В соседней комнате послышались шаги мадам Арманд; слышно было, как она перелистывала бумаги. Шоншетта, уже вставшая, чтобы уйти, снова опустилась на место. Настало тяжелое молчание. Жан терзался мыслью, что Шоншетта осуждает его выходку, и начал быстро говорить о своих новых занятиях и работах, о своем житье в Париже. Она слушала рассеянно, нетерпеливо стуча ногой по паркету. А он все говорил и не сводил с нее взора. Как она была прелестна, несмотря на следы горя, запечатлевшиеся на ее лице!
Мадам Арманд ушла из соседней комнаты; Шоншетта тотчас прервала своего собеседника.
– О, Жан! – тихим голосом сказала она, – как это дурно с вашей стороны! этого я не ожидала от вас!
Жан, не ожидавший такого упрека, схватил ее за руку, торопясь оправдаться.
– Простите, простите! – бормотал он, – это – правда: я – подлец… Но не думайте, что я взял назад свое слово… Я сделаю то, что обещал… Я только хотел еще раз увидеть вас перед… перед…
Шоншетта взглянула на него, прочла муку в его взгляде и подумав, по-видимому, не сочла себя вправе осуждать его. Она оставила свою руку в его руке и сказала, низко наклонив голову и как бы говоря сама с собой:
– Бог накажет нас. Мы страшно, страшно виноваты, потому что пред Богом вы – все равно, что муж Луизы.
Д'Эскарпи только еще крепче сжал ее руку: из всего, что сказала Шоншетта, он услышал только слова: "Мы страшно виноваты!" "Мы!" Значит, она также любила его и страдала от разлуки.
Вошла мадам Арманд, и Шоншетта поднялась, чтобы уйти.
– Уходите! уходите скорее! – быстро прошептала она, и краска снова заиграла на ее щеках. – Уезжайте, умоляю вас! – И так как Жан колебался, то она смерила его взглядом и повторила: – Я этого хочу! Не забывайте!
Они пожали друг другу руки на глазах мадам Арманд, и Жан ушел, растерянный, и бежал по улице, не заботясь о жаре. Несмотря на краткость свидания, на почти горестный тон разговора, его душа была переполнена радостью: Шоншетта любит его! Она также боролась! И он повторял ее последние слова: "Не забывайте!"
"Не забывайте!" Не намекнула ли она ему на свои права над ним уже одним тем, что позволила ему любить ее? Он страстно повторял слова Шоншетты, такие простые по своему значению, считая их символом единения их общих мечтаний, общего горя, – всей поэмы их любви.
На станции Жан сел в парижский поезд, который почти в ту же минуту отошел. Было очень жарко, однообразный шум колес навевал дремоту. Жан прислонился в угол и закрыл глаза. В полусне перед ним носились мирные, утешительные картины – награда за минувшие горести. Все так же поглощенный очаровательной мечтой, он пешком пришел с площади Сен-Лазар на бульвар Латур-Мобур; на своем письменном столе он нашел телеграмму. Не раскрывая ее он спокойно снял шляпу и пальто, повесил на гвоздь палку, потом разорвал голубую обложку… и вдруг страшно побледнел. В телеграмме было всего несколько слов: "Большое несчастье. Луиза скончалась. Подробности письмом".
Глава 16
Буковая вилла, суббота
Мой бедный, дорогой Жан! Когда ты получишь это письмо, которое тетя, не переставая плакать, пишет у моей постели, Луизетты, вероятно, уже не будет на свете. На этот раз, кажется, все кончено. Я рада, что здесь нет ни тебя, ни моей маленькой Шоншетты. Так грустно причинять печаль тем, кого любишь. Жан, дорогой мой, я тебя очень любила!
Тетя расскажет тебе, как два дня назад я опять начала кашлять кровью. Поверь, что это очень тяжело. Так ужасно ощущать во рту вкус крови. Кроме того, я вовсе не могу двигаться. Все-таки я не особенно страдаю. В эту ночь у меня был глубокий обморок. Теперь мне немного лучше. Я уверена, что не буду больше страдать.
Но я не хочу говорить с тобой об этих гадких вещах. В этом моем последнем письме, мой любимый, я посылаю тебе свое завещание. Выслушай внимательно мою волю! Если бы ты был теперь здесь, я взяла бы с тебя клятву исполнить то, что скажу. Но тебя здесь нет, и я просто приказываю тебе, уверенная, что ты послушаешься меня.
