– Я шагаю, значит, мимо, вижу: к Лобовым кто-то с цветами идет. Праздник, что ли, какой? – и достал из широких штанин бутылку водки. – Надо отметить!
***
Радость Михаила омрачилась решением отца возвратиться в Канаду. На следующий день он застал отца за разборкой своих бумаг в кабинете.
– Доброе утро, папа, ты что, всю ночь работал?
– Здрасьте-здрасьте, господин новый директор! – приветствовал сына Прорва. – Сворачиваю дела…
– Папа, может, не надо так резко, а? Исправим ошибки, бизнес наладится…
– Не в этом дело, сын. Я думал, вернусь сюда – горы сверну, энергии всегда было много… Однажды я сменил родину и судьбу, пересадил себя в другую почву – получилось. Но старые деревья, друг мой, не пересаживают. Да… такая у меня судьба: перекати-поле.
– Мне очень жаль, – ответил Михаил.
– Но я рад, что приезжал сюда. Потому что ты здесь свою судьбу нашел, здесь теперь твое место. Не передумаешь? – серьезно спросил Прорва.
– Я не могу без тебя. И с фабрикой, и вообще…
– Сможешь, если бы я сомневался, плюнул бы на все и забрал бы тебя с собой. А теперь… если ты соскучишься по своему старику… Адрес прежний. Даю тебе год на постройку дома и два на зарабатывание первого миллиона.
– Долларов? – улыбнулся Михаил.
– Ну не рублей же! Калисяк обещал помогать тебе, – серьезно сказал Прорва. – На него я тоже надеюсь.
– Пап, очень высоко планку ставишь.
– Сын, я же тебе неплохой трамплин сделал, – ответил Прорва. – Только всегда помни: нельзя добиваться успеха любой ценой. Не перебивай!.. У тебя обязательно будет такой соблазн. Деньги – палка о двух концах. Старайся добро людям делать и тебе будет хорошо.
– Это правда. Ты многим людям здесь дал шанс изменить жизнь. Как здесь бедно живут, я не представлял…
– Ну? Так я могу ехать с легкой душой? – с надеждой посмотрел на сына Прорва.
– Можешь… Я буду стараться.
Михаил протянул отцу руку, они обменялись крепким мужским рукопожатием и обнялись.
– Ну вот, довел отца до слез…
Тут вошел Калисяк, стал жаловаться на механиков, которые не мог/т починить вентилятор. Но Вадим Прорва ответил:
– Это уже не ко мне. Решайте вопросы с новым директором. Прошу любить и жаловать: Михаил Вадимович Прорва.
Новый директор охотно отправился разбираться с механиками, а к Прорве пришел юрист, вместе с которым Вадим Борисович составил свое новое завещание. Потом Прорва попросил Михаила о последнем одолжении: зайти вечером в бережковскую церковь.
***
Сам он отстоял вечернюю службу, после которой договорился побеседовать с отцом Александром. Только ему он открылся, что впал в настоящее отчаяние.
– Это грех, смертный грех, – убедительно сказал священник. – Отчаяние может привести к самоубийству.
Прорва не сумел даже скрыть испуг: у него действительно появлялись такие мысли.
– Вы ведь веруете во Христа? Ну, вот… Тогда вам необходимо облегчить душу: исповедаться и причаститься. С таким настроем и в одиночестве отправляться в дальний путь… Чревато дурными последствиями.
– Поздно, батюшка! Поздно! Что я наделал! Нет, нет, нет, – не верил Прорва. – Случилось самое страшное.
– Самое страшное, когда человек умирает нераскаянным. Со Христом распяли двух жестоких разбойников.
Один на кресте хулил Господа и после смерти унаследовал ад. Другой, также на кресте, раскаялся и первым вошел в рай.
– Ну как же это? Разбойник и рай… Я хуже того разбойника.
– Нам не постичь великой силы милосердия Божия. Советую, как пастырь… Приходите завтра на исповедь… И все, что терзает душу, скажете – Христу. Сейчас я разговариваю с вами как простой человек, а вы хотите от меня утешения. Я могу лишь посочувствовать по-человечески, не более того, – спокойно звучали слова отца Александра.
Они говорили, стоя у канунного столика: догорали свечи, в храме темнело, и Прорва думал: вот так же и у него темнеет на душе, темнеет, темнеет, и скоро станет совсем черно и тогда…
– Как мне с этим жить? – снова воззвал он к священнику.
– Отец Александр, скажите ему, что он не виноват в случившемся, – раздался вдруг в тишине храма голос Михаила.
