Он не знал, сколько прошло времени. Солнце стояло почти в зените. Губы у Мервина пересохли и растрескались до крови. Глаза воспалились. Появились москиты. Они облепили щеки, глаза, губы. "О великий боже! - думал Мервин. - Если все эти испытания ниспосланы мне затем, чтобы проверить истинность моей веры, то поимей милосердие! Силы мои не беспредельны…" Мервин закрывал глаза, и перед ним возникало изображение Иисуса Христа и фрески Рафаэля. Красочную репродукцию ее он видел в одном из альбомов, когда они с Джун были в гостях у дяди Дэниса. Джун, дядя Дэнис - где и когда это было? И было ли это на самом деле, не пригрезилось ли все это ему в перерыве между двумя боями этой долгой войны? Да когда же наконец уберется прочь проклятое солнце? Когда? И уберется ли вообще?
Как все это началось?
Когда они прибыли в Сайгон, их встречал личный эмиссар президента. Все было торжественно, празднично: и оживленно-бодрые лица офицеров союзных войск - американцев, австралийцев, южновьетнамцев, и бравурные мелодии воинских маршей, которые исполнял армейский духовой оркестр, и застенчивые улыбки девушек-подростков, жительниц столицы, приветливо махавших новозеландскими и южновьетнамскими флажками. Две недели, пока их батарея готовилась к отправке на фронт, Мервин был счастлив. В свободные часы он бродил без устали по городу. Просторные, тенистые бульвары Бонар и Шарнэ напоминали Веллингтонский ботанический сад, аллеи в саду Джун. Вид даже простенькой пагоды приводил его в восторг. За час до выступления бледный от волнения Дылда Рикард сообщил ему, что нужны добровольцы в сводный отряд командос. Торопливо, вполголоса, словно боясь, что кто-нибудь их подслушает и опередит, он сказал: "Денег больше, риска меньше. Всю страну исколесим - гарантировано. После каждой операции командос летят в трехнедельный отпуск в Бангкок, Сидней или Токио. Согласен?"
И вот уже третий месяц они в этом отряде. И каждый день может быть их последним днем. За это время погибло столько людей, что они с Дылдой, пожалуй, скоро будут в отряде ветеранами…
Где-то далеко справа шел ожесточенный бой. По небу то и дело проносились истребители. Но судьба этого сражения вряд ли волновала солдат сводного отряда командос. У каждого из них была своя собственная задача: вопреки всему выжить, выжить во что бы то ни стало! Апатия равносильна смерти. Против нее единственная защита - сильная воля. Слабый неизбежно погибал…
Темнота упала на землю сразу. Мервин, видимо, задремал на какое-то время: только что было светло, и вот уже не видно собственной руки. Сначала он испугался, подумав, что не только оглох, но и ослеп. Но вот вновь заполыхали далекие зарницы, и он с радостным облегчением вздохнул и негромко промолвил:
- Наконец-то стемнело, господи!
И потому, что в это мгновение к нему вернулся слух, его собственный голос показался ему оглушительным.
Рядом послышалось торопливое бормотание. Мервин прислушался и узнал голос Дылды Рикарда:
- Добрый Иисус, я знал, что ты оставишь меня в живых! И я сдержу слово, которое дал тебе сегодня. Пожертвую на церковь двадцать пять долларов… Нет, не сто, как обещал… Ну зачем тебе столько? Двадцать пять долларов - знаешь, какие это большие деньги?
- Дылда, ты где? - негромко окликнул товарища Мервин.
- Здесь! - тотчас отозвался тот. - Весь день на этом месте как пришитый. Несколько банок пива выпил, а по нужде по-людски сходить и думать не смел. Ну и денек!..
Дылда продолжал что-то говорить, но Мервин не понял ни слова. По цепочке была передана команда: "Занять круговую оборону!" Вскоре послышался шум винтов снижавшихся геликоптеров. Началась эвакуация отряда на главную базу в один из пригородов Сайгона - Зядинь.
Геликоптеры были мощные, вместительные. Каждый, не считая команды, мог принять на борт тридцать человек. Несколько первых машин увезли убитых и раненых. Наконец наступила очередь уцелевших. Два офицера и сержант американских ВВС быстро формировали очередную группу. Далекая канонада стихла. Кроме шума моторов да негромких слов команды, ничего не было слышно. Ни выстрела. Ни взрыва. А может, и впрямь не было ни партизан, ни снайперов, ни слез и крови, ни животного страха смерти? Может, все это приснилось в дурном сне?
