– Ну, тебе просто надо познакомиться с ними, – сказал он и вернулся к ним. Я продолжала быстро идти вперед: дорога до дома занимала всего десять минут. Они остановились, чтобы купить выпивку, поэтому я добралась раньше их. Джозеф действительно вопил на руках у Паскаль: она пыталась успокоить его апельсиновым соком, но безуспешно. Я чувствовала себя злодейкой: опоздала всего на четверть часа! Мои дети постоянно заставляют меня страдать простым фактом своего существования. Я схватила Джо на руки, села на жесткое кресло без подлокотников, которое мы привезли с собой из Лондона для этой цели, распахнула блузку и поднесла его к груди. Он сразу затих, а я подумала: "Завтра, Джо, тебя ждет коровье молоко", и мысленно заказала еще одну пинту. Потом я попросила Паскаль принести мне список, который я пыталась в то время выучить: это были даты событий, предшествовавших "Сицилийской вечерне". Теперь я не могу понять, чем эти события меня так заинтересовали тогда, за исключением самого факта, что они произошли. Тем временем Джозеф перестал сосать. В этом он сам был виноват, так как, несмотря на свой голод, он был ужасно ленивым ребенком.
Минут через пять прибыл Дэвид с друзьями. У них был при себе бочонок пива и бутылка виски. Не могу представить себе два более противных напитка, хотя виски имело свои положительные свойства. Дэвид познакомил меня с теми, кого я не знала. Среди гостей были Софи и Майкл Фенвик, который с отвращением воззрился на сосущего Джозефа, а также стройный юноша по имени Джулиан, с бледным детским личиком и такой типичной внешностью, что я едва могла отличить его от другого знакомого юноши. Я сразу же пожалела его: эта нервная нарочитая небрежность чем-то напоминала мою собственную. Потом был еще один человек, ровесник Дэвида, который, как я поняла, уже зарекомендовал себя среди актеров "занозой в заднице". На мой вежливый вопрос при знакомстве: "Как поживаете?" начал рассказывать мне с ужасающими подробностями о состоянии своего горла, печени и сухожилий. Остальные понимающе переглядывались: они уже раньше неоднократно слышали все эти детали. Я не заметила в нем ничего особенного: всего лишь горящий взгляд и громкий голос фанатика. Последним представился Невиль, кинозвезда, с которым Дэвид был знаком уже некоторое время: это был горячий, небрежно одетый, привлекательный мужчина, но глупый и, подозреваю, сентиментальный. Однако я была рада его присутствию, потому что он явно был доволен собой, в то время как остальные выглядели довольно странным сборищем, и мрачным притом. К тому же я заметила, что сосущий Джо отвлек внимание Невиля от Софи Брент: ясно, что человеческое тело не вызывало у него отвращения. Джулиану тоже нравились дети, и когда Джо наелся, он немного покачал его на руках.
Они расселись вокруг со своими напитками и, отдав должное моему существованию, принялись рассуждать об искусстве. Я предвидела это: о чем еще они могли говорить? Они больше ничего не знали. Сначала они обсудили пьесы, в которых собирались участвовать, и свои роли в них и то, что сказал по этому поводу Виндхэм Фаррар. Кажется, они считали "Тайный брак" вполне приличной пьесой, а "Белый Дьявол" совершенной ерундой. Я поняла, что Софи Брент получила хорошую роль (она играла тайную жену) и была очень этому рада, поскольку только что окончила драматическую школу. Конечно, она не сама этого добилась, но, как я очень быстро догадалась, не без помощи Дона Фрэнклина, чьим единственным недостатком было отсутствие чувства такта. По правде говоря, он утратил это чувство и по отношению к самому себе и утомительно смаковал свое унижение. Я также поняла, глядя на Софи, что Виндхэм Фаррар положил на нее глаз; мне это пришло в голову из-за бросаемых ею намеков, хотя остальные мужчины, по крайней мере, Невиль и Дэвид тоже пытались завладеть ее расположением. Она рассказала о своем прослушивании в доме Виндхэма на Кавендиш-сквер. Там она исполняла "Пусть галопом мчатся ваши огненные кони", а он назвал ее декламацию слишком детской. Когда она говорила, то употребляла огромное количество преувеличений, которые начинали утомлять через какое-то время.
