Венеция уже давно была исключена из списка государств, делающих историю, она вела уединенный образ жизни - жизни, которая сосредоточилась в театрах, на улицах и площадях. Возможно, поэтому Венеция казалась такой прекрасной. Ее великолепие было основано на спокойствии, безмятежности, на том, что каждый, попадающий сюда, забывал о политике, делах, творящихся в Европе, о войнах и распрях - обо всем том, что, в сущности, является неприятным, ненужным и обременительным, и вспоминал о себе, своих чувствах, своих радостях, своей любви, наконец. Где-то грохотали бури - сюда не доносился даже их отзвук… Счастливая Венеция, она остается в неведении насчет свободы, равенства, братства, остается в стороне от революции.
Медленно проплывали мимо нас роскошные дворцы венецианской знати - крытые галереи, большие окна, мраморная облицовка, барельефы и орнаменты… Гондола плыла по Большому каналу, и гондольер пел, полагая, видимо, что это его обязанность. Действительно, песни гондольеров уже стали здешней достопримечательностью, такой же, как, например, лев - символ города, или знаменитые четыре коня на фасаде собора святого Марка - символ венецианского могущества, давно ушедшего в прошлое. "И слава Богу", - подумала я…
Гондольер провел свою гондолу под старинным мостом Риальто, перегибаясь через ажурные перила которого на нас глядели веселые девицы легкого поведения, и повернул в тихий несудоходный канал к дворцу Альгаротти, где мы жили в Венеции. Небольшой, но изящный, выполненный в византийском стиле, с высокими, сужающимися к капителям арками, дворец Альгаротти был одним из самых заметных сооружений в городе. Фасад его украшен мозаиками, а из окон третьего этажа можно было видеть купола и колокольни церкви Санта-Мария делла Салюте.
Александр помог мне выйти. Сквозь резные двери мы прошли к мраморной, украшенной золотой резьбой лестнице, и вскоре наши шаги уже эхом раздавались в главном зале дворца - роскошном, украшенном лепкой, расписанном фресками Паоло Веронезе. Если не считать статуй, нескольких стульев и отделки, здесь не было никакой мебели - будто для того, чтобы расширить пространство, впустить больше воздуха… Я направилась к двери, но Александр уже в проеме остановил меня.
- Ну что, любовь моя? Вы довольны?
- Довольна! - Я шумно и радостно вздохнула. - Да разве это то слово?!
Положив ему руки на плечи, я прошептала, задыхаясь от волнения:
- Александр, милый мой, я до сих пор еще не верю. Как мне благодарить вас? Еще три месяца назад я и мечтать о таком не смела…
Улыбаясь, он поцеловал меня. Мы вместе поднялись в нашу комнату.
Окна здесь выходили в сад и были распахнуты. Над домом раскинула свои ветви огромная магнолия, усыпанная, будто маленькими лунами, сотнями белых цветов. Их сильный, густой аромат разливался над верандой, проникал в комнату и словно околдовывал нас, завлекал в таинственные лунные дали.
Александр молча потянул меня к постели, мягко опрокинул на подушки, долго целовал мой рот.
- Хорошо? - произнес он шепотом, как бы спрашивая моего согласия.
- Хорошо, - прошептала я, притягивая его к себе.
Он лишь приподнял мои юбки и осторожно вошел в меня, на этот раз без ласк, ибо у нас было мало времени. Я не пылала страстью, но мне были приятны и сладостны его желание и его нежность. И может быть, впервые он овладел мною так спокойно, бережно и нежно, без неистовства и хриплых судорожных возгласов. Это означало появление в наших отношениях чего-то нового - спокойствия, уверенности, супружеской надежности, что ли.
Потом он, не позволяя позвать Эжени, сам помогал мне одеваться к ужину, сам выбрал для меня наряд - сшитый, кстати, синьорой Анджелой: платье из атласа черного и медового цветов, с глубоко вырезанным декольте, с пышными рукавами, дополняющееся второй юбкой из тонких черных кружев.
- Совсем необязательно, - сказала я смеясь, - являться к ужину в столь пышном туалете.
