Нет, не то, чтобы он был мне нужен для чего-то, окромя рисования, но впору было уже к зеркалу бежать - да что ж со мной не так-то? Ну, не накрашена, нечем, не у Ирины ж просить. Но внешне-то я… вполне симпатичная дева, даже и без косметики. И на малолетку - ну уж никак, после всего, что со мной было… А что со мной было, с другой стороны? Сплошные регенерации. Они мне что, еще и возраст сожрали? В краю вечно молодых вампиров это в глаза не бросалось, они сами такие, а здесь… Ладно, лишь бы опекуна по малолетству не назначили, с остальным разберемся.
Мастер-класс стоил денег, но я отдала, не задумываясь. Все же пользоваться гостеприимством Алихановых было неловко, мы им даже не друзья друзей, мы вообще чужие. И не важно, что у них тут таких "непойми кого" полон дом, а рисовать большинство из тех, кто сидел рядом со мной, не то, что не умеют, но даже и не научатся.
Вашуков говорил красиво. О свободе сознания от материи, о свободе вещей от приписанных им функций.
- Что такое стул? - расходился художник. - Нас с детства убедили, нам вдолбили в сознание, что стул - это такой предмет для сидения. И мы настолько поверили в это, что перестали видеть, собственно, вот этот объект, - он потрясает в руках несчастный предмет мебели. - Но вы забудьте, что это стул, выкиньте из головы, что на нем сидят, и вы вдруг увидите… - а дальше челюсть его медленно опускается вниз, стул, только что воздетый под потолок на вытянутой руке, еще более медленно опускается на пол. - Здравствуйте, - произносит он уже совсем другим тоном, как-то приглушенно, потерянно. Словно испытал невероятное потрясение и не в силах прийти в себя. - Вы не стойте в дверях, проходите ближе, здесь есть место. Присаживайтесь, - и он приглашающе указывает на тот самый предмет, который, как он только что уверял, может быть всем, чем угодно, кроме места для сиденья.
- Благодарю, у вас очень звучный и выразительный голос, мне прекрасно слышно и отсюда, - раздается в ответ мелодичный голос Ясмины.
- А отсюда вам будет еще и прекрасно видно, - продолжает совершенствоваться в галантности художник. - Мы ведь собираемся рисовать. И вы сможете следить за тем, как рождается произведение искусства, находясь в самой непосредственной близости от мастера.
- Я слепая, Павел. Мне не увидеть. С любого расстояния.
- Совсем? - я думала, быть ошарашенным и потерянным сильнее, чем после ее появления, он уже не в состоянии. Но этим признанием она его просто уничтожила.
- Совсем. Я пойду, не буду вас отвлекать. Простите, что помешала, - она скрывается в коридоре, он с размаха садится мимо стула, а поднявшись, долго не может сообразить, на чем он, собственно, остановился. И все, что он говорит потом, уже совсем не так вдохновенно, ярко, образно. Мысленно он больше не с нами. Мысленно он с ней. Таинственной незнакомкой, которая при всем желании никогда не сможет увидеть ни одной его картины.
Ну а потом мы рисовали тот самый многострадальный предмет мебели, преображая его фантазией в нечто иное, невиданное прежде, увиденное во сне или алкогольном дурмане, нечто, что могло бы быть стулом, но не стало им, потому что никто не знал, для чего на свете нужны стулья… Так, по крайней мере, сформулировал задание Вашуков.
Ну а я рисовала стул. Тот самый, классический, обычный. Предоставленный Борисом для сегодняшнего мастер-класса и побывший "всем, чем угодно, кроме…" весьма недолго, пока не пришла Ясмина. Стул был константой и центром моей маленькой вселенной. А вот пространство вокруг ломалось и корежилось, вспенивалось океанскими волнами и сгорало огнем чудовищных взрывов…
- А ты всегда все делаешь наоборот, а, поклонница? - склоняется надо мной художник, окутав свежим ароматом алкоголя.
- Только если концепция оказывается дискредитирована еще в процессе представления.
- Кем же она дискредитирована? - грозно хмурит брови художник.
- Представляющей стороной.