Когда они закончили с ролями и характерами, я положила Джозефа в колыбельку. Они принялись за теорию актерской игры. Для тех, кто никогда не слышал рассуждений актеров об их ремесле, могу сказать, что это самая скучная тема в мире. Думаю, это из-за отсутствия точности, из-за их пугающей страсти к обобщению. В этот раз они говорили о старинной проблеме: следует ли во время игры думать больше о зрителях или о характере персонажа. Я слышала подобные споры примерно раз в две недели за последние четыре года, и никто еще не приблизился хоть на шаг к озарению. Вместо того, чтобы рассуждать логически, они кружили вокруг особенностей своих собственных личностей, демонстрируя интерес к исследованию, словно проверяли объективные черты человеческой природы. Но, полагаю, в каком-то смысле они действительно были исследователями, поэтому я продолжала слушать. Конечно же, Дэвид, с презрением относящийся к платящей деньги публике, придерживался мнения, что следует концентрироваться только на партнере по сцене, на том, что происходит между персонажами. Его главным оппонентом выступал Майкл Фенвик, верящий исключительно в технику игры.
– Все упирается в то, что считать правдой, – говорил Дэвид. – Нельзя сказать правду, если постоянно следить за тем, как принимают твою игру. Необходимо сузить свою концентрацию до ситуации, которую разыгрываешь, а не прислушиваться к реакции публики.
– Но все искусство актерской игры, – возразил Майкл Фенвик (а кто еще, кроме актеров, считает лицедейство искусством?), – состоит в коммуникации. Ты должен донести свои идеи до публики, должен довести свою игру до уровня их восприятия.
– Это просто нечестно, – сказал Дэвид. – Ты хочешь сказать, что если ты играешь Теннесси Уильямса в Челтенхэме, то должен отлакировать все резкие выражения, чтобы не обидеть пожилых дам. Кому это принесет пользу? Они не видят твоей игры, они даже не видят всей пьесы. Таким же образом ты можешь внушить им любую точку зрения, верно?
– Кажется, ты забываешь, – ответил Майкл, большой, неуклюжий Майкл, забыв в тот момент свое последнее высказывание об искусстве, – что актерская игра служит в своей основе развлечению. Актер – не для того, чтобы инструктировать, он должен развлекать, а как можно развлекать людей, не обращая внимания на их реакцию? Это как на рыбалке: ты бросаешь наживку, смотришь, клюнет или нет, и если клюнет, то бросаешь еще.
Не думаю, что Майкл Фенвик хоть раз видел живую рыбу в своей жизни.
– Это ерунда, – сказал Дэвид, – Ты можешь так рассуждать о пантомиме или еще о чем-нибудь. Я же говорю об актерской игре. Должен заметить, у меня нет особого желания развлекать кого-то или донести до них пьесу, вот и все.
– Сразу видно, – парировал Майкл, – что ты не привык играть перед живой аудиторией. Всю свою жизнь ты провел перед камерами, в этом твоя проблема. Поэтому-то в эти трудные для театра дни люди, подобные Виндхэму Фаррару, продолжают приглашать всех известных звезд кино (он бросил красноречивый взгляд на Невиля) и телевидения и ожидают, что они покажут отличную игру на сцене так же легко. Сценическая игра – это искусство, утерянное искусство, оно было загублено всеми вами, уверенными, что это просто легкий способ заработать кучу денег.
– Что это ты имеешь в виду? – воинственно воскликнул Дэвид. – Где, ты думаешь, я начинал? Может, статистом на Би-би-си? Я переиграл почти во всех дурацких балаганах в этой чертовой стране, и прошло три года, прежде чем я увидел телестудию изнутри.
– Три года, – презрительно повторил за ним Майкл, сам игравший на сцене более двадцати лет. – Три года? Ты думаешь, можно чему-нибудь научиться за три года?