Как только очередной геликоптер отрывался от земли, Мервин молил бога, чтобы все улетавшие на нем благополучно прибыли на базу: "Пусть все они спасутся! Ведь каждый из них старше меня. И почти у каждого жена и дети". - "А как же ты, ты сам?" - сурово спрашивал голос из неподвластных Мервину глубин его сознания. - Тебя же ждет твоя Джун, для которой ты так много значишь?" - "Джун подождет, - спорил он с голосом. - У нас впереди, я знаю, так много хорошего! А у них, помедли они минуту-другую, может вообще ничего не быть. Никогда ничего!"
Дылда откровенно роптал:
- Почему сначала их, а нас потом? Я тоже честно воевал и тоже жить хочу! Где справедливость? Одни уже милуются с девчонками, другие окопы зубами грызут…
Мервин пытался его урезонить, но он распалялся еще больше:
- Кругом взяточники! Даже при бегстве местами на вертолеты торгуют. Я главнокомандующему, я президенту жаловаться буду!.. Эй ты, лейтенант, почем фунт человечины продаешь?
Дылда Рикард и Мервин улетали последним геликоптером. Он был почти пустой. Кроме них, в нем находились два офицера и сержант американских ВВС.
Когда была набрана высота, офицеры пошли к пилотам. Дородный, краснолицый сержант, сидевший в первом ряду, обернулся, брезгливо поморщился:
- Откуда это дерьмом несет?
- Если бы ты не отсиживался на тыловом аэродроме, - зло, вполголоса проговорил Дылда Рикард, - а хватил бы хоть один глоток варева, которое мы последние три месяца хлебали, от тебя тоже, наверное, не "Шанелью" запахло бы!..
- Ах ты щенок новозеландский! - Сержант вскочил со своего места, подошел к Дылде, приподнял его за воротник. - Ты упрекать меня вздумал?!
Он выволок Дылду в проход, умело ударил правым хуком в подбородок. Рикард рухнул на пол. Сержант обернулся к Мервину, не торопясь засучил рукава, широко улыбнулся:
- Что, может, и у тебя, недоносок из островного захолустья, есть ко мне претензии?
Мервин вдруг почувствовал озноб. "Неужели испугался? Наглеца, негодяя испугался?! В джунглях не трусил, а тут…" Выхватил пистолет, направил его в лоб сержанту.
- Стреляю без предупреждения, американский ублюдок. Сейчас ты подымешь моего приятеля и попросишь у него прощения!
Американец ухмыльнулся, развалился в кресле, достал сигареты, намереваясь закурить. Мервин нажал курок. Пуля прошла в дюйме от головы сержанта. Он вскочил, сигареты посыпались на пол. Толстые губы его тряслись.
- Зачем стрелять?.. Стрелять не надо! Ты что?.. Он поднял Дылду, усадил его в кресло рядом с Мервином.
В салон вошли офицеры.
- Что за стрельба? - спросил один из них, глядя на Мервина, прятавшего пистолет в кобуру.
- Случайный выстрел, - спокойно проговорил Мервин.
Офицер посмотрел на сержанта. Тот забился в угол, сидел молча, опустив голову.
Дылда раскрыл глаза, подмигнул Мервину:
- Ничего страшного… Бивали меня и сильнее. А ты герой.
Он достал плоскую флягу, сделал из нее несколько больших глотков. Протянул Мервину:
- Хочешь? "Лунное сияние", божественный эликсир!..
Мервин взял флягу, глотнул раз, другой, третий. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Впервые в жизни он столько выпил. Однако желанное опьянение не приходило. Мысли не путались, текли спокойной чередой. Скоро они прилетят в Сайгон, и он получит целую пачку писем от Джун. До экспедиции в джунгли, до этой проклятой кровавой экспедиции, он получал ее письма каждый день. Какое это было удивительное, ни с чем не схожее чувство, которое он испытывал всякий раз, вскрывая только что полученный конверт! Ее послания были наивны, безыскусны, но удивительно доверчивы и непосредственны. Он заучивал их наизусть, как молитву, как заклинание, как заговор от напастей, от смерти. Шестнадцать дней они были в Сайгоне до экспедиции. Шестнадцать конвертов лежало в его нагрудных карманах. С тех пор прошло три месяца - более девяноста дней. Значит, он получит девяносто писем? Девяносто страничек ее жизни…
Геликоптер пошел на снижение. Мервин открыл глаза. На земле едва угадывались посадочные огни аэродрома.
- Сейчас горячий душ и сон на две ночи и два дня! - Дылда Рикард зевнул так, что у него хрустнуло в скулах. - А потом, клянусь небом, я предамся всем сладким земным грехам, какие доступны отважному командос!
Уже на земле Мервина кто-то тронул за плечо. Он обернулся - в глаза ему смотрел сержант ВВС.
- Меня зовут Грэхэм, - негромко сказал американец. - Запомни: ты еще умоешься кровью за свои шалости на борту вертолета. Не забудь - Грэ-хэм!