- Не говорите глупостей. Моя жена должна всегда быть ослепительна, даже тогда, когда с нами ужинает всего один посторонний.
- Правильнее было бы сказать, что мы ужинаем с ним…
Прическа моя была безнадежно испорчена, и, поскольку уж мы решили обойтись без Эжени, я вынула шпильки и просто позволила сверкающей волне густых волос струиться вдоль спины. Александр несколько раз провел по моим волосам цвета кипящего золота щеткой и, потянувшись к вазе, украсил локоны у виска ярко-пунцовой розой.
- Все будут смотреть на розу, а не на меня, она такая яркая, - пробормотала я.
- Сначала на розу, потом на вас…
Сжимая руками мои плечи, он наклонился, слегка убрал волосы и коснулся губами моей шеи. Я смеялась - мне было и томно, и щекотно от этого поцелуя, и, наконец, обернувшись, я проговорила:
- И все-таки нам надо идти… Нехорошо заставлять Этторе ждать.
Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти - это был друг Александра, венецианец, хозяин того самого дворца Альгаротти, где мы сейчас жили.
В этот миг послышался тихий почтительный стук в дверь, и голос Гариба произнес:
- Хозяин, вы спускаетесь?
- Да-да, мы спускаемся, - отозвалась я вместо хозяина.
- Пожалуй, - сказал Александр, наконец-то отстраняясь, - полностью я буду счастлив только в своем доме.
- Как бы не так, - возразила я. - Там стоит только попробовать не явиться вовремя к ужину, и Анна Элоиза поставит нас обоих в угол…
Он снова поцеловал меня, и я блаженно вздохнула в ответ: пожалуй, ни одна женщина, кроме меня, не может похвастаться, что имеет такого любящего, сильного, умного, во всех отношениях безупречного мужа…
Мы спустились на террасу на втором этаже, увитую виноградом. Это было самое очаровательное место в доме. Внизу проплывали гондолы и медленно колыхалась вода в тихом канале. Свет от оправленных в золото тяжелых светильников отражался в ярких мозаичных фресках на полу, заставлял сверкать хрусталь и фарфор, зажигал огнем красное вино, сиявшее в прозрачных бокалах.
Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти, увидев нас, отложил газету, поднялся, поцеловал мне руку, обменялся рукопожатием с Александром. Это был человек лет сорока, очень бледный, худой, и его худобу еще больше подчеркивал высокий рост. Я иногда даже с тревогой думала, уж не болен ли он чахоткой, - иной раз казалось, что жизнь в нем едва теплится, да и вообще он производил впечатление человека крайне меланхоличного. У него не было семьи, он не принимал у себя блестящее венецианское общество, просто жил в своем роскошном дворце, окружая себя предметами древнего искусства, читая книги и погружаясь в какие-то химические изыскания.
- Есть ли какие-нибудь новости? - весело спросила я, указывая кивком головы на газету, которую граф только что читал. Мне, в сущности, не было дела до новостей, я задала этот вопрос просто так.
Поэтому меня тем более ошеломил ответ.
- Новости есть, мадам, и новости очень скверные.
Насторожившись, Александр поднял голову.
- Что-то о Бонапарте?
- Да, мой друг. О Бонапарте.
Видя, как напряженно мы смотрим на него, Этторе произнес:
- Бонапарт разбил передовые отряды австрийцев и захватил Пьемонт. А это дает нам право думать так, как если бы он захватил и Геную. Теперь ему вряд ли кто-то помешает это сделать…
Этторе рассказал нам многое из того, о чем мы, занятые друг другом, долгое время не тревожились. 12 апреля республиканская армия встретилась с австрийцами близ Монтенотте - "Ночной горы". Бонапарт руководил сражением. Центр австрийской армии под командованием генерала Аржанто был разбит дивизиями Массена и Лагарпа. Через два дня в сражении при Миллезимо удар был нанесен пьемонтской армии. Сражение при Мондови тоже закончилось тяжелым поражением итальянцев. Преследуя противника, республиканцы вступили в Кераско, в десяти лье от Турина. Здесь было подписано перемирие с Пьемонтом на весьма выгодных для французской стороны условиях. Граф Альгаротти был прав: соглашение в Кераско не только выводило Пьемонт из войны. Бонапарт становился хозяином и Турина, и Генуи. "Солдаты, - говорил он, обращаясь к своей армии, - вы были лишены всего - вы получили все".
