– Мои бабушка и дедушка переехали сюда из общежития на Таганке, где бабушка жила ещё со студенчества. Моя мама родилась после окончания войны и первый год своей жизни провела здесь, в "Доме правительства". Дедушка был молодым – лет тридцать пять, не больше, – но прошёл всю войну, имел медаль за взятие Берлина, был Героем Советского Союза. А бабушке тогда только двадцать пять лет было, она окончила медицинское училище. И вот представь, она – и хозяйка этой гигантской квартиры. Думаю, ей здесь все было непривычно. У неё вдруг появилась личная домработница, внизу хороший продуктовый магазин, парикмахерская, столовая. В 1946 году родилась Лена – моя мама. Наверное, бабушкиному счастью предела не было, но продлилось оно недолго. Когда моей маме был годик, бабушка отдала её в ясли внизу, а сама ездила на работу в Первую градскую больницу. Она была такая изящная в своем белом халате! У меня её фото есть.
Лара встала с дивана, подошла к длинному узкому чёрному стеллажу с дверцами, и, достав оттуда альбом, протянула его Косте. На раскрытой странице Костя увидел фото женщины, очень похожей на Лару: те же волнистые волосы обрамляли лицо аккуратной овальной формы с большим выступающим лбом, те же немного пухлые губы улыбались сдержанной загадочной улыбкой и так же меланхолично и внимательно смотрели глаза. Только по грязно-жёлтому оттенку матовой бумаги можно было понять, что фото сделано более полувека назад.
– Какая красивая, – произнёс Костя. – Вы очень похожи.
– Да, бабушка была очень красивая. – Лара улыбнулась.
– А как её звали?
– Так же, как и меня, – только она была Лариса Сергеевна.
– А ты?
– Юрьевна.
– Ты ничего не сказала о своём отце. Где он?
– Папы нет, – вздохнула Лара. – Он умер давно, когда я была совсем маленькая.
– Извини…
– Ничего. – Лара покачала головой и снова улыбнулась, только не счастливой, а очень грустной задумчивой улыбкой. – Женщины в моей семье привыкли терять мужчин. Когда моей маме был годик, бабушка вернулась с работы и, как обычно, вначале пошла домой, чтобы переодеться. Но, выйдя из лифта, увидела, что квартира открыта, и услышала шум. Всё было перевернуто. По комнатам ходили чужие люди. Она спросила, что им нужно. И тут заметила избитого мужа. Она бросилась к нему, но её тотчас же оттащили. Потом обоих забрали на Лубянку, держали в разных камерах. На отца завели дело сразу по нескольким статьям: измена Родине, хищение государственного имущества, шпионаж в пользу иностранного государства – всего не знаю.
Оказалось, что какой-то солдат из его части то ли по дурости, то ли из жадности вывез из Берлина трофеи – безделушки и несколько картин. А потом пытался продать это на рынке. И купил у него ту картину, с которой всё и началось, чекист в штатском. Солдата сразу арестовали, устроили допрос. И в итоге он подписал донос на моего дедушку, что якобы тот подговорил его вывезти тайком собственность вражеского народа, не сдавать её, а спекулировать ею в СССР. Дедушку с бабушкой пытали, спрашивали, где они спрятали картины, но ведь никаких картин-то не было. Бабушку обвиняли в том, что она не разоблачила истинную личность своего мужа, не донесла на него, а продолжала жить в браке, скрывая его преступную деятельность. Высшая форма абсурда, но доказать это было невозможно. Бабушка никогда не рассказывала маме, как вели допрос, – берегла её нервы, наверное. Но мама и так догадывалась.
У Ларисы Сергеевны после того дня все волосы побелели. Это на снимке она ещё молодая студентка, а потом фотографироваться совсем не любила. Мама говорила, у неё на затылке совсем волос не было – вырвали, видимо, а новые так и не выросли. Все последующие годы она носила гладко зачёсанные назад волосы.