– Конечно, можно. Если у тебя есть мозги.
Я затаила дыхание: он намекал на то, что можно большему научиться за три года, чем иным людям за тридцать, и не могла вынести перспективу неминуемого скандала. А Дэвид продолжал:
– И то, чему я научился, это всегда, всегда оставаться самим собой. Играешь ли ты для пятидесяти человек в Олдхэме или для пяти миллионов, или для пятидесяти миллионов, тебе нечего предложить им, кроме самого себя. И к черту все эти модуляции, кривляние, высокомерие и всю эту слабоумную белиберду! Это лишь пустая трата времени, и выучиться этому можно за одну неделю в любом старом английском балагане.
Майкл был слишком зол, чтобы ответить незамедлительно, и вместо него вступил Джулиан, заговорив своим высоким, девичьим голосом:
– Почему это ты считаешь себя таким необыкновенным? В конце концов, публика платит за то, чтобы посмотреть пьесу, а не за то, чтобы увидеть Дэвида Эванса или…э – э… Лоренса Оливье.
– Может, они и платят не за Дэвида Эванса, – сказал Дэвид, проигнорировав сравнение, – но ведь его-то они и видят в пьесе, верно? А если я не могу верить в самого себя, не вижу, во что еще тогда верить. Не хочу всю свою жизнь прикрываться париками и гримом, я не верю, что актерское мастерство сродни имитации.
– Почему же ты пошел тогда в актеры? – спросил Майкл, набравший к тому моменту сил для продолжения. – Если тебе не интересны твои роли или люди, которые смотрят на твою игру, тогда зачем ты это делаешь?
– Для самого себя, – сказал Дэвид. – Чтобы разобраться в себе. С каждой новой ролью, которую я играю, я все больше узнаю о себе. И если люди платят, чтобы увидеть меня – это их дело.
И они продолжили свой беспредметный спор. Как я уже говорила, я все это уже слышала раньше, но тем не менее находила что-то трогательное и патетическое в утверждении Дэвидом своего замечательного "я". Бедный Дэвид, вечно пытающийся спрятать свою бесформенность за ограничивающими рамками, и боящийся, как я думаю, бесцельности собственной ожесточенности. Я наблюдала, пока он говорил: его красота заключается почти полностью в чудесной гармонии лба и глаз, и если я сосредоточу свою внимание на этой части его лица, во мне вполне может вспыхнуть былая страсть. Я предложила приготовить спагетти, поскольку был уже десятый час, и никто не съел ни крошки, не считая коктейльных крекеров на вечеринке. Дэвид казался удивленным и поблагодарил меня: он думал, что я нахожусь в своем обычном состоянии молчаливого бешенства. Я пошла в кухню нашинковать лук. Пока я его резала, я думала о спорах, которые слышала ребенком в доме отца: о Боге и церкви и об интерпретации любопытных грамматических конструкций в теологическом написании. Те споры, конечно, были четко сформулированными и детализированными, но меня всегда поражало, как это люди могут говорить так долго о составе Триединства? Мне было совершенно не ясно, что Бог – Один, а не несколько, не говоря уже о Трех. Подобные рассуждения и зародили мою любовь к точным фактам и спискам дат об Анжуйской империи. Я хотела узнать то, что можно было узнать. А теперь я оказалась в обществе, еще более далеком от фактов, чем мой отец. По крайней мере, Атанасиус и Ариус существовали, что само по себе интересно, даже несмотря на неизвестность того, зачем они существовали. А театр был огромной подделкой, созданный для фантазии и фантастики, а не для фактов. Мне казалось, он совершенно не соприкасается с реальностью, и тем не менее существует, как тот гардероб в моей спальне. И просто существует, но и обеспечивает меня хлебом с маслом, а также луком, чесноком и томатными консервами.