2
"Обо мне не беспокойся. Здешние операции весьма отдаленно похожи на военные действия. Постреливает, погромыхивает - и только. Мини-война в джунглях. Убитых нет, раненых тоже почти нет. Недавно опять приезжал Боб Хоуп, этот милый, добрый клоун из Голливуда, с целым батальоном своих помощниц. Так воевать, как мы, - со всеми удобствами и почти без риска - можно хоть сто лет…"
Джун отложила письмо и, глядя в окно, за которым шел дождь, задумалась. Тон письма, слишком уж успокаивающий, не внушал доверия. Скупые сообщения газет, радио и телевидения, в подавляющем большинстве нейтральные или хвалебно-победные, тоже, казалось бы, не давали особых поводов для беспокойства. Но это письмо - что-то в нем было не так, не то… И чем более радужными красками рисовал Мервин окопную идиллию, тем более тревожилась Джун. Она снова взяла в руки письмо. Листки его какие-то мятые, грязноватые. Строчки бежали то вниз, то вверх. "Можно подумать, что оно писалось или в дикой спешке, или вовремя приступа тропической лихорадки". Милая Джун, если бы она только знала!..
Но она не знала. И продолжала рассматривать, изучать письмо. Эти листки, все они какие-то мятые, нечистые, несвежие. И пятна на них странные: вот это - земля, а это - трава. Ну что за глупость - кому может взбрести в голову писать письма на голой земле или на траве?!
Джун вздрогнула, уронила листки на пол. Совершенно отчетливо она вдруг увидела: по черной, обугленной земле едва бредет смертельно усталый человек с забинтованной головой. Кровавым заревом полыхает край небес. Ветер гонит черную пыль. Вокруг ни души. Человек поворачивает голову, и Джун узнает его: это Мервин. По всему дому разнесся ее крик:
- Мервин!..
Вспыхнул свет в гостиной. На пороге стоял Седрик Томпсон.
- Что с тобою, девочка?
Джун молча, испуганно смотрела на отца.
- Ты плакала? - Он подошел к ней, погладил по голове.
- Нет, папа, - тихо ответила она.
- Но ведь ты кого-то звала?
- Нет… Я просто задумалась и не заметила, как стемнело…
"С Шарлоттой она была бы откровенней", - подумал Седрик, направляясь в свой кабинет.
Он зажигал свет во всех комнатах, через которые проходил. Последние месяца два-три ему почему-то стало казаться, что в доме постоянно находится кто-то посторонний - не просто посторонний, а враждебный ему… Нужно отдохнуть, подлечить нервы, и все пройдет! Но не проходило. Напротив, после отъезда Шарлотты и Дэниса чувство одиночества, подавленности усилилось. Он плохо спал. Просыпался от малейшего шороха. Желчная раздражительность, никогда ранее не свойственная ему, стала теперь постоянной. С дочерью, со своей обожаемой Джун, Седрик и раньше не всегда находил общий язык. Теперь же они в течение всего дня обменивались несколькими фразами.
Перемены в себе Седрик мог бы объяснить просто: "Старею…" Но в истинной причине своего теперешнего состояния он не признавался даже самому себе…
За два послевоенных десятилетия Седрик привык к положению одного из крупнейших финансистов - некоронованных королей бизнеса страны. Он не был жаден к деньгам. Но власть, которую они давали, сладостное сознание собственного всемогущества влекли его. И вдруг он ощутил, что что-то важное, может быть, даже решающее, начинает постепенно от него ускользать. Но что? И как? Внешне все выглядело благополучно, безупречно: и банковские капиталы, и прибыли компаний продолжали расти. Но он, Седрик Томпсон, глава всех этих банков и компаний, работодатель десятков тысяч людей, вдруг почувствовал, пока еще смутно, что в действие введены какие-то неподвластные ему враждебные силы. Какие? Этого он не знал. Пока не знал. И боялся узнать…
Как-то Седрик и Дэнис возвращались одним из поздних самолетов из Окланда в Веллингтон после открытия там выставки картин художника. Вместе утром вылетели в "северную столицу" (так окландцы с гордостью называли свой город). Томпсон подвез О'Брайена к галерее, где вечером предстояло открытие выставки новых картин художника, и как раз успел вовремя к началу совместного заседания совета директоров своего крупнейшего предприятия в этой части страны - электронно-химического концерна - с представителями подконтрольной Седрику группы окландских банков. Предстояло обсудить перспективы увеличения производства и определить объем предстоящих капиталовложений.
