Мы сидели, пили чай и смотрели друг на друга. Я вспомнила, что распущенные волосы постоянно прилипали к моей новой помаде. Было что-то очень сладострастное в этих воспоминаниях. Мы с Виндхэмом сидели, пили чай и смотрели друг на друга, совершенно не задумываясь, о чем думает каждый из нас в эту минуту. Я знала, что для меня это в какой-то степени означало конец наших отношений, и с подозрением следила за любым своим словом или жестом, который он мог принять за начало. Я чувствовала себя освободившейся от его притязаний.
Около пяти я взглянула на часы и заметила, что Виндхэму пора уходить, потому что мои могут вернуться в любой момент.
– Это ведь не будет иметь особого значения, если они вдруг вернутся? – мрачно спросил он.
– Нет, будет. Я собиралась провести день в постели, мне бы не хотелось, чтобы они обнаружили меня бродящей по квартире.
– Мы действительно провели большую часть дня в постели, – возразил он. – И это ты решила встать, а не я.
– Дело не в этом, – я вскочила и принялась озабоченно собирать чашки, подметать крошки с пола, показывая всем видом, что ему действительно пора уходить. Мне кажется поразительным, как быстро после проявленной к нему страсти я переключилась на домашние дела. Он пристально следил за мной некоторое время и затем сказал:
– Ты отличная домохозяйка, Эмма Эванс.
– Домохозяйка? – с негодованием откликнулась. – Это не соответствовало моему собственному представлению о себе.
– Ну, – он обвел рукой все окружающие нас картины, фарфор, куски мрамора и бархатную обивку. – Ты свила такое милое гнездышко…
– Милое? – переспросила я.
– А разве нет? Все эти безделушки-финтифлюшки напоминают мне комнаты моей тетушки в Биннефорде, забитые подобным барахлом.
Я промолчала: просто стояла и смотрела, когда же он уйдет. Он взглянул на меня из глубины своего кресла и я подумала: он ничего не знает о тебе и даже не хочет знать. Ему просто хотелось затащить тебя в постель, и когда ему это удалось, он увидел там фригидную ледышку, которая теперь напоминает ему его тетку приверженностью к безделушкам.
Таковы были мои выводы, но я не придавала им большого значения. Я вообще ничего не чувствовала в тот момент, просто хотела, чтобы он ушел. Наконец, он поднялся на ноги и сказал:
– Что ж, Эмма, думаю, мне не стоит встречаться с Дэвидом после всего… Тебе лучше вернуться в кровать, а я пойду. Надеюсь, ты не заболеешь из-за меня пневмонией.
– Не беспокойся, у меня крепкое здоровье, – я вспомнила, что никогда не рассказывала ему о своей матери, поэтому он не мог всерьез беспокоиться о моем здоровье. Он направился ко мне, словно собираясь поцеловать на прощанье, но я отступила к двери. Он проводил меня по коридору и возле лестницы сказал:
– Увидимся до моего отъезда? Я уезжаю в конце недели.
– Но ведь ты вернешься до окончания сезона?
– Возможно. В любом случае, я хочу увидеть тебя до своего отъезда.
Мы оба переживали какое-то смущение: неопределенность, существующая изначально в наших отношениях, становилась уже просто неприличной.
– Позвони мне, – быстро произнесла я, чтобы покончить со всем этим: с этой глупой, вечной "последней просьбой".
– Да, – сказал он. – Я позвоню тебе, – и спустился к своей машине, которую он поставил в наш гараж. Впервые со дня нашего приезда это помещение было использовано по своему прямому назначению. Я спустилась вслед за ним до середины лестницы и смотрела, как он садится в машину. Мне так хорошо была знакома эта машина, при виде ее ожило множество воспоминаний. Я оперлась о перила и следила, как он роется в карманах в поисках ключей; теперь, когда он был вне пределов досягаемости, я ощутила что-то вроде смутного сожаления. Я так и не смогла узнать его до конца. Я не была влюблена в него, но при иных обстоятельствах могла бы полюбить. Где-то я допустила ошибку: я либо слишком много открыла ему, либо слишком мало. Я оборвала наш "роман", не соблюдя супружеской верности и не получив от любовника никакого удовольствия.
Он завел двигатель, потом посмотрел на меня и помахал рукой, немного печально. Я тоже помахала в ответ. Я не могла бы угадать, был ли он печален из-за разочарования в любви или из-за головной боли. Я развернулась и начала подниматься по лестнице, и в этот момент он меня окликнул:
– Эмма! – я повернулась, ожидая сама не знаю чего, он жестом указал мне на двери гаража и сказал: – Спустись вниз и помоги мне выехать, Эмма, я ни черта не вижу из-за угла.