Бабушку освободили неожиданно. Только домой не отпустили, а посадили в машину, дали белый халат и повезли в больницу. Оказалось, рожала жена какого-то чиновника. А бабушка была её личным врачом. Когда та родила, бабушка больше всего боялась, что её повезут обратно. Поэтому, недолго думая, поехала домой. Маму мою нашла у ясельной нянечки, простой женщины, которая, видимо, пожалела и мою маму, и бабушку. Бабушка была золотым человеком – ведь помимо работы в больнице, она ещё и дома никому не отказывала, особенно детям. Всех лечила – домработниц, нянечек, учителей. В доме находилась поликлиника, но они не имели права туда обращаться, поэтому бабушка многим помогала на дому. И её знали. Думаю, поэтому нянечка и взяла мою маму к себе, хотя у неё самой дом был битком набит детьми и родственниками. Тогда ведь детей врагов народа, если оба родители арестованы, отправляли в Донской монастырь. Там находился специальный детский приёмник, а оттуда уже вывозили дальше в глубь России, в детские дома Сибири, Урала, Дальнего Востока, насильно меняли им фамилии, имена. Всё меняли – стирали память, прошлое.
В общем, придя домой, бабушка обнаружила, что квартира опечатана и взять ничего нельзя. Как была в белом халате и пальто, так и поехала она. Нянечка ей в дорогу узелок с едой дала, какие-то платки туда напихала, носки вязаные. Хорошо ещё, только ранняя осень была. Но далеко моя бабушка не уехала: её на вокзале арестовали. Отправили сначала в следственный изолятор, а затем вместе с заключёнными вывезли в Сибирь.
Кто-то в Москве за бабушку, видимо, заступился – её не отправили на зону, а поселили рядом в бараке без права выезда – принудительное поселение на десять лет. Но заставили подписать отказ от мужа. Бабушка это только ради мамы сделала, чтобы её больше не мучили допросами. Да и насчет мужа не строила никаких иллюзий – десять лет без права переписки.
– А что это?
– Расстрел, но, скорее всего, тайный. А в деле могли записать – "дело закрыто в связи со смертью подследственного, наступившей по причине сердечной недостаточности…". Тюремные врачи – это не милые люди в белых халатах; заключённого били, пытали, а врач подходил, смотрел и говорил: "Еще можно… пульс прощупывается". У врачей и патологоанатомов, работавших на Лубянке, не было выбора, подписывать подобные заключения или нет – часто их составляли даже без осмотра умершего. Не каждый мог выдержать следственные пытки, мор голодом, не каждый мог высидеть в карцере, в холодных камерах и не заболеть. А чтобы родственники не пытались искать, запрещали писать. Даже разыскивать человека было нельзя – никаких официальных запросов.
– А что же бабушка?
– Жила в Сибири на поселении. Профессия выручала: она была терапевт. Но лечила всё и всех – и от сифилиса, и от гриппа, и роды принимала, и тюремных надзирателей лечила, и блатных. Ей повезло, что жила не на зоне, – маму у неё не отобрали, она при ней росла. Денег никаких за работу не платили, но зато каждый приносил что мог: масло, мыло, сахар, табак. Бабушка курить любила сильно – думаю, это ещё и от постоянного голода. И мама моя первый раз закурила в девять лет, тоже от голода. Когда срок кончился, уезжать было некуда, да и невозможно – чтобы уехать нужно было специальное разрешение. Но совершенно неожиданно пришёл запрос из Москвы с истребованием бабушки и мамы обратно. Ехать боялись, но и отказаться было нельзя. Оказалась, что та самая женщина, у которой бабушка была лечащим врачом в Первой градской, серьёзно заболела – рак желудка. И почему-то вспомнила о бабушке, велела мужу разыскать Ларису Сергеевну, надеясь на её помощь. Что это было – последний крик о помощи, каприз больной женщины? Но её муж не отказал, разыскал мою бабушку. Он был высокопоставленным чиновником, работал с Хрущёвым. Бабушка больше всего боялась, что ей потом дадут очередной срок – ведь она не только не была онкологом, она понимала, что состояние женщины безнадёжно. Но как-то всё обошлось, бабушку оставили в покое.
