Я наклонила голову, и он, осторожно отведя в сторону мои распущенные волосы, застегнул на шее подарок. Я подалась к свету - это был нежно-фиолетовый аметист в платиновой оправе на тонкой изящной цепочке из золота.
- Ах, спасибо! - воскликнула я, вся сияя. - Не знаю только, отчего вы меня так балуете!
Я горячо поцеловала его.
- Моя жена, - произнес Александр, обнимая меня, - должна быть самой счастливой на свете.
- А почему?
- Потому, что она сделала счастливым меня, cara.
Он нежно погладил меня по щеке, а у меня от счастья на глазах показались слезы. Боже, как давно я не получала подарков на день рождения. А когда и получала, то не такие… не такие дорогие и теплые…
- Ну, пожалуй, на этом мы не остановимся, радость моя.
Он снова вскочил с постели и снова вернулся, на этот раз с бутылкой вина и двумя бокалами.
- Неужели мы будем пить вино в постели?
- А почему бы нет? Почему, собственно, мы не можем себе этого позволить?
Сидя друг против друга среди смятого вороха простыней, мы чокнулись, и он пожелал мне встретить еще десять таких двадцатишестилетий.
- Ну, это слишком! - сказала я. - Я тогда стану чересчур старой и некрасивой.
Темное вино соблазнительно сияло в бокалах, и вообще вся эта сцена и ему, и мне вдруг показалась ужасно пикантной, необычной и возбуждающей. Кто бы мог подумать, что простая бутылка вина, распитая в постели, может вызвать такой вулканический взрыв желания.
Надо ли говорить, что в ту ночь мы почти не спали.
2
"Санта-Эуджения", давно пройдя пролив Отранто между мысом Санта-Мария-ди-Леука и Ионическим архипелагом, ранним утром 1 мая 1796 года приблизилась к острову Корфу.
Капитан, по такому случаю облаченный в светлый нарядный сюртук, стоял на корме, как всегда важно глядя в подзорную трубу. Граф Этторе сидел в кресле-качалке, тщательно одетый и завитой, но абсолютно безразличный, как человек, который уже не впервые прибывает на остров. Я с сожалением отметила, что лицо его сегодня кажется еще более восковым, чем обычно, но вскоре со свойственным счастливым людям эгоизмом забыла о гостеприимном хозяине "Санта-Эуджении", едва мой взор обратился к горизонту.
Сердце у меня колотилось. Я находила восхитительным даже морской бриз, что развевал ленты моей шляпы и разрумянил щеки, и внутренне была уже убеждена, что прибытие на Корфу сулит нам счастье.
Небо было сначала бледно-серым, с жемчужным отливом, потом порозовело, а когда взошло солнце, впереди неясным пятном проступила шоколадная земля с бахромкой белой пены внизу - это и был Корфу. Море вспыхнуло на миг, небо налилось ослепительной лазурью, туман над островом заколыхался, начал сползать к воде, и стали заметны холмы и бурые гранитные горы Корфу, бивни белых пляжей и скалы золотого и красного цвета.
Мы обошли северный мыс, гладкий крутой обрыв с вымытыми в нем пещерами. Темные волны несли туда белую пену. За мысом горы отступили, их сменила покатая равнина с серебристой зеленью слив. Вода в заливе была лазурного цвета, а с берега до нас доносился звон цикад.
- Корфу, - сообщил капитан о том, о чем все давно догадались.
Да, подумала я, граф Этторе нас не обманул. Остров был прекраснее, чем он описывал, прекраснее даже, чем я в своих мечтах представляла.
- Ах, Александр, - прошептала я, - нам надо было с самого начала приехать сюда.
- А как же Венеция?
Да, Венецию я не хотела бы пропустить. Венеция и Корфу станут самыми яркими впечатлениями нашего необычно долгого медового месяца. Я снова с благодарностью подумала об Александре. Когда мы уезжали из Белых Лип, мы не договаривались, что наше путешествие так растянется. Мы уже два с половиной месяца отсутствовали. И наверняка будем отсутствовать еще столько же, если учесть желание остаться тут подольше и дорогу назад.