Он некоторое время покачивается надо мной, пытаясь сообразить, издеваюсь я, "или вообще о чем?" Но водка - она по обе стороны гор на людей действует одинаково. Поэтому, так ничего и не решив и навсегда позабыв об этом, он переходит к следующему "ученику".
Урок рисования как-то плавно переходит в концерт. Не слишком голосистые ребята поют, аккомпанируя себе на гитарах. Часть песен известная, и народ радостно подпевает, что-то анонсируется как исполняющееся впервые. Не могу сказать, чтоб мне сильно понравилось, все же жизнь среди вампиров приучила к тому, что песня - это красота и мелодичность звучания. А здесь, похоже, и от этого предлагалось "освободиться". Но тексты песен заинтересовали. Необычностью образов, и все тем же сочетанием несочетаемого, что привлекло меня в живописи Вашукова, и невозможностью до конца и сразу понять все заложенные автором смыслы. В том числе и оттого, что где-то автор схитрил, и смысла и вовсе нет.
- А можно, я тоже спою? - неожиданно попросила Ясмина, когда запланированный концерт закончился, и гитара пошла по рукам в попытках вспомнить "что-нибудь хорошее". Она присоединилась к обществу вскоре после того, как листы картона с нашими рисунками были убраны, и, присев у меня за спиной, внимательно слушала, опустив голову мне на плечо и прижимаясь ко мне всем телом. Грелась.
Теперь же, получив гитару, она отстранилась и сосредоточилась на настройке инструмента, тихонько проводя по струнам и подкручивая колки.
- Я сегодня впервые в вашей компании, - негромко начала она. - И мне было очень любопытно уловить суть ваших экспериментов. Вы экспериментируете с формой, чтоб непривычный вид заставил бы вас острее воспринимать содержание. Из песен вы убрали красоту формы ради акцента на текстовом содержании. А вот обратный вариант: мы убираем текст, и остаются только мелодия и эмоция, - и прежде, чем хоть кто-то успел ей возразить, или сообщить, что песен без текста он слушать не намерен, она ударила по струнам.
И запела. Нет, не без слов, конечно, на эльвийском. На несуществующем для них языке, о несуществующих для них проблемах. Ее пальцы летали по струнам, выводя сложнейшие и красивейшие мелодии, ее голос обволакивал пространство, то усиливаясь, то вновь затихая. А эмоции - она предупреждала не зря. Эмоции били, разрывая душу, заставляя дышать чаще и чувствовать острее.
Подхваченная этим эмоциональным вихрем, я не сразу поняла, что она поет Его песни. Песни, созданные ее братом или песни, созданные на его стихи. Я не сразу поняла, что она так плачет, выплескивая на нас всю ту боль, что разрывает ей душу. Что она так хоронит его. И прощается. Разделенные эмоции. То, что было так естественно для ее народа, для ее мира. И чего она отныне была лишена, оставшись совсем одна, утратив природные способности к гипнотическому воздействию. Она делилась с нами своим горем через музыку, и не только я, знавшая, о чем ее песни, не могла удержать слез. Женщины рыдали все. Мужчины держались если только внешне.
Она пела и пела. Песню за песней, не давая опомниться. Полчаса или вечность. Время остановилось. Никто не разговаривал, не разливал, не выпивал, не закусывал, не шевелился. Не существовал. В этом пространстве не было ничего, кроме ее голоса. И эмоций.
А потом была оглушительная тишина. Которая звенела так, что, казалось, взорвется. Они пытались отдышаться. Люди, никогда не знавшие, что такое вампир.
- А я не верил, что бывают сирены, - Вашуков подобрал слова первым. - Всегда считал, что Одиссей, привязавший себя канатами к мачте, чтобы не прыгнуть в бездну, - это просто красивая гипербола. А он действительно прыгнул бы, не будь он привязан. Потому что если бы ты в этой песне пожелала бы, чтоб я прыгнул в окно - я бы прыгнул, не раздумывая. Я даже сейчас бы прыгнул. За одно твое слово…
- Я знаю, - спокойно соглашается Ясмина. - Но ты останься. Если хочешь быть полезным - будь живым. Мертвые не нужны.