Всюду, где проходил Бонапарт, учреждались революционные комитеты. Города увешивались трехцветными флагами, на площадях высаживались деревья Свободы, в церквах пели революционные песни - молодой генерал нес в Италию такое же безумие, какое пережила Франция. Всем было известно, что от деревьев Свободы до террора и гильотины - один шаг. Известный террорист Саличетти, изгнанный со своей родной Корсики, шел теперь в обозе Бонапарта и поучал своих революционных помощников: "Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее - (это надо же, слово-то какое! полезнее!) - осветить пожаром замки феодалов".
- Неизвестно, как дальше пойдут события, - мрачно произнес Александр, - но одного Бонапарт добился: он разъединил пьемонтцев и австрийцев. Теперь у него даже на Милан дорога открыта.
- А вы заметили, как он быстро движется? - отозвался граф Этторе. - Он просто молниеносен.
- Да, пожалуй, тут он преподносит нам нечто новенькое. У него малочисленная и плохо вооруженная армия, вот почему ему надо использовать свой единственный козырь - быстроту и маневренность.
- И все-таки не будем сгущать краски, - произнес граф Альгаротти. - С австрийцами наш корсиканец встречался лишь раз, да и то не с самыми лучшими австрийскими отрядами. Армия императора остается весьма мощной. А наступая на Милан, Бонапарту не избежать с ней встречи.
Александр молчал, не высказывая своего мнения по этому поводу.
- Как бы там ни было, - продолжал граф, - но, похоже, ничто не помешает корсиканцу захватить Модену и Парму. Ну а если не захватить, то ограбить.
- Пожалуй, - с сарказмом отозвался Александр, - это его Итальянская кампания из случайной авантюры превращается в чрезвычайно выгодное предприятие - останавливать его Директория сочтет безумием.
А меня вдруг взволновало совершенно другое обстоятельство.
- Боже мой, - воскликнула я в ужасе, - но ведь теперь мы не сможем путешествовать… Видите ли, синьор граф, мы намеревались посетить и Парму, и Модену, и Ломбардию, но ведь теперь это становится невозможным, не так ли? Если весь север Италии будет охвачен войной, то…
Я запнулась, почувствовав вдруг по-детски сильное и нелепое желание разреветься от собственного бессилия и обиды. Известия, о которых сообщил нам граф Альгаротти, сами по себе были плохими, ибо наши симпатии были отнюдь не на стороне Бонапарта, но еще более плохими они становились для нас, ибо напрочь перечеркивали все наши планы. Я ощутила ужасную горечь. Подумать только, какой-то там дрянной коротышка Бонапарт из своих жестоких захватнических интересов становится поперек пути двум новобрачным, которые никому никакого вреда не делают, а лишь хотят, чтобы им не мешали…
Александр, видя, что слезы уже дрожат у меня на ресницах, осторожно накрыл мою руку своей.
- Успокойтесь, carissima… Ну, не стоит плакать, милая, не так уж все плохо, как вы думаете. Мы можем съездить в Рим, в Перуджу, в Абруццские горы, наконец, - все это в наших руках…
- Ах, нет! - произнесла я с отчаянием. - Вы же сами видите, что ничто не в наших руках. Откуда он взялся, этот проклятый Бонапарт, что он вынуждает нас менять наши планы?!
Внутри у меня все вибрировало от возмущения. Александр, все так же сжимая мою руку, уже ничего не говорил. Наступило тягостное молчание. Я понимала, что веду себя совсем не так, как следует, вопреки правилам хорошего тона, демонстрируя хозяину дома свое отчаяние, но чем сильнее я пыталась справиться с собой, тем больше у меня ничего не получалось.
- Я думаю, - сказал вдруг граф Альгаротти, - что могу подсказать вам чудесный выход.