Мне хотелось возразить, что я одета всего лишь в халат, но я передумала и пошлепала вниз по ступенькам в домашних тапочках.
– Тебе следовало подумать об этом раньше, – сказала я, придерживая двери. – Надо было заезжать в гараж задним ходом.
– Да-да, – сердито бросил он через плечо. – Ты обо всем подумала. Ты – единственная, кто никогда не ошибается. Перестань учить меня, как водить машину, ты понятия не имеешь о вождении.
Я выглянула на улицу и снова благоразумно спряталась за углом, потому что, как мне показалось, увидела приближающуюся машину Невиля. Я хотела как-то дать Виндхэму знать об этом, попытаться уйти с дороги и вернуться на лестницу, но когда я повернулась, машина Виндхэма наехала на меня: он подъехал к левой створке гаражных ворот и прижал меня прямо к дверному косяку задним левым колесом. Я оказалась буквально пришпиленной к стене, а машина вдавливала мои бедра все глубже и глубже в доски стены. Наконец, она остановилась, прижав мои ноги, и не просто прижав, а сломав, раздавив и расплющив их колесом и крылом. Я закричала, поняв, что произошло: мысли об ампутации, о том, что я останусь без ног, пронеслись у меня в голове, и я продолжала орать на пределе своих легких от боли и негодования. Мне показалось, что прошло довольно много времени, прежде чем Виндхэм вылез из машины и подбежал посмотреть, что случилось. Он уперся плечом в машину и попытался откатить ее, но безуспешно. От дикой боли у меня закружилась голова.
– Садись обратно в машину, – так, кажется, я сказала, – и отъезжай снова в гараж! Не помню, что случилось потом: помню хруст моих коленных чашечек, но не знаю, продолжала ли я кричать… В этот момент подкатила машина Невиля, и из нее выскочил Дэвид.
Он подбежал к нам, и они с Виндхэмом и водителем хлебного фургона отодвинули машину. Я сделала шаг вперед сама, или Дэвид меня вытащил, не помню: я потеряла сознание.
Я очнулась через несколько минут, на своей кровати, и услышала, как Виндхэм по телефону вызывает врача. Дэвид сидел рядом со мной. Я прикрыла глаза и сказала:
– Не звоните тому доктору, пошлите за кем-нибудь другим, пожалуйста.
– Не говори глупости, – сказал Дэвид, и мне ничего не оставалось делать.
Оказалось, что ничего особенно ужасного с моими ногами не произошло. Была повреждена одна из коленных чашечек, а ноги до самых бедер были покрыты болезненными царапинами. Они хотели отвезти меня в больницу, но я не могла оставить детей. Пришел тот же доктор, и когда он вошел, я заплакала и стала за что-то извиняться, словно совершила какой-то грех и должна быть за него наказана. В течение дня я слышала, как в соседней комнате Виндхэм и Дэвид говорили обо мне так, словно я уже умерла. Виндхэм продолжал повторять что-то вроде: "Я и представить себе не мог, что она попадет под колеса, я страшно виноват", а Дэвид все твердил: "Это не ваша вина, ради Бога, не извиняйтесь, это не ваша вина. Она должна понять, что это не ваша вина".
Кажется, виновата была только я одна: любой человек на моем месте знал бы, как избежать подобного несчастья. Я лежала без сна, ворочаясь и крутясь, насколько это было возможно в моем положении, и вспоминая свою няню, которая, бывало, говорила мне: "Если ты не перестанешь плакать, я дам тебе для этого подходящий повод". Теперь я понимала смысл ее слов. В полночь Дэвид вернулся из театра и зашел взглянуть на меня. Я все еще не спала, так как не приняла снотворное, которое прописал мне доктор. В скудном свете ночника Дэвид показался мне усталым и измученным, словно и он переживал трудные времена. Он присел на край кровати, взял меня за руку и начал поглаживать ее очень нежно: пальцы, сухую ладонь и бугорок Венеры у основания большого пальца. Казалось, он касается меня впервые за долгие годы, и в этот раз у меня не было причин отвергать его. Через некоторое время он сказал:
– Прости меня, Эмма, я был таким эгоистом, я не понимал, как скучно тебе будет здесь. А если даже понимал, то не обращал на это внимания.
– О, – откликнулась я, – дело не только в этом.
– В Виндхэме?
– Не знаю. Я не знаю, в чем действительно дело. Я не думаю о Виндхэме. Он ведь уже уехал, правда?
– Да, он уехал. Эмма, прости меня за Софи.