О возвращении в "Дом на набережной" и речи не шло, они поселились в Замоскворечье. Моя мама начала ходить в местную школу, а ещё бабушка отдала её в музыкальную, считая, что у Лены хороший слух. И всё мечтала, чтоб мама в консерваторию поступила по классу фортепиано.
А когда маме было восемнадцать, у бабушки неожиданно случился сердечный приступ, и она умерла. Она знала, что больна, – подорвала здоровье в Сибири. Маму выселили из квартиры – дали комнату в общежитии при консерватории. Про "Дом правительства" она знала только со слов бабушки – никогда там не была, знала, что родилась в квартире 207, но даже на Каменный мост не ходила гулять, чтобы отыскать окна. То ли для неё это было странно, то ли она боялась чего-то. Когда ей исполнилось двадцать, на праздничном концерте 1 мая она познакомилась с полковником. Ему было сорок лет. Это была такая красивая история любви. Встречи, цветы, танцы. И, представляешь, он пригласил мою маму к себе в гости. Мама мне рассказывала, как они шли под руку по Каменному мосту, потом свернули на Серафимовича – мама даже зажмурилась и упала. Не хотела верить, куда они идут. И привёл её сюда, в эту квартиру, в которую сам въехал только год назад. Мама долго боялась рассказывать папе, что она в ней жила, но потом призналась.
Костя не сразу заметил, как Лара во время разговора пересела на подоконник, подобрала под себя ноги. Она смотрела вдаль, сквозь толстые стёкла, за которыми виднелась мерцающая огнями Москва. Иногда Лара на мгновение умолкала и посматривала на телефон, словно ожидала звонка. Она сама иногда сквозь долгий монолог ловила себя на посторонней мысли: а ждёт ли она звонка или нет. Ждала, ждала – и в то же самое время знала, что бессмысленно. Ответом было глухое молчаливое эхо ненабранных звонков, ненаписанных писем, непрошептанных слов, неоставленных поцелуев.
Лара посмотрела на Костю, отпила из чашки почти остывший кофе, улыбнулась и продолжила:
– Какой-то рок. Женщины в моей семье встречают его… первого… и всё, пропадают.
– И ты, Лара? – тихо спросил Костя. Он боялся услышать ответ, но Лара промолчала. Она встала с подоконника, закурила и, повернувшись так, что можно было видеть только её профиль, стала смотреть на золотые купола храма.
– Мама очень любила отца. Она не часто о нём говорит, но, думаю, она так и не смирилась с потерей.
– Его тоже арестовали?
– Какой ты милый в своей наивности, Костя. – Лара медленно прошлась по комнате. – Сталинские репрессии тогда остались уже в прошлом, это было время войны в Афганистане. Мне было три года, а папе пятьдесят четыре. Мама умоляла его никуда не ехать, но он не послушался. Он такой был у нас, настоящий коммунист, к тому же ещё служил в военной авиации. У него был железный характер, по словам мамы. Он верил партии, любил свою родину. И мама с ним поехала бы, если бы не я. Пока меня не было, она с ним везде ездила, по всей России моталась.
Десять лет у них не было детей. Мама рассказывала, что отец переживал и винил себя в этом – он же получил серьёзное ранение во время Великой Отечественной войны, но отшучивался: мол, хорошо, что нет малыша – дома можно в тишине чай пить. А тишины-то и не было никогда: у них дома постоянно гости, вся элита компартии, папины товарищи по работе, именитые соседи – и все к ним. Но как только она сказала папе, что беременна, – счастливее его не было. Гордый, с сияющими глазами, он ходил и говорил: "Вот теперь я точно настоящий генерал, а раньше только чин был". К ним продолжали приходить гости, но уже не так часто. Это были три года маминого счастья, наша маленькая семья: мама, папа и я.