Я подняла голову и непонимающе взглянула на него.
- Как вы знаете, через два дня я уезжаю из Венеции. Мое судно "Санта-Эуджения" уже готово.
- Да, мы знаем, - пробормотала я.
- Я уезжаю, мадам, на остров Корфу, чтобы поправить свое здоровье. Нет ничего прекраснее этого острова. Все красоты Венеции, при всей их неповторимости, отступают на второй план перед великолепием Корфу…
- Это… это греческий остров?
- Да. А разве это имеет значение? Он принадлежит Венеции. Вам там очень понравится. И там уж, разумеется, никакой Бонапарт ваши планы не спутает.
- Но ведь это очень далеко!
- Это шесть дней плавания, мадам, совсем близко.
"Корфу, - произнесла я про себя. - Название загадочное. Это, вероятно, остров Ионического архипелага, если только монахини в монастыре не ошибались".
- Вы… вы думаете, нам там будет хорошо? Все-таки Греция - это что-то совсем чужое…
- Неужели? Неужели вы, мадам, изучая древнегреческую историю, считали Грецию такой уж далекой?
Я, честно говоря, никогда не изучала такой истории, по крайней мере, упорядоченно, но разубеждать графа Этторе не стала.
Взгляд, брошенный мною на мужа, выражал всю мою растерянность. И тогда Александр мягко притянул меня к себе.
- Давайте поверим графу Альгаротти, дорогая, - произнес он. - У него безупречный вкус, и если он утверждает, что Корфу так чудесен…
- Хорошо, - прошептала я, уже со всем согласившись.
Согласившись не так благодаря вкусу графа Альгаротти, как благодаря мнению своего мужа.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОСТРОВ ЛЮБВИ
1
Тихо-тихо тикали в каюте часы. Корабль слегка покачивало, и теплый голубоватый свет, льющийся из ночника, дрожащими бликами плясал по стенам, изредка освещая большую кровать, в беспорядке упавшие на пол смятые покрывала, разбросанные как попало подушки.
Губы Александра мягко, почти неосязаемо касались моего уха, словно изучая все углубления и изгибы; его прерывистое дыхание почти касалось моих барабанных перепонок, а рука, скользившая по моим волосам, к затылку, теперь наверняка ясно ощущала быстрое биение пульса в нежном углублении моей шеи. Я повернулась к нему, ощутила жаркий вкус его губ и, придвинувшись еще ближе, почувствовала, как он весь содрогается от сильного возбуждения и желания.
Он был так ласков и нетороплив сегодня… Я сама сбросила с себя простыню, протянула руку, дотронулась до его шеи и провела пальцами вниз по спине. Только после этого он сжал меня сильно и страстно. Теперь в его объятиях я куда сильнее и отчетливее почувствовала трепет желания. Больше, чем трепет. Желание, влажно и жарко затеплившееся глубоко внизу, пронзило все мое тело и потом побежало вверх и добралось до самых мочек, которые он недавно ласкал.
- Cara, - прошептал он. - Carissma… Mio dolce amor…
Восхитительно-волнующие ощущения разливались по моей коже от любого его прикосновения - от легкого щекотания его волос, касающихся моей шеи, до нежного-нежного поглаживания грудей, и у меня возникало непреодолимое желание тоже прикасаться к нему, ощущать эту смуглую кожу, это уверенное тепло. Его ладони побежали по всему моему телу вверх-вниз, изучая изгиб талии, мягкость грудей, нежную упругость бедер… Под его тяжестью мои ноги раздвинулись, но, хотя мое тело уже приготовилось его принять, ждало и молило об этом, ему не удалось сразу войти в меня. Он осторожно приподнял мои колени к своей груди и сам помог себе, а я, сомкнув ноги вокруг его шеи, ощутила, какой он твердый внутри, - это ощущение взволновало меня так, что я испытала настоящий восторг.