– Все в порядке. Не беспокойся об этом. Все по справедливости. Тебе ведь это тоже было необходимо?
– Кажется, нам обоим это было необходимо. Наверное, такие уж мы люди.
– Вся моя жизнь казалась такой обыденной, Дэвид, одна семейная ссора за другой, ошибка за ошибкой. Но мне не нужен Виндхэм…
– Правда?
– Да. Он уедет в Лондон, найдет себе там другую девушку, влюбится в нее, будет вывозить ее на обеды и рассказывать ей забавные истории. Мне это безразлично.
– Так же и у меня с Софи. Знаешь, она уже положила глаз на Невиля.
– Не может быть! Я думала, что Невиль и Виола…
– Нет, Виола бросила его недавно. В прошлые выходные приехал ее жених, он закончил работу над своим фильмом, и она тут же оставила Невиля. Софи времени даром не теряла, это уж точно, она не гигант мысли в других аспектах, но перемену в сердечных делах чует за версту.
– Думаешь, ей хорошо с Невилем?
– А почему нет? Мне он тоже нравится. Слушай, Эмма, кстати о фильмах: знаешь, кто позвонил мне сегодня утром? Роки Голденберг. Они снимают какой-то огромный сериал о море в Индии, кажется, по Смоллетту, и он спросил, не заинтересуюсь ли я. Тебе хотелось бы прокатиться в Индию? Ради смены обстановки?
– Наверное, она не очень-то отличается от Хирфорда, – сказала я и засмеялась.
– Боже, ты – ненормальная, – сказал он и принялся целовать мою руку, а я лежала и хохотала, приговаривая: – Я люблю тебя, Дэвид! – Это продолжалось довольно долго. Когда я успокоилась, он проговорил:
– А что смешного?
– Нам всем придется сделать прививки, представь себе, бедная старушка Флора и Джозеф – все в иголках! – Но мое воображение уже заработало, я уже мысленно собирала наш багаж, списывалась с агентами по недвижимости в Гон-Конге и отлично знала, что Дэвид представляет себе сейчас то же самое. Мы были в приподнятом настроении, предвкушая великолепное путешествие. У нас с Дэвидом было слишком много общего, чтобы расстаться.
В течение нескольких последующих недель оставалась в постели из-за своих царапин и коленной чашечки. Спустя день или два она уже не так сильно болела, поэтому я просто наслаждалась отдыхом. Все пришли навестить меня, приносили подарки, я была избавлена от готовки. Теперь у меня была намного более насыщенная светская жизнь, чем прежде: даже Софи пришла и без умолку болтала о Невиле. Я была добра к ней: теперь, когда мы с Дэвидом разобрались в наших чувствах, не было причины злиться. Я еще раз смогла убедиться в том, что заметила с самого начала: беспочвенность ее ожиданий. Я не могла не ободрить и поддержать ее, раз она в этом так нуждалась. В то же время я видела, что она и подобные ей вовсе не хрупки по своей натуре.
За недели, проведенные в постели, несмотря на ослабленное физическое состояние, я все больше убеждалась в собственных силах и в том, какую ошибку я совершила, пытаясь поддаться жалости к себе или какому-то романтическому эгоистичному самопрощению, которое мне обещала связь с Виндхэмом. Это никогда не было мне свойственно. Правда заключалась в том, что я могла пережить все, что я оказалась сделанной из железа, и что мне придется всю свою жизнь не защищаться, а защищать других от самой себя, начиная с собственных детей и так далее, включая всех моих знакомых. Все приходит и уходит, но у меня никогда не случится нервное расстройство: самое большее, что можно со мной сделать, это размазать меня по стене огромным автомобилем. Я перестала испытывать беспокойство о том, что я фригидна, или незначительна, или черства: я просто смирилась с этим. Как сказано в Библии, даже в падении воробья ощущается рука провидения.
Виндхэм написал мне. Я была очень тронута его письмом: я не ожидала получить его после всего, что произошло. Оно было написано с очаровательной литературной неуклюжестью. Он писал, что очень сожалеет о том, что со мной случилось, и признает свою вину. Еще он писал, что собирается ставить фильм и что Эдмунд Карпентер работает над сценарием. Он надеется, что с моими детьми все в порядке, и что он больше никогда не влюбится в женщину, у которой есть дети.
Я представила себе Виндхэма, обедающего с бездетной женщиной и рассказывающего ей анекдоты обо мне. Я была рада, что подкинула ему немного подходящего материала. Мне было уже все равно.