– Добрый вечер, Михаил Вадимович, – приветствовал священник. – Рад вас видеть в храме… Скажу так: бывают ситуации, когда человек – лучший себе судья.
– Но ведь не он же сказал обо всем Любе…
– Миша, Миша… – сжал кулаки Прорва. – Не повторяй моих ошибок, не повторяй, сын. Эта история началась сорок лет назад…
– Отец, если бы не Настя, все были бы по-прежнему счастливы!
– Вот слушай теперь, что я скажу, – решился Прорва. – Я знал, на что способна эта Настя. Но мне это было на руку.
Не наговаривай на себя, – Михаил со страхом посмотрел на свидетеля отцовских откровений – священника. Но тот будто и не слушал, глядел и не видел. Он молился.
– Я же приехал сюда делать бизнес, и когда понял, что мне позарез нужна лобовская вода, решил достать ее любой ценой. Настю сам черт послал. Мне было ясно, что эта прохиндейка – как раз то, что мне нужно. Она перемутила всех. Если бы я раньше вышвырнул ее… Но я думал только о воде.
– Нет… – воскликнул Михаил.
– Да, сын, да…
Шекспировские страсти, невольно подумал Михаил. Господи, какая же сложная штука – жизнь…
***
Ночью Вадим Прорва спал плохо, не в состоянии принять решения – идти или не идти на исповедь. Он смутно помнил, как верующая мать водила его в детстве в церковь. Под утро, после сильных борений чаша весов склонилась в сторону священнического совета. Как говорят, Господь и намерения целует – на исповеди Прорва добрался до дна страдающей своей души – вытащил на свет всех змей, которые жалили душу. После этого истинно – камень с души свалился. А после причастия сама по себе возникла обнадеживающая мысль – вся жизнь еще впереди. И уезжать не страшно.
Около полудня Михаил должен был везти его в аэропорт. Прорва попросил выехать на полчаса раньше, чтобы еще раз побродить около старого родительского дома. Сын по дороге возбужденно рассказывал о том, что на раскрутку новой марки почти не придется тратиться. Прорва не слышал его. Машина остановилась, и он сказал:
– Сынок, не обижайся, давай об этом по дороге. А сейчас постой здесь, я один схожу.
Прорва подошел к дому, глубоко вздохнул, взглянул на пустые глазницы окон, потом схватился за сердце и рухнул на землю.
В больнице поставили диагноз: обширный инфаркт. Всегда хладнокровный и хорошо воспитанный Михаил ощутил внутри себя приступ такого гнева, который заставил бы, наверное, и убить эту Настю, попади она под руку. Боже, что такое, недоумевал он, не узнавая сам себя… Припомнил Михаил и все жалобы Лики: Настя, везде Настя, вот и отец из-за нее при смерти!..
А Леня, когда узнал о смерти Любиной девочки, был вне себя от ярости. В тот же день он нашел Настю у Ярослава и задушил бы ее, если бы Ярослав не встал между ними. Леня только орал:
– У тебя все получилось! Ты убила, с…, убила ребенка моей сестры! Теперь ты довольна, гадина? – и другое, похлеще, пока Ярослав не выставил его за дверь.
Настя недавно перебралась к Ярославу, потому что обиделась на Олю: лучшая подруга, во-первых, отказалась вызволить от Лобовых ее дневник, а во-вторых, стала отчитывать…
– Слушай, Насть, ты ведь влюбилась в этого супермена. Все видят, как ты воркуешь с Ярославом в кафе. Ничего про него не знаешь, вляпаешься хуже, чем с Ленькой, – резала правду-матку Оля. Настя молчала. – Я так и знала, что этим все кончится. Еще когда вы танцевали, в день свадьбы…
Настя сама еще не разобралась со своими чувствами. Последний раз, когда они вместе коротали вечер за пивом, Ярослав сказал ей:
– Я понял, в чем твоя проблема… Ты не веришь, что тебя можно полюбить.
– И что? – усмехнулась Настя.
– Хочу тебе помочь.
– Знаешь, как у нас в детдоме говорили? Рассчитывай только на себя, – отрезала она.
– Я, кстати, больше не живу на складе, квартиру снял, – сказал он и вопросительно посмотрел на Настю.
– Молодец!
– Может… поселимся вместе?
– А может, ты в меня влюбился?
– Не знаю… – пожал он плечами.
Вот и она не знала, потому и переехала к Ярославу. Такая у Насти была логика. Ярослав снял уютную меблированную комнатку. Она спала на кровати, для себя он купил раскладушку. Они теперь не ходили в кафе, разговаривали дома. Настя узнала, что Ярослав закончил философский факультет, потом два года учился на социолога…
– Семь лет учебы, чтобы теперь таскать ящики на складе? – удивлялась Настя.