Я разложила спагетти по суповым тарелкам и искала Пармезан, когда в дверях появилась Софи и предложила свою помощь. Вовремя явилась! Она была слегка навеселе и держалась рукой за стену. И все равно я не могла не отметить ее потрясающую красоту. Даже просто стоя в кухне, она наполняла ее своей энергией. Ее кожа, оттененная черным платьем, имела необыкновенный золотистый оттенок, словно персик; ее яркая внешность была сродни гамме цветной пленки "Техниколор". Посмотрев на меня, она сказала:
– Потрясающе мило с вашей стороны, Эмма, что вы устраиваете нам такой ужин.
– Да уж, – согласилась я, отрезая себе кусок сыра.
– Наверное, к вам всегда приходит уйма народу в гости?
– Время от времени.
– Знаете, я уверена, что видела вас раньше. Вы никогда не были актрисой?
– Нет, никогда.
– Разве вам не хочется выйти на сцену, слыша все время такие разговоры? Я бы обязательно так и сделала, будь я замужем за актером.
– Не могу сказать, что меня когда-нибудь особенно занимала мысль стать актрисой.
– Тогда где же я вас видела? Может, на какой-нибудь вечеринке?
– Возможно, – сказала я, ощущая необходимость доказать, что я не просто домохозяйка, на что она, очевидно, рассчитывала. – Возможно, вы видели мое фото где-нибудь. Я немного позировала для "Коронит".
– Не уверена, – мои слова достигли прямо ее маленького сияющего сердечка. – Я догадывалась по тому, как вы одеваетесь, что вы не простая женщина. Никогда не видела такой фантастической блузки, где вам удалось ее достать? А ваша шляпка? Я никого не видела в шляпах, мои знакомые их не носят.
– Вам она не понравилась?
– Конечно, понравилась. Это самая красивая шляпка, которую я видела. Просто я никогда такой не встречала.
– Это, вероятно, потому, что ей около шестидесяти лет, – пояснила я, удивляясь, почему это я должна подлаживаться под нее: мне снова вспомнился вопрос об актере и зрителях. И все же тот факт, что она аплодировала, в какой-то мере рекомендовал ее.
– Правда? Боже правый, не удивительно, что она кажется такой необычной. А как вам удалось устроиться в манекенщицы? Я считала, что это очень ограниченный круг.
– Да, он очень ограничен, поэтому-то мне и удалось войти в него. Знаете, у меня был друг. Отличный фотограф. Ну и так далее.
– Вам жутко повезло. Но сейчас вы больше этим не занимаетесь?
– Не занимаюсь. Временно. В конце концов, в Хирфорде нет такой возможности.
– Вы могли бы ездить в Лондон и обратно.
– У меня двое детей, – напомнила я.
– Ах, да. Наверное, вы очень счастливы дома, но я бы ни минуты не смогла прожить в таком месте, если бы не работала. Я бы скончалась сегодня же вечером, если бы не пришла сюда. Не выношу даже вида своей квартиры.
– Может, вы захватите пару тарелок, и мы поужинаем?
– Да-да, – она, слегка покачиваясь, отошла от стены. Подхватив ближайшие к ней две тарелки, она вернулась в комнату и начала есть, не собираясь снова возвращаться ко мне, чтобы помочь. И я подумала, как все это противно: она теперь была готова относиться ко мне, как к серьезной и опасной личности, потому что я существовала в мире, куда она сама не смогла бы войти. Будь я ничтожеством, не интересуй меня ни театр, ни сфера развлечений, ни позирование, ни телевидение, она с большим удовольствием полюбила бы меня. А чего бы мне больше хотелось, ее восхищения или неприязни?
Ночью, когда Дэвид выключил свет и мы неподвижно лежали, сохраняя молчание, каждый по своим причинам, я спросила его:
– Дэвид, ты всерьез говорил о том, чтобы быть самим собой? Ты правда думаешь, что этого достаточно: сражаться со всеми, чтобы оставаться собой?
– Что еще я могу? – ответил он. – Не вижу, что еще мне остается. Если я не буду самим собой, я буду никем. А если я недостаточно хорош, то лучше мне знать об этом. Я хочу знать, где могу оступиться. Я не хочу остаться незамеченным.