Единственным человеком, который не пришел навестить меня, был Джулиан. Через некоторое время я заметила это и наконец спросила у Дэвида, где он. Дэвид побледнел и попытался замять тему, а потом рассказал, что Джулиан утопился в реке на следующий день после несчастного случая со мной, и его тело выловили в двух милях ниже по течению. Кажется, напряжение, связанное с выбором, продолжать ли быть актером или нет, и уступить ли домогательствам Майкла Фенвика, оказалось слишком непосильным для него. Мне нравился Джулиан, но у меня двое детей, и вы не найдете меня на дне ни одной реки, Я вросла в землю, я – земная. Трудно таким, как я, помнить и горевать в должной мере о тех, кто не был стойким и упорным, но это необходимо. В случае с Джулианом мое горе было неподдельным, потому что я знала и любила его. Но и о других тоже следовало подумать.
Теперь у меня было много времени для чтения. Я прочитала Вордсворта и Хьюма, викторианские романы и еще много другого. Хьюм подытожил мои размышления одной фразой: я имею в виду свой брак. "Тот, кто считается с длительностью и непрочностью периода человеческого становления, с той естественной заботой, с которой оба пола относятся к своему потомству, тот легко поймет, что между женщиной и мужчиной должен существовать союз ради воспитания молодых, и что этот союз должен быть достаточно долгим". Мне нравится, как Хьюм оперирует словами, вроде "естественно" и "легко": он напоминает мне моего отца, обезоруживающего кажущейся мягкостью его требований. А фраза "достаточно долгий" прокручивается у меня в голове с успокаивающей логикой. В ней содержится ответ им всем: Майку Папини, Виндхэму, Софи, Дэвиду и остальным. Я также читала Вордсворта, ранние стихи, над которыми я хихикала в семнадцать: нас учили думать, что они нелепы, а над "Мальчиком-идиотом" смеялась даже Мэри Скотт. Но теперь я не смеюсь, я плачу, настоящими слезами, такими же, как при прочтении газетных репортажей об авиакатастрофах, потому что в них ощущается жизненная правда. И отчасти я плачу из-за своего прежнего невежества, от которого я могла бы никогда не проснуться. Вордсворт – и коварный Вай, поглотивший Джулиана и покусившийся на мою Флору…
Когда мне наконец разрешили вставать, театральный сезон почти закончился. Лето клонилось к осени, и листья на каштанах уже начали желтеть. Чтобы отпраздновать мое выздоровление, мы взяли Флору и Джозефа за город в машине Невиля. Дэвид всю дорогу распевал: "Это праздник для Флоры". Он пел очень мило. Мы доехали до Ивайс Гарольд Коммон, прямо за Эббейдором. Место было красивое: все заросшее папоротниками, с жужжащими насекомыми и пасущимися невдалеке овцами. Мы лежали в густой траве, Дэвид, Джо и я, а Флора носилась по лужайкам, заставляя овец подниматься на ноги и убегать. Она вцеплялась им в шерсть, махала руками, хлопала и кричала: "Бе-е-е, черные овечки", и они вскакивали на ноги и улепетывали прочь. Мы с Дэвидом следили за ней с обычной болезненно-острой смесью волнения и радости. Через некоторое время Джозеф, который только-только начинал ходить, неожиданно тоже заблеял. Мы были просто в восторге; Флора прибежала, чтобы порадоваться новым достижениям своего братца, и Джо еще долго твердил: "Бе-е-е, бе-е-е". Несмотря на то, что мы с Дэвидом были совершенно разными людьми, в тот день мы были очень счастливы вместе.
На обратном пути к машине Флора наткнулась на овцу, лежащую на тропинке, но в отличие от остальных она не поднялась на ноги и не пошевелилась: она смотрела на нас с выражением боли. Флора быстро пошла дальше. Я, следуя медленно за ней, поддерживаемая Дэвидом, присмотрелась повнимательнее и увидела свернувшуюся клубком и впившуюся в живот овцы змею. Я ничего не сказала Дэвиду: мне не хотелось признаваться, что я видела ее, но она до сих пор стоит у меня перед глазами. Это была единственная дикая змея, которую я когда-либо видела. В путеводителе по Хирфорширу говорится, что эта часть страны печально известна своими змеями. Вы можете сказать: "Ну и что, в Садах Эдема их тоже было немало", нам с Дэвидом удалось пролежать по соседству со змеями целый приятный полдень. Просто надо было сделать вид, ради детей, что я ничего не заметила. Иначе не стоит хвастаться силой своего характера…
Примечания
1
восстание 1282 года (Примеч. перев.)
2
сорт сыра (Примеч. перев.).
3
Аналогично русской идиоме "родиться в рубашке" (Примеч. перев.).