Мы подошли уже совсем близко, и мимо нас проплывали виноградники, оливковые рощи, тенистые и сумрачные, полосатые заросли тростника. Остров пока будто дремал, полуокутанный туманом; море, плещущееся у разноцветных скал, тоже меняло оттенки под лучами солнца - было то синим, то опаловым, то нефритовым.
У меня очень быстро стучало сердце. Внезапно обернувшись и взглянув на Александра, я произнесла то, о чем пока даже не думала, а только чувствовала:
- Боже мой, как было бы хорошо…
- Что, cara?
- Если бы у нас появился ребенок… или хотя бы надежда на него - здесь, на острове, под этим небом! Мне кажется, не было бы женщины счастливее меня…
Я говорила искренне, чувствуя сильное волнение. И вдруг увидела, что мои слова тронули и его. Протянув ко мне руки, он сильно и даже как-то покровительственно обнял меня.
- Как можно меньше думайте об этом, дорогая.
- Почему? Неужели вы не хотите иметь ребенка?! Вашего и моего - нашего?
- Хочу. Ну конечно, хочу, радость моя. Но постарайтесь не думать об этом.
- Почему? - снова спросила я.
- Это придет само, дорогая. Не торопите события. Позвольте себе быть счастливой - именно себе самой. Не беспокойте себя. Не думайте об этом. Так будет лучше.
- Вы полагаете?
- Я уверен. Всему свой черед. Не так ли?
Я тревожно спросила:
- Но вы, по крайней мере, будете рады, если это случится?
- Да.
Помолчав, он добавил, глядя мне в глаза:
- Я буду очень рад.
И тогда я мысленно согласилась с его мнением: не говорить об этом, не торопить события. Когда не беспокоишься, все приходит гораздо быстрее. К тому же кто может мне помешать чуть-чуть помечтать об этом, когда сдерживать себя будет уже невмоготу.
Мой муж, оказывается, был не настолько честолюбив, как я предполагала, и желание иметь наследника, сына, которому можно передать имя и титул герцога, вовсе не заставляло его забывать обо всем остальном. Но, может быть, он просто заботился обо мне и отзывался сдержанно о том, чего хотел больше всего на свете.
Тем временем "Санта-Эуджения" входила в маленький порт острова Корфу. На берегу пестрела целая толпа здешних жителей - одетых необычно, в широких штанах и головных уборах, похожих на турецкие фески. Граф Альгаротти поднялся и, подойдя к нам, сообщил, что мы, если у нас есть желание, можем поселиться вместе с ним в старом венецианском замке - там, конечно же, найдется комната и для нас.
3
Наступал вечер, и первый майский день, выдавшийся необыкновенно теплым, клонился к закату. Мы ехали по белой дороге, петлявшей среди холмов, покрытых оливковыми рощами, виноградниками и фруктовыми садами, - ехали верхом уже не первый час и порядком устали. Но стоило мне оглянуться вокруг, с высоты холма взглянуть на Корфу, вдохнуть аромат цветущего миндаля - сейчас было время, когда цвел не только миндаль, но и магнолии, померанцы, мандариновые деревья; весь остров был погружен в белую пену цветения, - как у меня снова перехватывало дыхание и я забывала об усталости.
Я все еще была полна желания разыскать то единственное волшебное место на Корфу, где мы будем счастливы.
Оставаться в огромном старом венецианском замке, серые стены которого были отсечены от острова водным каналом, я сразу не захотела. Да и вообще, город меня ничуть не привлекал. Мы немного походили по кривым городским улочкам, лавируя среди навьюченных ослов, тележек, деревенских женщин и собак, потом тепло попрощались с графом Альгаротти и отправились сами устраивать свою судьбу. Это была во многом моя идея, я брала на себя весь риск. А вдруг мы не найдем ничего подходящего?
Мы достали лошадей, наняли греческого проводника, говорящего по-итальянски, и в полдень двинулись в путь.
Проводник-островитянин вдруг приподнялся в стременах.