Церемония открытия выставки Дэниса с традиционным бокалом шерри прошла тепло, по-домашнему, несмотря на то, что гостей было более трехсот - почетные консулы многих стран, бизнесмены, художники, поэты. Друзья, недруги, вовсе незнакомые…
Томпсон с удовольствием слушал известного критика, высохшего желчного старика. То и дело потирая пергаментные щеки, зорко поглядывая по сторонам птичьими глазами, он пророчествовал: "Лет через двести любители искусств будут так же охотиться за О'Брайеном, как сейчас - за Веласкесом или Рембрандтом. Да-да, господа, именно так!.."
И вот, поблагодарив стюардессу за чай и закрыв глаза, Седрик стал думать о скорой встрече с Шарлоттой и Джун.
- Скажи, Седрик, что за странные намеки в твой адрес вот уже который раз делает наш дрянной листок "Истина"? - спросил Дэнис, держа в руках развернутую газету.
Седрик открыл глаза, усмехнулся.
- Не считаешь же ты всерьез, что я должен штудировать все бульварные еженедельники страны!
- Ну хотя бы бегло знакомиться с тем, что касается лично тебя или твоих дел…
- На одно это мне пришлось бы тратить круглые сутки!.. Однако что именно в их стряпне тебя встревожило?
- Я не употребил бы столь сильного слова, как "встревожило". Но все же… Вот послушай: "На наш взгляд, заигрывания финансового магната Седрика Томпсона с руководством Национальной федерации труда зашли дальше объятий и даже нескромных поцелуев. Напрашивается вопрос: не предстоит ли им разделить любовное ложе в ближайшее время?.."
- У этих проституток пера и других сравнений, кроме как постельных, нет! - Седрик брезгливо поморщился. - Где им понять, что от мира с профсоюзами выигрываем только мы, промышленники! Знаешь, сколько мне стоит один день простоя всех моих предприятий? Сто двадцать пять тысяч долларов!
- Допустим, - сказал Дэнис. - Но я не дочитал абзац до конца…
- Какие же еще откровения подарила миру потаскуха "Истина"?
- "Однако даже мистеру Томпсону не следует при этом забывать, что и более мощные иностранные промышленные империи рушились от мановения иного нью-йоркского, кливлендского или техасского мизинца…"
- Здесь "Истина" права! - сказал с улыбкой Седрик. - Не насчет мизинца, разумеется. Мизинец - это уж слишком. Права по сути дела.
- Но как же это вообще возможно?
- Возможно. И способов существуют сотни… Например, один из простейших. Оборотный капитал твоих банков - сто миллионов долларов. С известной долей разумного риска ты предоставляешь долговременные ссуды клиентам на эту же сумму. И тут "неожиданно" несколько держателей крупных вкладов (а ими могут быть любые иностранные компании) требуют перевода на свои счета пятнадцати-двадцати миллионов. Другого исхода, кроме банкротства, тут нет!
- И ты можешь все эти сотни разбойничьих способов обезвредить?
- Такое не под силу даже самому господу богу, мой милый Дэнис!
В одном из тщательно охраняемых сейфов Седрика Томпсона лежал доклад руководителя его службы промышленного шпионажа. Доклад назывался "Сверхмощные международные картели открывают крупную игру в Новой Зеландии".
Ничего страшного пока не произошло. Могло и вовсе не произойти. В мире бизнеса ежечасно, ежеминутно, ежесекундно деньги противостоят деньгам, вступают друг с другом в отчаянные схватки - либо погибают, либо побеждают. Таков закон борьбы, борьбы отчаянной, жестокой, из которой зачастую лишь один выход - банкротство. Есть, впрочем, и другой - капитуляция на условиях конкурентов. Этот путь отвергался Седриком напрочь: стоять перед кем-либо на коленях - на такое он не был способен. Первый же путь требовал точного знания: кто конкурент? Этого Седрик пока не знал. Боксер, готовясь к схватке на ринге, проводит "бои с тенью". У Седрика не было такой возможности - отсутствовала тень. По некоторым данным, вернее даже - по интуиции он полагал, что его интересы схлестнулись с интересами крупнейшего японо-американского консорциума. Полагал… и старался не думать об этом…
Седрик снял телефонную трубку, попытался заказать разговор с Парижем. Дежурная на международной станции в Окланде невыносимо долго выясняла, есть ли связь с Францией. Потом операторша, француженка, на ломаном английском языке предпринимала попытки установить нужную фамилию. И все для того лишь, чтобы через час с четвертью объявить, что мадемуазель Дюраль выехала на пять дней в Шампань.
Такое же фиаско потерпела попытка заказать разговор с Рио-де-Жанейро. Дэнис О'Брайен, заявила словоохотливая служащая бразильской почты, из Рио не выезжал. "У него, сеньор, просто разболелись зубы. Мне сообщила об этом жена его сына. Будете повторять вызов или заказ аннулировать?" Нет, он не будет повторять вызов. Бог знает, сколько времени пробудет Дэнис у зубного врача…