А дальше все, словно отмерев, очень долго хлопали, повторяли до бесконечности загадочное слово "катарсис"… А потом уже наливали, и выпивали, и вновь выпивали, и кроме нас с Ясминой никто от выпивки не отказывался. Я, глядя на это, мрачнела все больше. Не потому, что осуждала их, нисколько. Я так соскучилась по человеческому обществу, по таким вот безбашенным пьяным компаниям, по всем тем веселым глупостям, что творят люди на первой стадии опьянения. И я сама с удовольствием пригубила бы - пусть не водку, здесь были напитки и послабее, глядишь, и не отравилась бы… Но Яська… Кто будет кормить мою Яську? Она ведь так рассчитывала на это сборище…
Правда, сама Яся признаков недовольства не выказывала. Она давно перебралась от меня к восторженно взиравшему на нее художнику, благосклонно кивала в ответ на его словоизлияния, позволяла ему обнимать себя, время от времени трогательно проводила кончиками пальцев по его щеке и что-то тихо шептала на ушко. Что, впрочем, не мешало ей при этом второй рукой многообещающе скользить по коленке типа, сидящего справа. М-да, она говорила, что цифра один ее не устроит… Вот только художник мало походил на человека, готового делить понравившуюся деву с кем бы то ни было.
Поэтому, когда нетрезвый сосед начал пылко обцеловывать шаловливую Ясину ручку, Павел это заметил. А заметив, не вставая залепил конкуренту кулаком в лоб. Дальше бурная, но непродолжительная драка, соперников, при активном участии хозяина дома, растаскивают, спаивают "за мир и дружбу"… Яська, отскочившая при начале конфликта к стене, настороженно выжидает с выражением бесконечного удивления на лице.
Вашуков просит ее вернуться и сесть рядом, она отказывается…
- Да ты… Да я за тебя… - пытается сформулировать все более пьянеющий художник. - Да я… Вот! - от переизбытка чувств от разбивает собственную рюмку об стол и под нетрезвый женский визг впечатывает ладонь в осколки.
Ясмина подскакивает почти мгновенно. Хватает разошедшегося художника за руку, подносит к губам, слизывает выступившую из пореза кровь… И тут же, страшно закашлявшись, сплевывает прямо на расстеленную на полу скатерть.
- Ты что, ты что, там же стекла! Ты порезалась? - тут же пугаются окружающие, пока она невнятно шипит что-то, пытаясь прийти в себя, а я пытаюсь обойти импровизированный стол, чтобы до нее добраться.
- Что ты сделал? - негромко, но прочувствованно возмущается Яська. Павел, перепуганный предположением, что она наглоталась осколков, лепечет что-то про удаль молодецкую и что он никак не думал… - Что ты с кровью своей сделал? Ты же убил ее, она мертвая!
- Яся, Яся, пойдем, умоемся, - я тяну ее прочь, пока она в возмущении не наговорила лишнего. - Нет, не нужна помощь, отстаньте, - отмахиваюсь от прочих. - Твоя особенно не нужна, руку перемотай, разудалый молодец! - мне, наконец, удается захлопнуть за нами дверь ванной.
- Не поранилась?
- Да не было там стекла, - отмахивается Яська. - Там кровь была мертвая! Что он сделал? Что он с ней сделал, ты можешь мне объяснить? Это не то, что пить, это же в рот взять невозможно!
- Бедная моя Яська, - я устало сажусь на край ванны. Как-то даже в голову не пришло, что людей "в естественной среде" она и не видела прежде, ей всегда привозили - отборных, здоровых, красивых. - Это называется алкоголь. То, что все они пьют. На людей влияет - сама видишь: мозг выключает совершенно. Еще один из вариантов свободы - свобода от осознанности собственных поступков. А пить такую кровь нельзя, Анхен говорил, она вам как яд. И еще два дня минимум будет чиститься. Хотя - это еще сколько они выпьют, - вздыхаю. Алиханов явно затарился по принципу "чтоб два раза не бегать", окончания банкета в связи с окончанием спиртного тут не предвидится.
- А я все думаю: почему я кровь чувствовать перестаю? Сначала ее тут много было, а потом запах все слабее, слабее, вонь одна… Уже успела себе придумать, что это я… Что обоняние отмирает…
- Нет, Яся, нет, - пугаюсь я ее страхам. - Меня же ты чувствуешь?