– Прибавь к этому четыре года беспробудной пьянки и два года лечения. И вообще, не только у тебя есть тайны…
После визита Лени Настя проплакала весь вечер – она не ожидала, чтобы ее слова так трагически подействовали на Любу. Ничего же не предвещало…
Ярослав дал ей вволю наплакаться и дождался, когда она спросит:
– Ты тоже считаешь, что я виновата?
– Насть, не бери на себя много, – сказал он и сел рядом с ней на кровати. – Человеку кажется, что от него зависит все, но на самом деле на событие влияют сотни обстоятельств. Ты считаешь себя виноватой… – Ярослав обнял ее за плечи.
– Нет, я не считаю себя виноватой, – перебила она и сняла с себя его руки. – Я просто сказала ей правду. Это ее драгоценные родители врали ей всю жизнь.
– Вот именно. Ребенок Любы умер не потому, что ты сказала правду. Он умер, потому что на это были сотни других причин. Ты даже не знала о его существовании.
– Да знала я, знала! – выкрикнула она и всхлипнула, обняла Ярослава, спрятав у него на груди свое лицо. – Что же теперь делать? Еще я знаю, что сын Лениной сестры, той, что в Москве, тоже сирота, как я… правда только наполовину. А на самом деле его отец жив и здоров и даже работает замминистром.
– При чем здесь это?
– А при том: что бы ни случилось, я у них по жизни буду стрелочником. Ярик, что-то меня тошнит, откуда ты только эту пиццу притащил…
Настя вскочила и убежала. Полчаса ее рвало в туалете. Вернулась она совсем больная, улеглась на кровать. Накрылась пледом. Немного полежала и вдруг начала, уже не первый раз, рассказывать об аварии, в которой погибли ее родители…
– Насть, не трави себе душу, – сказал Ярослав.
– …была ночь, – продолжала она. – Я спала под пледом на заднем сиденье. Мама, повернувшись, поправила мне подушку… А папа посмотрел в зеркальце… Нет! Так давно было, я ничего не помню. Ни как мы ехали, ни что случилось, мне было три года…
– Настя, ты не должна об этом все время думать. Так сходят с ума. Прошло двадцать лет. Попробуй просто жить дальше.
– Думаешь, я сама не хочу "просто жить"? – взорвалась она. – Не могу. Я хочу, чтобы они заплатили!
– Кто? – не понял он.
– Лобовы. Это они врезались в нашу машину. Опять тошнит…
Всю ночь Настя бегала в туалет, мешала спать Ярославу. Но наутро он ласково спросил:
– Ну, как ты?
– Жива… – ответила бледная Настя.
– Давай врача вызову. Это серьезное отравление.
– Ерунда. Рассосется…
В тот момент, когда ее снова затошнило, распахнулась Дверь, на пороге комнаты вдруг нарисовался Платон Лобов. Он встретился взглядом с Настей: обоих сжигала ненависть. Лобов сжал кулаки, чтобы ударить ее – так показалось Ярославу, и он встал между ними.
Лобов сел на стул и рявкнул:
– Когда же ты отцепишься от нас? Мало делов наделала. И пацаненка не пожалела…
Это было в тот день, когда пропал Глеб. Настя посмотрела на Ярослава, но сказала Лобову:
– Теперь вы на меня всех собак навешаете.
– Мне до тебя дела нет. Хотела землю? Забирай. Отступной за мою семью. Разведешься с Леней и проваливай! Чтобы духу твоего в моем доме больше не было!
Настя ответила бы, если бы не приступ тошноты. Когда она вернулась в комнату, Лобова уже не было. Настя села на кровать и закрыла лицо руками.
– Я ничего не говорила Глебу…
Ярослав опустился перед ней на колени и стал ласково гладить по голове.
– Бедная моя девочка… Ничего не бойся, все будет хорошо… Не думай об этом. Всегда найдутся люди, которые думают о тебе плохо. Я это очень хорошо знаю. Главное – что ты думаешь о себе…
Она подняла голову и сказала:
– Главное, что ты думаешь обо мне.
– Я ни в чем тебя не виню.
***
Несколько дней состояние Прорвы было стабильно тяжелое. Михаил дежурил у палаты отца целыми днями, на ночь его выпроваживали из больницы. Врачи отказывались от любой его помощи, советовали ждать и надеяться: если организм крепкий – выкарабкается, шансы высокие, потому что сердце у него раньше никогда не болело. Любе он ничего не сообщал, зачем зря волновать – сама только что из больницы.
