"Какой странный человек! И он – мой отец…" – подумал Том, и это слово отдалось в его сердце ударом, как при первой встрече. Том не мог отвести взгляд от этого человека с мигающими из-под очков глазами, нахмурившегося, словно он что-то не одобрял или не мог решить трудную задачу.
– Не думайте, что я – святой подвижник. Нет, всепрощение мне чуждо. – Четкость и выразительность речи Артура удивила Тома. – Я только считаю, что нельзя направлять свой автомобиль в толпу, в гущу живых людей. Если это возможно, – значит, мы живем по закону джунглей. Но хватит об этом. Я хочу поговорить о вас, Том. О нас.
– Спасибо, что подарили Тимми собаку, – стесненно выговорил Том. – Он так доволен.
– Я рад. Но я – о другом. Поймите, Том, вы не должны сближаться с нами, если не хотите этого. Уясните себе это. Но поймите для самого себя – эти предубеждения разрушат вашу душу, разъедят ее словно серная кислота. И вы погибнете, как ваш отец.
– Он был неплохой человек! – запротестовал Том.
– Да, это так, но он позволил, чтобы его сбили с толку плохие люди. Как это случилось со многими в Германии. Вы слышали, что перенес Альберт, мой тесть? И он до сих пор верит в человеческую доброту, как верила Анна Франк, голландская еврейка, девочка, погибшая в концлагере, два года юности которой прошли в наглухо запертом доме, где ее семья укрывалась от нацистов. Альберт считает, что людей надо научить доброте.
"Странные люди", – подумал Том и, вспомнив проповедь доктора Фостера, невольно улыбнулся.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил Артур.
– Ваш тесть говорит то же, к чему призывают в воскресной школе.
– Так ведь в этом нет ничего удивительного. Женщины стали прислушиваться к разговору; это было неприятно Тому, и у него вспотели ладони.
Артур замолчал, и Том потупился, снова ощущая смятение. Смерть Бэда… его ужасная смерть. А мать гладит руку этой девушки-еврейки… Холли могла бы быть одной из тех, кому Робби и ее товарищи по группе посылали издевательские и угрожающие письма. Том никогда не принимал в этом участия. Он как будто слышал насмешливый хохот Робби, видел ее презрительный взгляд, обращенный на него, которого она "любила", блестящими способностями которого восхищалась… Неистовый гнев снова запылал в его душе.
– Что касается вашей веры… если вы верите, а я надеюсь, что вы верите… – продолжал Артур, – то я надеюсь, что вы ее сохраните в своем сердце. Питер сохранил свою… нашу веру до самой смерти. – Лицо Артура омрачилось. – А вы по-прежнему интересуетесь астрономией? – спросил он Тома. Том кивнул. – Эта наука расширяет кругозор. В свете истинного знания расистская ненависть кажется дикой, нелепой, бессмысленной. Прочитали вы книгу, которую я вам прислал?
– Я ее разорвал, – смущенно признался Том.
Артур выпрямился.
– Это можно понять. Ничего, я пришлю другую, если вы захотите. Не надо уклончивых ответов, – если вы не захотите, я не буду настаивать.
– Пришлите, – сказал Том и снова подумал, какой это необычный человек. И до чего не похож на Бэда. Окажись Бэд в подобном положении, разве он вел бы себя так выдержанно, так достойно? "Если бы я вырос рядом с ним, а не с Бэдом, – подумал Том, – я был бы другим. Но такой отец не стал бы мне настолько близким, как Бэд, который шутил, охотился со мной, ловил рыбу, играл в мяч… Бэд был отец-товарищ… Но все это в прошлом. Сегодня я живу и буду жить без Бэда".
– Жизнь – особа со странностями, – сказал Артур, словно забавляясь этой мыслью. – Небрежность няньки отдала Питера в семью, где он стал правоверным евреем, а тебе подарила добрую мать Лауру и славного братишку Тимми. Мы с ним друзья, знаешь?
– Он говорил мне, – отозвался Том, не возражая против обращения на "ты".
– Дай мне руку… – Артур взял руку Тома в обе свои и заглянул ему в глаза. – Бог да благословит тебя, – сказал он.