– Но, Дэвид, – сказала я, беря его за руку, – неужели все так просто? Я знаю, ты серьезно относишься к своей профессии, что хочешь стать хорошим актером, знаю, почему мы тут… Но если ты собираешься стать настоящим актером, тебе следует обращать внимание на то, что делают другие, великие актеры.
– Не вижу, зачем?
– Разве? Я не разбираюсь в актерском мастерстве, но, если бы мне захотелось написать книгу или картину, я постаралась бы присмотреться к тому, как это делала Генри Джеймс или Тициан. Или вовсе не стала бы приниматься за работу.
– А какую пользу тебе это принесло бы?
– Не знаю. Разве плохо иметь в жизни идеал?
– Не думаю. Если ты не Генри Джеймс, тогда тебе ничем не помогут мысли о нем, а если ты такой, как он, то они не понадобятся тебе и подавно. Лично я не думаю, что есть идеал выше, чем я сам. Я готов считать себя лучшим актером в стране. Мне необходимо думать, что я – это лучшее, что есть во мне, как в актере.
– Ты – лучший, – сказала я, пожав кончики его пальцев.
– Не сказал бы, что ты так думаешь, судя по твоему отношению ко мне.
– Что ты имеешь в виду? Я приготовила тебе и твоим ужасным друзьям чудесный ужин, разве нет?
– Я не об этом, – сказал он, до боли сжимая мою руку.
– Тебе ничего не удастся добиться силой, – сказала я.
– Ведь двоих детей я тоже получил силой, правда?
– Это было узаконенное изнасилование, – ответила я. Он выпустил мою руку и отвернулся, забирая на свою половину одеяло. Я тоже повернулась к нему спиной, и мы заснули.
Глава пятая
На следующее утро я впервые дала Джозефу бутылочку коровьего молока. Он выпил ее с удовольствием, и я обрадовалась, что идея об искусственном вскармливании пришла мне в голову. Мне неожиданно захотелось поскорее привести свою грудь к обычной небольшой форме. Я выполнила свой материнский долг. Меня высосали до капельки.
Закончив с Джозефом, я оставила его и сестренку на попечение Паскаль и отправилась в город за покупками. Я договорилась встретиться с Дэвидом в театре во время ланча, а перед этим решила осмотреться на местности. Я была готова пройти мили, чтобы найти подходящего мясника и бакалейщика. Через час исследований, когда я покончила со всеми делами и мне оставалось купить только банку растительного масла, я неожиданно запаниковала от того, что в этом городке у меня не было никаких знакомых. Потерянная, я дошла до ближайшего "Вимпи Бар" и заказала чашку кофе. В таких местах и обстановка, и кофе всегда одинаковы, будь то в Хирфорде или в Лондоне, а может быть, кто знает, и в Буэнос-Айресе и в Бейруте. Там я почувствовала себя как дома, как и в "Марксе" и "Спенсерсе", незаметной, ничем не выделяющейся. Здесь же была маленькая компания актеров, пришедших сюда, подчиняясь своему "птичьему инстинкту".
Все те, кто в то утро не работал. Через пару недель они обнаружили другой кафе-бар, расположенный ближе к старым узким улочкам, где мы жили, и претендующий на звание своего рода актерского клуба, и захватили его. Просто въехали. Чужих они не прогоняли, потому что некоторые оставались посмотреть, но навсегда избавили этот бар от местных длинноволосых личностей.
Выпив кофе и купив банку масла, которое мне не могли доставить прямо на дом, я вернулась через мост к театру. У входа на сцену я не увидела Дэвида, поэтому я принялась читать записки на доске объявлений, решив, что актеры еще не разошлись на ланч. Я прочитала список действующих лиц – кто кого играл, и объявление о запрещении парковать машины на общественной стоянке, потом принялась собирать все свободные кнопки и вкалывать их в доску кружком. В это время кто-то остановился у меня за спиной. Я не обернулась, и через минуту этот человек спросил:
– Как вы думаете, могу ли я нарушить ваш милый узор и взять пару кнопок?