Мама меня растила. Когда она встретила папу и тот ей сделал предложение, она бросила консерваторию. Дома было пианино, но она только для нас играла. Меня пыталась учить… А потом… когда папы не стало, всё…
Маму вместе со мной выселили – вдова Героя Советского Союза, генерал-полковника, а жилплощади для двоих слишком много. Тогда, кажется, только по девять квадратных метров полагалось на человека, а у нас были все сто пятьдесят. Папины заслуги учли, министерство обороны прислало бумажку с серой полосой, и мы переехали в дом рядом с метро "Смоленская", типичную хрущёвку. И как мама всю жизнь росла с рассказами о доме, так и я выросла с тем же.
– Вы все троё – девушки из "Дома на набережной".
– Хм, – задумалась Лара. И улыбнулась: – Выходит, так. Только теперь меня отсюда никто не выселит. Я купила эту квартиру два года назад и ни за что не продам. Для меня это больше, чем квартира, – это часть меня, какой-то символ.
Костя молчал. Он уже не понимал, что для него было более важно – работа с Ларой или она сама. Как, почему она вдруг решила быть с ним так откровенна, рассказать о своей семье? Да, он сам её попросил, ему было интересно узнать. Но тогда, несколько часов назад возле подъезда, это скорее было обыкновенное любопытство – ведь он столько слышал о "Доме на набережной". Но такого чистосердечия не ожидал.
Всё в ней как-то сразу стало особенным для него. Он не понимал, что о чувствах лучше забыть. Карьера была важна для него, но он не соотносил её с Ларой. Ему казалось, что Лара сама по себе, а карьера сама по себе. И думал о Ларе только как о женщине, которая ему очень нравится.
Когда Костя уходил, Лара, стоя в дверях, спросила:
– Что ты делаешь завтра вечером? Хочешь куда-нибудь пойти?
– В смысле? В ресторан? Да, но… – Костя не знал, как сказать, что ему такие развлечения не по карману.
Лара сразу догадалась, в чём проблема, и поспешила его успокоить:
– Это за счёт продюсерского центра. Называется "представительские расходы". Тебе полезно посмотреть на всю эту жизнь изнутри – может, ещё и не захочешь быть богатым и знаменитым.
– Сомневаюсь. – Костя улыбнулся Ларе. – Спасибо за приглашение, я обязательно буду. – Костя обрадовался: ещё никогда он не ходил в подобные заведения один. "Вот обзавидуются", – подумал он о друзьях.
Костя вернулся домой за полночь. Не раздеваясь, прилёг на диван у себя в комнате и снова начал думать о Ларе. В ответ на мамин стук в дверь холодно произнёс: "Я устал, засыпаю…" Ему не хотелось ни с кем говорить, даже с мамой, которая начнёт любопытствовать, задавать лишние вопросы, которые перечеркнут состояние, в котором он сейчас находился. Костя надеялся, что Лара разглядит в нём не только талант, но и душу – робкую, ещё совсем наивную и романтическую, жаждущую любви, всех тех настоящих чувств, о которых она ему рассказывала. И что она сама не окажется избалованной мужским вниманием и деньгами стервой. Боже, как он боялся именно этого – что кто-нибудь когда-нибудь в этой жизни будет играть его чувствами. Что кто-нибудь выхватит его разум, душу и не вернёт. Что он будет мучиться, понимать, что так нельзя, но ничего не сможет с этим поделать. Он не хотел этого и очень боялся, понимая, что подобный опыт в его жизни всё равно неизбежен. Через похожие истории проходили все люди, знакомые и незнакомые.