Том едва не заплакал, но сдержал себя. Еще в детстве, когда он упал с трехколесного велосипеда, Бэд объяснил ему, что слезы – позор для мужчины. И все-таки он почувствовал, что глаза его увлажнились.
– Не пойму, что со мной, – пробормотал он.
И тут вдруг к нему ринулась Маргарет – маленькая, на голову ниже Тома. Она обняла его, и он, нагнув голову, смотрел на это круглое румяное лицо, огромные влажные глаза, кудрявые волосы, падающие на одну щеку, почти прикрывающие золотую сережку в форме раковинки. Словно вспышка света озарила его душу. "Это – благословение, – подумал он смятенно, – приобщение к таинству".
– Я сожалею, – пробормотал он, – сожалею, что вас огорчал.
Она прижала пальцы к его губам:
– Ничего, теперь все хорошо, все хорошо.
Глядя поверх головы Маргарет, он увидел Лауру, радостно глядящую на него полными слез глазами. Всю жизнь она понимала его, и сейчас поняла, как он боялся, что эта сцена причинит ей боль, и воскликнула:
– О, Том, разве в твоем сердце мало места – ты можешь любить нас всех, не только меня одну! Я так счастлива за тебя! Не бойся, нам будет хорошо всем вместе!
Разрядку сумела внести Холли.
– Боже, – воскликнула она, – здесь столько воды, что увядшая трава зазеленеет, давайте польем лужайку! – и она потрясла за окном свой насквозь мокрый носовой платочек.
Все весело рассмеялись, и как раз в этот момент Граф Третий поднял ногу и окропил пол веранды.
– Еще вода! – восхищенно закричала Холли.
Тимми быстро схватил щенка и отнес на лужайку.
– Мама, мама, – закричал он, – на той неделе я его научу! Прости, пожалуйста!
Теперь смеялись все, и Том, глядя на Холли, подумал, что Тимми, наверное, прав, она – девушка что надо.
– Наверное, надо позвонить Ральфу? – спросил Артур, глядя на Лауру.
– Почему же не позвонить, – отозвалась она, отвернувшись, чтобы скрыть смущение.
– Он так много сделал для того, чтобы все пришли к соглашению, – заметила Маргарет.
– Том, – воскликнула Лаура, – принеси из погреба бутылку шампанского! Этот день надо отметить.
ГЛАВА 10
На светящемся циферблате часов было пять минут шестого. Лаура выскользнула из кровати в бывшей комнате тети Сесилии. Немыслимо было бы делить с Ральфом супружескую спальню Лауры и Бэда, – эта комната сейчас переделывается в гостиную. Ральф еще спал в высокой старинной кровати из дерева "птичий глаз". Он не пошевельнулся, когда она встала с кровати, накинула халат и, выйдя из спальни, спустилась вниз.
Ее легкая поступь не ускользнула от чуткого слуха Графа Третьего, который выбежал из комнаты Тимми и последовал за Лаурой в кухню. Она ласково потрепала его между ушами и счастливо улыбнулась. Нет, она не предполагала заранее, что предложит Ральфу провести ночь после выборов в своем доме. Она не думала… но надеялась, что решится на это.
Лаура радостно улыбнулась.
– Ну что, Граф, мы выиграли выборы? – спросила она собаку, заваривая себе густой крепкий кофе.
Лаура не надеялась, что к ней когда-нибудь вернется это светлое ликование, которое сейчас переполняло ее душу, – чувство, которое она испытывала в молодости, которое исчезло много лет назад, потускнело, забылось.
За окном светлело ноябрьское утро. Над оградой и над крышей старого дома Элкотов четко вырисовывались в небе обнаженные ветви высоких деревьев.
Лаура с наслаждением пила маленькими глоточками горячий кофе, в памяти словно прокручивался фильм событий вчерашнего дня. Сообщения о выборах на экране телевизора, телефонные звонки, противоречивые слухи, беспокойные лица, гости приходят, уходят, обсуждают новости. И, наконец, поздним вечером, около полуночи – известие о победе, ликование, музыка, воздушные шары, выпущенные в небо, восторженный шум.