Кивает.
- Ну вот видишь, все хорошо с тобой, это просто алкоголь… Я и представить не могла, что ты не знаешь, я бы сказала…
- Безумие какое. Столько крови… - стонет Ясмина. - Столько полноценной крови, а пить нечего… Все перепортили. Просто взяли и перепортили…
- Люся! - ломится в дверь Вашуков. - Люсенька, солнце мое, открой. С тобой все в порядке?
Ясмина вздыхает.
- А подрались-то они с чего, ты не видела? Я поняла, что алкоголь, и что мозг работает хуже, но хоть какая-то причина должна ведь быть? Внешний раздражитель, я не знаю…
Теперь уже я вздыхаю.
- Ты соблазняешь сразу двоих, Ясь. У людей такое не принято. Если Вашуков решил, что ты его дева, он просто не позволит кому-то еще оказывать тебе знаки внимания. Да и никто не позволит.
- Но это не им решать! - возмущается вампирша. - И я не его дева, мне просто нужны партнеры для секса на этот вечер… Я же не знала, что они все негодные.
- Люся! Люся, ответь, не молчи, - сотрясает дверь Вашуков.
- Идем, - вздыхаю я. - Еще ведь дверь вынесет, мозг-то пропит.
Выходим.
- Люсенька, как ты? Прости меня, я не хотел… - бросается к ней художник.
- Вернись в комнату, - она отодвигает его на пару шагов одним небрежным жестом руки. - Ты больше не нужен, - и столько в этом неискоренимо вампирского: этот холодный равнодушный тон, спокойные, чуть снисходительные интонации, словно она говорит с рабом из стада, эта непоколебимая уверенность, что он выполнит беспрекословно…
- Люсенька, да ты что? - обалдевает Павел.
Она поворачивает в его сторону голову. На лице - скорее недоумение. Он не послушался, а она больше не в силах отдавать ментальные приказы. И что ей делать теперь?
- Пойдем на воздух, - тяну ее в сторону двери. - Может, встретим там кого, молодого и трезвого, - от запаха алкоголя уже действительно хочется продышаться. Хоть самую малость.
Я открываю дверь на лестницу, делаю шаг… и складываюсь пополам от сильнейшего кашля. Все кашляю, и не могу остановиться. Вся лестничная клетка в клубах едкого дыма, на миг мне кажется, что тут пожар. Но огня нет, лишь дым… от тлеющих бумажных трубочек, что держат во ртах сидящие на лестнице ребята.
- А это что? - пораженно выдыхает за моей спиной Ясмина и тоже закашливается.
- Это? Это марихуана, детка, - самодовольно отвечает один из расположившихся на ступеньках парней. - Хочешь попробовать?
- Да нет, обойдусь, - Чтобы ответить, Ясмине вновь приходится вдохнуть, и она опять начинает кашлять.
- Ну, не будь такой букой…
- Что у вас тут? - в голосе Бориса, выглянувшего на лестницу следом за нами, звучит явная угроза. - Гарик, я что просил?! - решительно отодвигая нас себе за спину, хозяин вечеринки грозно нависает над компанией. Благо внушительная комплекция позволяет.
- Боря, в чем проблема, успокойся, - примирительно поднимает руки Гарик. - Ты сказал курить на лестнице - мы курим на лестнице, нет вопросов. Картины там, жена запах не любит - мы все понимаем, не заводись…
- Ты из меня дурака не делай. Табак курить а лестнице, а не эту дрянь! Я говорил с этой гадостью ко мне не ходить? Говорил или нет?! Еще малолеток они мне тут будут на наркоту подсаживать! А ну вон пошли отсюда, пока за шиворот с лестницы не спустил!
- Боря…
- Я не ясно сказал? - он таки хватает за шиворот ближайшего и толкает вниз по ступенькам.
- Боря, Боря, Боря, - остальные успевают ухватить товарища не дав упасть и, возможно, разбиться. - Все, тихо, уходим, уходим.
- И чтоб ноги вашей в моем доме не было! - продолжает бушевать хозяин.
А я сгибаюсь в новом приступе кашля.
- А вы какого черта сюда выперлись?! - оборачивается Борис. - А ну марш в квартиру!