К тому же на ее попечении была теперь и свекровь…
Тем вечером Жилкины собрались все вместе за чаем. Порадовала Наталья Аркадьевна – впервые села за стол и начала сама медленно есть. Люба разливала чай. Все было хорошо и спокойно. Вдруг она вскрикнула и пролила заварку.
– Обожглась? – испугался Гриша.
Люба в изнеможении опустилась на стул, ее рука упала словно плеть. Отдышавшись, она сказала:
– В сердце внезапно так кольнуло, будто иголка вошла.
– А раньше такое было? – спросил Гриша.
– Нет… никогда. Иголка ледяная… Так страшно стало, как будто случилось что-то ужасное. Сколько времени, не пора пить таблетку?
– Полчетвертого… – посмотрел на часы Гриша.
Через десять минут к ожидавшему в коридоре больницы Михаилу вышел врач и сказал, что его отец умер – в половине четвертого пополудни.
***
Когда Жилкины попили чай, Люба измерила Наталье Аркадьевне давление, тепло сказала ей:
– Замечательно, мама. Месяца через два будете сами гулять.
– Спасибо, Любочка. Руки у тебя – золото. Как казню себя, что была против Гришиной женитьбы. Кого наказала? Себя.
– Зато теперь мы все вместе, – улыбнулась Люба. – И ничто не нарушит теперь наш покой, да?
Через час, когда женщины прилегли отдохнуть, в дверь позвонили. Гриша открыл дверь. Люба встала, потому что сердце не покидала тревога. Она прислушалась.
– Пойми, она еще очень слаба. Чего тебе вообще от нее надо? Все, что вы с отцом могли натворить – уже натворили.
– Но я должен сказать ей…
– Мне скажи, я передам.
Люба не могла понять, кто пришел. Она открыла дверь в коридор и увидела Михаила.
– Люба!.. – воскликнул он. – Папа умер.
Брат растерянно смотрел на сестру. Михаил остался на свете один-одинешенек, и если сейчас сестра не признает его…
Люба шагнула к нему и порывисто обняла: – Успокойся, успокойся… – погладила его по родной щеке.
***
Вадима Прорву отпевали в Покровской кладбищенской церкви Бережков. Отец Александр сказал немногочисленным собравшимся утешительное слово о том, что усопший сподобился кончины христианской – перед смертью за всю свою жизнь покаялся, причастился святых Христовых Тайн, а неисповеданные и забытые грехи омыл мученичеством тяжелой болезни. Умер в окружении родных, а мертвое его тело приняла родная земля, простив сорокалетнее странствование. Трижды пропели вечную память, заколотили гроб и вынесли из церкви. Похоронили рядом с могилами родителей, на которых стояли новые кресты.
Лобов был долго недоволен речью батюшки: как же это, столько зла наделал, и вишь ты – христианская кончина…
Михаил и Люба у могилы стали родными. Татьяна почувствовала огромное облегчение – сколько узлов развязалось!.. Вот какой конец у человека, бывшего ее первой любовью. Хороший конец, примирительный. Царство ему Небесное.
***
Через несколько дней, разбирая бумаги в кабинете отца, Михаил в ящике письменного стола обнаружил запечатанный конверт с надписью: "Михаилу. Открыть после моей смерти". В конверте был сложенный пополам листок с предсмертным отцовским посланием.
"Дорогой Миша! Если ты читаешь эти слова, значит, меня уже нет в живых. Верю, что, узнав, как я распорядился имуществом, ты меня поймешь. Хотя бы так я могу исправить то зло, которое совершил когда-то. Твой отец".
Прочитав и сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, он отложил письмо. Пусть бы он как угодно распорядился имуществом, только был бы жив… Потом достал из конверта документ, заверенный нотариусом. Это было завещание, которое гласило, что Вадим Борисович Прорва, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещает фабрику своей родной дочери Любови Платоновне Жилкиной. Оставшийся не у дел Калисяк, заместитель Вадима Прорвы, узнав о подобном повороте событий, попытался насесть на обойденного наследника:
– Несправедливо это, Михаил Вадимович. Все уходит в чужие руки. Это ведь ваше кровное дело, вы к нему душой прикипели! Да как же так?
– Все решено… В законном порядке. Это воля моего отца, – осадил его Михаил.
– Так ведь можно и перерешить. Разные ходы есть, вы же знаете, не мне учить… Да я не за себя, за вас! Любовь Платоновна ещё доказать должна, что она не Платоновна. А вы по всем документам родной сынок. Вам фабрика должна отойти, а не самозванцам.
– Я вам советую, Юрий Демьянович, больше нигде с подобными предложениями не выступать и не распространять глупые слухи. Если желаете остаться при фабрике…