И час спустя – приход Ральфа:
– Я сбежал ото всех, хочу быть только с тобой. Воспоминания последних недель – отъезд Тома, его прояснившийся взгляд, гордо поднятая голова. Он успокоился, вернулся к жизни.
И его телефонные звонки из нового колледжа: бодрый голос, рассказы о новых друзьях, об успехах в изучении астрономии.
– Не волнуйся за меня, мама. Честное слово, я справлюсь с этим.
И Тимми – полный надежды, Тимми, которому посреди детских радостей уже не является мысль о неизлечимой болезни. Благодарение Богу, надежда растет и крепнет. И старые тетки, вернувшиеся во Флориду из кругосветного путешествия, внимающие удивительной истории Питера и Тома, еще не понявшие ее до конца, – а можно ли ее понять до конца?
Особенно потрясло их сообщение о Бэде.
– Ку-клукс-клан! Он же был настоящий джентльмен! – сетовала Сесилия, такая деловая – и такая наивная. – Джентльмен в полном смысле слова! Никогда бы не поверила!
Отношение теток к Ральфу… Лилиан, прежде – энтузиастка Джима Джонсона, теперь благосклонно кивает Ральфу.
– Если бы мы жили в вашем штате, мы голосовали бы за вас.
Ральф со скрытой усмешкой поглядывает на Лауру, словно забавляясь. Но он любит ее теток, успокоила она себя.
– Вам надо пожениться, – изрекает Лилиан. – Конечно, через год – надо соблюсти приличия.
– Свадьбу устроите в доме, – подхватывает Сесилия. – В узком кругу, в соответствии с обстоятельствами. Да, такой мужчина – завидная добыча, дорогая!
"Боже, в наше время еще можно услышать подобные выражения!" – подумала Лаура.
– Вы опережаете события, – говорит она вслух. – Еще и речи нет о свадьбе.
– О, но у меня предчувствие, – романтически вздыхает Сесилия.
– Что ты здесь делаешь так рано? – спросил Ральф, спустившись в кухню.
– Сижу и думаю. Я так счастлива, что ты выиграл.
– Да, эту битву выиграл. Но война против джонсонов не закончена, ни здесь, ни в Боснии.
– Да, и та, и другая – скверные войны.
– Конечно. Мы знаем, что они создают множество групп под разными именами, распространяют неонацистскую литературу, вовлекают молодежь. Они распространяются как болезнь, как вирус.
– Слава Богу, Том преодолел этот вирус.
– Да, это так, – отозвался Ральф. – Ты получила от него известие?
– Хорошее. Знаешь, колледж Холли в трех часах езды, и Том занял у приятеля машину, чтобы съездить к ней. Он пригласил ее на ленч, и все прошло очень хорошо. Приятель сказал ему, что она "хорошенькая девчонка", а когда Том рассказал ему свою историю, то отнесся к ней, по выражению Тома, "вполне нормально". И другие его однокурсники тоже.
– Том хороший парень, я всегда так считал. Одно время он был очень настроен против меня, я даже боялся, что не смогу больше приходить к тебе. – Ральф помолчал, обдумывая прошлое. – Никогда не забуду тот день, когда я явился в твой дом с этими ужасными известиями. Я не представлял, как расскажу вам об этом. У меня сердце готово было выскочить.
– А выглядел ты спокойным.
– Это профессиональная выдержка.
– Ты – добрый. Ты – это ты, причем тут твоя профессия…
Он сжал ее руку.
– За короткий срок мы прошли долгий путь, Лаура.
Он смотрел на нее так проникновенно, с такой страстной серьезностью, что у нее защемило сердце.
– Я говорила тебе однажды, – задумчиво сказала она, – а может быть, мне только кажется, что говорила… Я верю, у каждого в этом мире есть "другое я", и он должен искать и найти его. Я сразу поняла, что нашла это в тебе. При первой же встрече…
– И ты испытала такое чувство впервые?
– Я прожила полную женскую судьбу, но такого, как с тобой, – не было. В точности такого.
– Значит, все-таки?..