Спорить желания ни малейшего. Возвращаемся вновь за общий стол. Алиханов, схватив бутылку, начинает активно всем разливать, Вашуков пытается вновь завладеть вниманием Яси.
- А ты что ничего не пьешь? - хозяин замечает мой нетронутый бокал. - Тебе не нравится вино? Так не проблема, я налью другого. А если это плохое - да пошло оно в пропасть, - схватив мой бокал, Борис разворачивается к окну, открывает створку и с размаха выкидывает его прочь.
- Борис, - только и успеваю дернуться я.
- Да что я, для хорошей девушки хорошего вина не найду? Или чистого бокала? А с ними не водись. Не водись, нехорошие они люди, запомни мои слова… - он назидательно машет указательным пальцем. - Я же что? Я ж от всей души - вот, залейся, хоть обпейся тут, а они… - в голосе не слишком трезвого хозяина мешаются возмущение и обида.
А за окном вдруг грохочет, и багровое зарево освещает ночь. И снова грохот, и пол под ногами вздрагивает, и снова вспышка, и еще…
- Что это? - теперь в окно смотрим уже не только мы с Борисом. Народ скорее изумлен, чем напуган. Хотя есть и те, кто пытается сказать, что это война, что это монстры из-за темных гор сдвигают границу. Их обрывают, над ними смеются.
Мне не смешно совсем.
- Яся, что это? - шепчу вампирше. - Ты что-нибудь чувствуешь?
- Летние домики, - отвечает она еле слышно. - Летние домики… Надо уезжать, надо немедленно уезжать…
- Кто это сделал? Это люди или?..
- Или. Тех людей больше нет. Города тоже.
- Города? - ужасаюсь я.
- А ты правда думала, что то, что они сделали, сойдет им с рук? - в голосе обычно мягкой вампирши вдруг звучат такие убийственно-холодные нотки, что я невольно вспоминаю, кто ее воспитывал. - Не жаль! Никого! Ни одного! - она начинает дышать слишком глубоко и часто.
- Яся, Яся, пожалуйста, не надо, успокойся, - обнимаю ее, прижимаюсь к ней, пытаясь загасить ее вспышку.
Она обнимает в ответ, гладит по волосам.
- Только тебя хочу спасти. Тебя и ребенка… Надо ехать, Лара. Надо немедленно уезжать. Нельзя, чтоб тебя нашли, нельзя… Иначе все зря…
- Сейчас? - бросаю взгляд за окно. - Там, вроде, все затихло. Куда мы поедем ночью? Может, все же дождемся утра?
Она долго слушает что-то, далеко за пределами этой квартиры.
- Хорошо, дождемся утра.
Глава 8
Она все же уснула, напившись вновь лишь моей крови. А я, очнувшись от забытья, и утолив извечную жажду водой из-под крана, так и не смогла заставить себя снова лечь. Взяла чистый картон из тех, что остались невостребованными на мастер-классе, коробку пастели и устроилась на кухне, среди гор грязной посуды и пустых бутылок.
В гостиной спали те, кто по окончанию вечеринки уже просто не смог никуда уйти. Или кому, как и нам, идти было некуда. Самые счастливые на диване, остальные попросту на полу. Нас с Яськой, как самых "маленьких и наивных", Борис уложил в спальне рядом с женой, уступив свое место. Смертельно обиженный Ясиным пренебрежением Вашуков к тому моменту уже мирно похрапывал под столом в кабинете, куда уполз лелеять свои вселенские обиды на исходе пьянки.
Все спали. И только я рисовала. Нет, совсем не стул, превратившийся в космическую ракету. Но черное-черное солнце и хрупкую белую фигурку на его фоне. Изломанную фигурку, с оборванными нитями сил, с окровавленными крыльями, брошенными у ног. С потоками крови, заливающими низ картины и рваной сетью кровеносных сосудов по всему ее фону. А фоном - серы тени. Безобразные, уродливые. И далекие вспышки багрового зарева… Лишь два цвета использовала - красный и черный, другие не могла, не ощущала, не видела. И белый был лишь отсутствием цвета, куском первозданного пространства, этим цветом еще не испачканного. Критически малым куском пространства…