- Палеокастрица, - звучно и певуче произнес он название местности. - Это Палеокастрица, синьор. Монастырь на утесе…
Я, тоже чуть приподнявшись в седле, увидела на вершине утеса крошечный белый монастырь под алой крышей, утопающий в пышных миртовых кустах, - такой хорошенький, что его и монастырем-то трудно назвать. Это было похоже на Гостиницу Свиданий в Стране Любви, выдуманной писателем.
- Подождите меня, - сказала я, пришпоривая лошадь.
Дыхание у меня участилось. Я почти не сомневалась, что Палеокастрица - это именно то, что нам нужно. Я подскакала к краю скалистой дороги и взглянула вниз.
Весь холм и долины вокруг утопали в мягкой зелени оливковых рощ, серебрившихся, как рыбья чешуя, чуть только ветерок трогал листву. Цитрусовые сады, полные цветущих лимонных и апельсиновых деревьев, сбегали вниз к морю. Все тут лежало как бы в полусне, напоенное весенним солнцем и отданное во власть цветения, - от запаха мандариновых цветов у меня кружилась голова. Горы, окружавшие ослепительно сверкавшую от угасающего солнца лагуну, были покрыты зарослями мирта и высоким вереском, кое-где среди них виднелись стрелы кипарисов, а гряды невысоких скал с зубчатыми гребнями и островков, будто высунувшихся из воды, были абсолютно обнажены, будто все там выжгло солнце.
Но не это привлекло меня больше всего.
Здесь, на этом волшебном холме, называемом Палеокастрица, земля под оливковыми деревьями была устлана красными и малиновыми цветками цикламенов, которые росли тут так густо и пышно, что холм казался объятым пламенем. Нигде, хоть мы ехали довольно долго, я не встретила такого восхитительного сочетания буйства зелени с алыми и огненными цветами.
- Мы остановимся здесь, - сказала я, возвратившись.
- Но как? - спросил Александр. - Где?
- В монастыре.
- Это мужской монастырь, моя дорогая. Православный, даже не католический. Поэтому я сомневаюсь, чтобы они приняли нас. Среди нас две женщины - вы и Эжени.
- Да, две, но каждая из нас имеет законный статус. Мы же не какие-нибудь любовники, мы супруги. Может быть, у них есть что-то вроде домика для гостей… Религия обязывает их помогать людям.
- Сюзанна, мне очень жаль, но вряд ли религия обязывает их дать нам приют больше чем на одну ночь. А мы ведь собираемся задержаться здесь подольше, как я понимаю.
- Ну давайте хотя бы попытаемся! - взмолилась я, сраженная этими аргументами, но отнюдь не потеряв желания поселиться именно здесь. - Эта… эта Палеокастрица стоит того, чтобы попытаться! Разве я не права?
Местность, облюбованная мною, действительно могла очаровать всякого. Едва заметно улыбаясь, Александр пустил свою лошадь шагом.
- Ну так и быть. Тем более, что наше путешествие проходит под девизом: делать так, как хочет госпожа дю Шатлэ.
По крутой каменистой дороге мы поднимались на утес, на самой вершине которого белел православный мужской монастырь, носящий название Платитера. Нас заметили, похоже, раньше, чем мы предполагали, ибо, когда мы подъехали, окованная железом дверь уже была распахнута, и нас встречал монах-привратник - пожилой, бородатый, в абсолютно черной одежде и черной шапочке.
Мы приветствовали его как можно вежливее.
- Херете, - певуче отвечал нам монах. - Херете кирие…
- Что он говорит? - спросила я у проводника.
- Он говорит "будьте счастливы".
Такое приветствие позволяло надеяться на многое. Переговоры взял на себя Александр. Монах согласился пропустить его к настоятелю Платитеры, но настаивал, чтобы женщины, то есть я и Эжени, остались вне стен монастыря. Вздыхая, я смотрела, как привратник уводит Александра под своды белоснежной, похожей на игрушечную, галереи, и надеялась, что мой муж будет достаточно настойчив при разговоре с главой Платитеры.
Александр вернулся через полчаса, и, пока он шел к нам, по его лицу нельзя было сказать ничего определенного.
- Ну? - спросила я напряженно.