– Однажды.
– Я не расспрашиваю.
– Это старая история. Она давно кончена и прожита. Так же как кончена и прожита моя судьба как миссис Омер Райс. Может быть, она окончилась даже раньше, чем я поняла это.
"До того, – подумала она, – как я узнала о безмерном обмане моего супруга… до того я уже предчувствовала это…"
Наверное, она сегодня доскажет Ральфу эту историю… но позже, позже… Весь день еще впереди.
– Ты не будешь работать сегодня?
– Нет. Имею право отдохнуть хоть один день после победы на выборах.
– А что ты будешь делать?
– Знаешь что? Я бы хотел вернуться наверх.
– Да, – счастливо улыбнулась она, – "вернуться наверх". "Это правильно, – думала Лаура, – это логическое развитие пути друг к другу с того момента, когда мы сидели вместе в кафе "Феникс", и я подумала, что он похож на Авраама Линкольна. Абсурд – Линкольн, родившийся к югу от Мэсон-Диксон".
– Чему ты смеешься? – спросил он.
– Просто улыбаюсь…
Они поднялись в спальню, и в дверях он крепко сжал ее в объятиях. Глядя в его блестящие счастливые глаза, она подумала, что обрела его навсегда и никогда не потеряет.
После обеда они сидели на веранде. Ральф перебирал струны гитары, которую когда-то, несколько лет назад, засунула на полку тетя Сесилия. Густой звук задрожал в воздухе. Вдруг Лаура положила руку на его пальцы.
– У меня есть письмо, которое пришло три дня назад. Но я не хотела тебя беспокоить до выборов.
– Беспокоить? В письме плохие новости?
– Сам решишь, какие. Прочитаешь? Или я тебе прочитаю?
– Прочитай ты, пожалуйста.
Она вынула листок из конверта и начала читать напряженным, словно не знакомым ему голосом:
– Отправитель – Френсис Элкот, Нью-Йорк. Вот письмо:
"Дорогая Лаура!
Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Завтра мне предстоит операция на сердце, и мне не верится, что я переживу ее. Наверное, я умру – ведь я уже достиг возраста, в котором умер мой отец. Элкоты недолговечны. Если я останусь в живых, мой поверенный уничтожит это письмо. Тогда я приеду к тебе и сам расскажу то, что скрывал долгие годы.
После того, как я покинул родной дом, я возвращался два или три раза, но не находил в себе мужества встретиться с тобой. Поверишь ли, – подходил к твоему дому, смотрел на колокольчик… и не звонил.
За прошедшие годы было несколько "эпизодов", после которых меня вновь одолевали неотступные мысли о тебе, Лаура.
Я полюбил тебя еще десятилетней девочкой, и любил всю жизнь. Когда тебе минуло девятнадцать… помнишь, как я приехал домой, увидел, как ты шла ко мне по лужайке… Это было словно взрыв, словно пламенный фейерверк, танцующий в ночном небе, – мы оба поняли, что любим друг друга. На следующий день ты играла "Маленькую ночную серенаду", бросала крошки птицам на берегу, и мы… но остальное ты помнишь. Перейду к существу дела. Я получал известия из дому; я узнал, что ты овдовела; прочитал в газетах историю о младенцах Кроуфильдов и Райсов.
Дорогая Лаура, я не в силах писать дальше, но я должен.
Обмен младенцев, это жестокое, ужасное, немыслимое деяние… совершил я.
Я вижу, как ты испуганная и разгневанная дрожишь, читая эти строки, не веришь своим глазам, не веришь, что кто-то мог поступить так низко, так ужасно.
Я расскажу тебе. Это не был коварный замысел, это было внезапное побуждение, и через десять минут я уже раскаивался в нем, но изменить сделанное было уже невозможно.