"А что, если этот опыт меня полностью сломает? – думал Костя. – Что, если я перестану доверять людям, а в особенности женщинам? Если я их возненавижу? Что будет со мной тогда?" Он чувствовал страх при мысли, что в его жизни будет такая любовь и скорее всего она уже близка…
"Нет, это не должна быть Лара. Какое ей дело до меня? Она даже не смотрит на меня как на мужчину. Я для неё интересен только с профессиональной точки зрения. Клиент, и не более того. Она будет зарабатывать на мне деньги, а я – своё имя и славу… Она такая серьёзная и, наверное, ужасно горда, что не позволяет чувствам вмешаться в работу. И даже если есть чувства, уверен, она никогда не играет ими" – с такими мыслями Костя уснул.
А Лара продолжала сидеть на подоконнике и смотреть на холодный осенний дождь, накрывший Москву. Набережная была пуста, лишь изредка по ней проносилась машина, освещая мокрый асфальт. Лара смотрела машине вслед, пока та не скрывалась из виду. В пепельнице дотлевала сигарета, в чашке остывал недопитый кофе. Она думала, углубляясь в свои мысли. Словно по ступенькам памяти, спускалась на год, два, три назад, перекидывая в обратном порядке календарь. Оступалась, падала и летела с этой невидимой лестницы вниз, туда, где всё началось.
Лара опустила голову, чувствуя подступающие слёзы, но совладала с собой. Встала с подоконника и выключила свет. В комнате сделалось темно, и только шлейф горького запаха кофе и сигарет витал в воздухе.
Глава 5
Буквально через несколько минут после того, как Костя уехал, в квартире Лары раздался звонок в дверь. Она встала с подоконника и, совершенно не задумываясь о том, что там может быть кто-то незнакомый, открыла дверь. Захотела тут же её захлопнуть, но было поздно – на пороге, усыпанным розами, с такой же внушительной охапкой цветов стоял тот самый мужчина, который пытался познакомиться с Ларой в баре. Когда она попыталась закрыть дверь, он подставил ногу и удержал дверь.
Лара не на шутку испугалась. Ей почему-то казалось, что все эти цветы чистой воды блёф – ещё несколько секунд, и этот незнакомец достанет пистолет и уложит её тут на месте, потом ограбит квартиру и будет доволен. Почему-то пронеслась мысль: "А как я буду выглядеть, когда буду трупом? Пока ещё макияж не смыла, костюм не поменяла… Должна вроде бы ничего смотреться – главное, чтоб в голову не стрелял, а то изуродует совсем…"
Но мужчина стрелять не собирался. Он стоял на пороге и самодовольно улыбался.
– Девушка, ну вы меня сразили. Давайте познакомимся. Меня зовут Роман.
– Роман, а вы думаете, это нормально – вот так приезжать к незнакомой женщине домой и пытаться узнать её имя? Я вам ещё в баре сказала, что у вас, видимо, какие-то проблемы. Как вы узнали, где я живу?
– Просто увидел, как вы выходите со своим молодым другом, запрыгнул в машину и поехал за вами, а потом увидел свет в окне. Вычислить всё было очень легко.
– В таком случае вам будет так же легко узнать моё имя.
– Ну что вы! Я не хочу прикладывать столько усилий, с меня достаточно. Эта погоня за вами… Хорошо хоть недолго ждал. – Мужчина чуть отступил. Лара улучила момент и захлопнула дверь.
Роман позвонил ещё несколько раз, но, естественно, Лара ему не открыла. Тогда он бросил цветы на пол и ушёл.
Лара легла спать вполне довольная собой: вдруг появились какие-то два новых, но совсем не в её вкусе мужчины – один слишком молодой и робкий, а другой слишком наглый и вообще неизвестно откуда.
***
Утро выдалось хмурым. Небо заволокло густыми серыми облаками, накрапывал дождь. Лара сидела за обеденным столом, завтракала и просматривала глянцевые журналы. В гостиной в качестве фона работал телевизор, настроенный на канал "Euro News" на английском языке. Завтрак состоял из овсянки, сваренной на обезжиренном молоке, стакане апельсинового сока и чёрного кофе со сливками без сахара. Лара любила вкусно поесть, но и не забывала, что всё это должно быть на пользу здоровью и красоте, хотя иногда позволяла себе вредный фастфуд.