- Вы выиграли, моя дорогая! Поздравляю вас!
Настоятель монастыря согласился поселить нас внизу, в своеобразном домике для гостей, о существовании которого я догадывалась, и, разумеется, взял за это с Александра деньги. Но за счастливые дни, проведенные рядом с мужем, я пришла в такое расположение духа, что последнее обстоятельство меня уже не интересовало.
Монах-привратник повел нас вниз, чтобы показать дом.
Там, внизу, был заливчик, отделенный от моря песчаной дюной, а над заливчиком, среди серебристых олив, стоял домик - такой же белоснежный, как и монастырь, и под такой же алой крышей. Перед ним был садик, весь заросший дикими цветами, а над садиком густой и плотной тенью возвышалась огромная магнолия с темно-изумрудной листвой, вся усыпанная душистыми розовыми цветами. Крошечная веранда была так увита виноградом, что за ее окнами царили зеленые сумерки.
- Боже, - проговорила я. - Но ведь это прекрасно!
И я вдруг впервые поняла, что это именно то место, ради которого мы и предприняли наше путешествие.
4
Море было спокойное, теплое и темное, как черный бархат, ни малейшая рябь не тревожила его гладкой поверхности. Далеко на горизонте легким красноватым заревом мерцало побережье Албании. Постепенно, минута за минутой, зарево растекалось по небу и сгущалось. Пока мир темнел, все ярче разгорались трепетные звезды, и вдруг над зубчатой стеной гор взошла луна: вначале кроваво-красная, она понемногу желтела и, наконец, поднявшись выше, стала серебряной и весь мир обратила в морозное серебро с угольно-черными тенями. От луны по темному морю пробежала прямая огненная дорожка.
- Вот и ночь, - прошептала я. - Наша первая ночь на Корфу.
- Никогда я не видел вас такой радостной. Это Корфу вам так понравился?
- И Корфу, и то, что вы со мной… Послушайте, а вам самому здесь нравится?
- Я счастлив здесь, дорогая.
- И я. Здесь, по-моему, просто неизбежно быть счастливым.
Мы переглянулись. Он все так же обнимал меня за плечи, как и прежде, когда мы молчаливо и зачарованно наблюдали закат.
- Как было бы хорошо, - прошептала я, - если б такая жизнь продолжалась вечно.
- Милая моя, в Белых Липах вам тоже будет хорошо. Вы же полюбили их, я знаю. Бретань, может быть, не Корфу, но там тоже неплохо. Даже, пожалуй, в чем-то лучше, чем здесь. Бретань - это наш край. Ну, вспомните!
- Нет, - сказала я. - Нет, Александр, я не о том.
Он молчал, внимательно глядя на меня.
- Я не о Корфу. Я имела в виду, что… что, когда мы вернемся домой, праздник закончится. Я же знаю, что вы мой лишь до поры до времени. Наступит час, и вы займетесь своими делами. Снова начнутся эти бесконечные таинственные поездки, шуанские засады, роялистские заговоры. Снова приедет тот увалень Кадудаль и заберет вас. И вы не сможете не поехать… А я ведь уже на та, Александр, я уже не безразлична к вам, и мне будет больно, когда вы уедете.
Он молчал, и я, втайне надеявшаяся, что он рассеет мои опасения, поняла, что мои надежды разбиты вдребезги.
- Ведь вы уедете, правда? - тревожно спросила я.
- Да. - Он повернул меня к себе, погладил щеку. - Я уеду. Вы же знаете, я там нужен. Нас так мало осталось.
- Мало! А разве таких, как я, - много?! Так много, что меня можно бросить?
- У меня и в мыслях нет вас бросать, carissima.
По краткости его ответа и по его нежеланию что-либо горячо опровергать я поняла, что мы коснулись вопроса, на который я никак повлиять не в силах.
- В сущности, я была готова к этому, с самого начала готова, - произнесла я упавшим голосом. - И все-таки, почему вы это делаете? Почему не хотите жить мирно? Сейчас Республика дает нам на это шанс. Она вернула вам деньги, имущество. Почему бы не примириться? Вот я, например, я очень многое потеряла, у меня убили отца, меня держали в тюрьме, чуть не казнили, и все-таки все, чего я хочу, - это не мести, а покоя!