В тот вечер, когда я посетил тебя в больнице, где ты лежала с новорожденным, я знал правду, ужасную для тебя… о чем не в силах был рассказать… не должен был рассказывать… Я тогда вернулся в город на похороны отца. Я разбирал его бумаги с надписями "сохранить" или "уничтожить" и наткнулся на папку, относящуюся к семье твоего мужа. Ты, наверное, знала, что родная сестра твоего мужа умерла в детстве, дядя – в двадцать один год, и один из двоюродных братьев его отца тоже умер в ранней молодости. Но ты не знаешь, что все они умерли от цистофиброза. Отец описал в историях болезни все эти случаи, а кроме того в папке была запись разговора отца с Омером Райсом, – разговор произошел до его женитьбы на тебе. Отец настоятельно советовал ему никогда не заводить детей. Лаура, я никогда не написал бы тебе об этом, будь твой муж жив, – я не хотел разрушать твой брак, который считал счастливым".
Лаура опустила письмо и, нахмурив брови, посмотрела на Ральфа. – Я должна была бы негодовать. Но я чувствую только тягостное недоумение – как Бэд мог обречь своих… наших неродившихся детей? Почему я не в силах негодовать?
– Потому что это было бы бесполезно, – отозвался Ральф. – Узнай ты это, когда он был жив, ты была бы в ярости. Но и тогда это было бы бессмысленно. Продолжай, – мягко сказал он.
"Я навестил тебя в больнице, и ты, счастливая и гордая мать, захотела показать мне своего сына. Выполняя твою просьбу, я пошел в детскую комнату. Там дежурила только одна няня, – больница была маленькая и персонал немногочисленный. Я назвал себя, и она показала мне ребенка. Он заливался плачем. Нянька сказала мне, что доктор на всякий случай сделал рентгеновские снимки, хотя думает, что это просто колика. Снимки, по мнению доктора, не показали никаких отклонений.
Няня попросила меня побыть минут десять в детской, пока она не поговорит по телефону. Она знала моего отца, известного в городе врача, и не имела оснований не доверять мне.
Оставшись один, я подошел к письменному столу и посмотрел рентгеновские снимки твоего ребенка. Я сразу увидел там то, чего боялся: утолщение тонких кишок, суженную толстую кишку и прочие признаки цистофиброза. Старый провинциальный врач не мог их распознать – болезнь была редкостная, еще малоизвестная в медицине. Ею занимался мой отец; я тоже начал ее исследовать.
Я словно потерял рассудок. Одна мысль горела в моем мозгу – уберечь тебя от трагедии.
Я огляделся в небольшой детской и, увидев еще одну колыбель с мальчиком, решил обменять младенцев. Я обменял им браслетки с именами и передвинул колыбельки. Когда нянька вернулась, все было как прежде, только двое краснокожих лысых младенцев поменялись судьбами.
Не возникло никаких подозрений. Мой поступок был настолько немыслим, кто мог бы такое предположить?
Несколько раз, приезжая в город, я видел в твоем саду крепкого здорового мальчика… Знал, что ты счастлива и гордишься сыном.
Потом я узнал через знакомых о том, что у тебя родился второй ребенок, и он болен. Мои чувства пришли в смятение, – я все сильнее ощущал свою вину перед людьми, судьбы которых я нарушил. Перед теми, которые растили твоего старшего сына.
И однажды я их увидел – Кроуфильды привезли ребенка в Нью-Йорк и обратились ко мне, зная, что я исследую эту болезнь. Я должен был все рассказать им, но у меня не хватило духу. Я направил их в медицинский центр ближе к их городу, и там они лечили мальчика. Остальное ты знаешь. Вот и все. Я посвятил свою жизнь искуплению своего злого дела – лечению бедных пациентов, благотворительности. Но это, конечно, не загладит мою вину. Прости меня, если можешь, Лаура, и пусть простят – хоть малую долю моей вины – те, другие родители".
Лаура положила листок на колени. В саду каркнула ворона, тявкнул щенок. Двое на веранде словно застыли в молчании.
Наконец, Лаура очнулась и сказала:
– Это все. Там еще только подпись.
– Френсис Элкот. Так это был он, – глухо отозвался Ральф.
– Он жил в этом доме за оградой.
– Ты часто вспоминаешь о нем?
– Редко. Это – зажившая рана. Правда, после того, как я тебя встретила, – ты не обидишься? – Я вспоминаю его со странным чувством, что ты на него похож.