Остановившись, он начал снова, сначала медленно и неглубоко, растягивая обоюдное удовольствие, потом быстрее и яростнее, - так, что внутри меня мало-помалу нарастало чудесное трепетание и судорожное сокращение всех мышц. С восхитительной неотвратимостью он вел меня к экстазу, к невыносимому восхищению, и, наконец, сладостный пульсирующий жар пронзил все мое тело от онемевших кончиков пальцев до затвердевших сосков.
Мы лежали вцепившись друг в друга, липкие от пота. Все еще не разомкнув своих объятий, он стал целовать мои веки и нежно сдувать испарину со лба, чтобы немного охладить меня. Он был все еще во мне, а потом опять начал двигаться. Я слабо запротестовала. Поцелуем он заставил меня умолкнуть.
Потом мы молчали в бессильной полудреме и медленно приходили в себя.
- Знаете, - сказала я, с трудом приподнимаясь на локте, - мы так счастливы, любимый, что мне становится даже жаль других людей. Многим женщинам так не везет… потому что мало есть таких, как вы… И самое печальное то, Александр, что ведь большинство людей любят в одиночку, предаются своим собственным чувствам и ощущениям. Так редко создается общая мечта, - чтобы оба чувствовали ее, одновременно сознавали и сами себя… и друг друга…
- А у нас уже есть "мы", вы это хотите сказать? - полусонно отозвался он, перебирая мои волосы.
- Похоже, что есть…
Почувствовав вдруг, что сегодня пришла в себя быстрее, чем он, я склонилась над Александром, мягко сжала его голову в своих ладонях, погладила волосы. Потом, чуть помедлив, стала касаться губами его лба, переносицы, радуясь тому, что сейчас он так спокоен и нет у него обычной хмурой складки между бровями, - но я все-таки провела там губами, чтобы избавить его от этого на будущее.
- М-м, - пробормотал он. - Как же хорошо от тебя пахнет.
Улыбаясь, я так же нежно поцеловала его брови, веки, виски, не переставая ласково гладить его шею, очень осторожно касаясь кадыка и чувствуя кончиками пальцев легкую шершавость его кожи, и сильные плечи, а потом, всем телом спустившись чуть ниже и едва слышно целуя его губы, теплой рукой ласково коснулась его мужской плоти - и не столько для того, чтобы доставить удовольствие ему, а из собственного восхищения: эта плоть, мужское средоточие Александра, так часто дарила мне необыкновенное наслаждение, - и, сама того не ожидая, я вдруг ощутила, как эта плоть окрепла и, дернувшись, начала расти - не сразу, а несколькими упругими толчками.
Он открыл глаза, крепко прижал меня к себе, желая, видимо, усилить свои ощущения, и его губы вдруг прошептали, слегка улыбаясь:
До той поры, пока не крикну я:
"Нет больше сил, помедли, жизнь моя.
О, подожди, нет больше сил моих
Пить жизнь и смерть из алых губ твоих!"
- Неправда, у вас есть силы, - прошептала я, тоже лукаво улыбаясь и узнавая эти стихи Реми Белло, давно умершего скандального поэта, - стихи, так кстати произнесенные и будто сделавшие нас еще ближе.
Он осторожно освободился и вошел в меня, начал двигаться, и почти мгновенно я вскрикнула, сильно впившись пальцами ему в спину.
Потом, почти сразу же после этого, часы мелодично пробили двенадцать ночи.
- Полночь! - сказал Александр. И пораженно повторил: - Уже полночь!
- Ну и что? - спросила я. - Какое это имеет значение?
- Боже праведный, она не понимает. Она! Женщина, у которой начался день рождения!
Я радостно приподнялась на локте, сразу же все вспомнив. Александр прав. Полночь положила конец тридцатому апреля и ознаменовала начало первого мая - дня, когда мне исполняется двадцать шесть лет…
- Значит, мы именно в мой день рождения прибываем на Корфу.
- Да. Но не это главное, cara.
Он, набросив на себя простыню, еще более оттенявшую своей белизной смуглость его тела, вскочил с постели и ушел куда-то в темноту каюты. Я услышала оттуда лишь какой-то слабый шорох. Александр быстро вернулся.
- Ну-ка, позвольте-ка мне…