Александр снова молчал. Тогда я продолжила более запальчиво:
- Так почему же вы, у которого Республика отняла гораздо меньше, не желаете успокоиться? Вы ведь отлично знаете, какому риску подвергаете и себя, и меня, и нашего будущего ребенка, если он появится, - нам всем не поздоровится, если вас схватят! Так почему же вы это делаете, я вас спрашиваю? Почему?
- Сюзанна, я пока еще ничего не делаю. Опомнитесь. Не драматизируйте все так. Мы пока на Корфу, и нас пока ничто не разлучает…
- Вы думаете, я не размышляю о будущем? Одна мысль о том, чем вы станете заниматься, отравляет мне все настоящее.
- Я могу понять вас. Но разве не говорил я вам, что сделаю больно кому угодно, только не вам?
Я мрачно молчала.
- Почему я этим занимаюсь? Во-первых, потому, что связан с белым делом множеством уз - происхождением, всей прошлой жизнью: собственными симпатиями и, кроме того, присягой. Я еще при выпуске из военной академии клялся в верности королю Людовику XVI. Король погиб, не освободив меня от присяги, да я и не хотел бы этого. Для меня существует лишь один путь, по которому я могу пойти, не теряя чести, - служить преемнику короля. Теперь это Людовик XVIII… Вы понимаете?
- А какова вторая причина? - хмуро спросила я.
- Вторая причина проста: я мужчина, Сюзанна. Я женился, создал семью, я должен защищать ее. Если я последую вашему совету и стану мирно разводить, к примеру, овец на наших фермах, это будет подобно прятанию головы в песок. Нынешнему правительству ненавистна сама суть нашего сословия, и эта ненависть ничуть не зависит от того, как я себя веду по отношению к Директории: подчиняюсь ей или являюсь мятежником. По самой своей природе она преследовала и будет преследовать таких, как я. Нынешнее спокойствие обманчиво. Нам еще преподнесут немало подарков в виде лишений и всяческих поражений в правах. Нас, может быть, объявят вне закона… Вот почему я должен взяться за оружие.
- Но вы же видите, что обречены на поражение. Что могут поделать все эти вандейские и шуанские мятежи с Республикой? Они просто неприятно щекочут Директорию, доставляют мелкие укусы, и все. А платой за эту игру на нервах республиканцев являются эшафоты, гильотины и каторга! Ну разве это не видно? С кем вы воюете? С колоссом, который крушит сейчас даже Италию! Ему от этого ничуть не плохо, только нам. Все уже кончено. Старый порядок не вернется, неужели вы не видите?
Он некоторое время молчал, отвернувшись от меня и глядя на море. Сумерки сгустились так, что я не могла видеть его лица и понять, что он чувствует.
- Сюзанна, - сказал он наконец, - мне неизвестны намерения Господа Бога относительно династии Бурбонов, аристократии и нас с вами. Но я знаю, что на меня возложено уже самим фактом моего рождения. Я не фанатик, но я люблю тех дю Шатлэ, что до меня были герцогами и пэрами Франции, - и даже только ради них я должен буду сохранить свое достоинство, пусть даже меня закуют в кандалы и бросят в тюрьму. Один из моих предков воевал с королем Франциском при Павии - так вот, мне нравится их девиз: "Все потеряно, кроме чести!" Этому девизу я хочу последовать.
Он говорил неторопливо, но горячо и убежденно; я была, пожалуй, не в силах поколебать ни одного из его убеждений. Но ведь все это были слова, внешне красивые, гордые и притягательные, а на деле они означали вот что: продолжение борьбы и, как следствие этого, абсолютно неизбежное следствие - арест, суд, расстрел, конфискацию, нищету всей семьи…
- Ах нет, - проговорила я в отчаянье, - я, наверное, плохая патриотка белого дела, но я и не хочу быть хорошей. Я роялистка, но больше ни капли своей крови не пожертвую Людовику XVIII. Я буду рада, если он вернется, но ничего не стану делать для этого…