Прежде всего, прошу тебя не забывать меня. Никогда не проходи мимо холма в Локневинэне, дорогой мой Жан, не заглянув на кладбище! Тетя обещает положить меня рядом с нашими родными де Морлан и де ла Каз. Закрыв глаза, я отсюда вижу надпись на моей могиле: "Антуанетта-Луиза-Коломба де Морлан". Уверяю тебя, что, когда приходится три долгих месяца все думать о смерти, мысль о ней утрачивает свою обычную горечь; а с тех пор, как я так больна, я не перестаю думать о ней.
Бедный доктор Розье! Он также не заблуждался относительно моего выздоровления. Я так и вижу его глаза, когда он смотрел на меня в последний раз за завтраком в Локневинэне. В этот день я ясно поняла, что меня ожидало.
Четыре часа
Опять принимаюсь за письмо; легкая дурнота помешала мне окончить его. Обо всем этом расскажет тебе тетя, а я тороплюсь передать тебе самое важное.
Итак, я понимаю близость конца. Но мне пришла в голову одна мысль, которая, может быть, покажется тебе странной. Покидая этот мир, я хотела быть уверенной в чувствах двоих людей, которых я любила больше всего на свете. Вот почему я согласилась, чтобы ты остался моим женихом, и чтобы Шоншетта отказалась от тебя. За это я глубоко благодарна вам обоим. В последние мои минуты, мой горячо любимый Жан, я нахожу большое утешение (позволь мне сказать это, ведь теперь уж все равно) в сознании, что до самого конца была твоей невестой. Теперь я возвращаю вам ваше слово. Вы облегчили мне последние месяцы жизни. Благодарю, благодарю! Я ухожу от вас; по милости Божьей мне уже недолго быть препятствием к вашему счастью. Будьте же счастливы, – вы созданы друг для друга. Господи, какое это счастье любить и быть любимым!
Весной вы поженитесь. Я этого хочу; я этого требую. Это – моя последняя воля. Не вбивайте себе в голову диких мыслей, что там, где я тогда буду, ваша взаимная любовь заставит меня ревновать. Если мне суждено видеть вас из того мира, я буду только радоваться вашему счастью.
Дорогой мой Жан, я очень устала. Прощай! Крепко целую тебя, мой горячо любимый, мой дорогой жених. Люби ее всем сердцем! Мы с тобой не одинаково любили друг друга. Люби ее так, как я любила тебя.
Глава 17
Прошло около семи месяцев со смерти Луизы де Морлан. В одно прекрасное утро Дюкатель был очень удивлен, не видя в обычный час своей верной, старой Дины. Подождав несколько минут, он позвонил. На звонок явилась ключница, которая, как оказалось, все утро не видела Дины.
У Дюкателя явилось предчувствие беды, поспешно одевшись, он поднялся на верхний этаж, где была комната мулатки, и постучался; ответа не было. Дверь не была заперта на ключ, и он мог войти. На белой подушке он увидел лицо Дины, принявшее землистый оттенок. Он подошел, поднял ее руку, – рука безжизненно упала на постель; Дина была мертва, умерла внезапно ночью, от разрыва сердца, что мог засвидетельствовать наскоро призванный врач.
Сделав нужные распоряжения относительно похорон, Дюкатель написал два письма: одно – Нанетт, чтобы она приехала из Супиза занять место Дины, другое – Шоншетт, чтобы дать ей возможность присутствовать на похоронах. Вечером он потребовал, чтобы его оставили одного в комнате усопшей, и всю ночь просидел у гроба бедной женщины, с таким самоотвержением ухаживавшей за ним.
Это ночное бодрствование у изголовья покойницы было как бы вызовом, брошенным больным стариком своему пошатнувшемуся разуму, – так много воспоминаний, особенно таких, которые терзали его сердце, соединяло его с Диной! Скромная служанка даже унесла с собой в могилу одну тайну, которую никто, кроме нее, не знал и не узнает никогда. Смерть навеки сомкнула единственные уста, которые могли рассказать всю правду, но охваченный прежней тревогой Дюкатель поймал себя на том, что по-прежнему допрашивает Дину, словно ожидая ответа от мертвой:
– Послушай, скажи мне правду, моя ли это дочь? Ты-то ведь знаешь это! Жюльетта ничего не скрывала от тебя.
Еще вчера Дина со свойственным ей неистощимым терпением в сотый раз начала было рассказывать длинную историю, имевшую свойство успокаивать больного: о последних минутах жизни Жюльетты, о ее свидании с дочерью, о словах, произнесенных на краю могилы: "Скажи ему, скажи непременно, что Шоншетта родилась в то время, когда на моей совести не было ни единого пятнышка!"
Сегодня толстые серые губы не шевелились в ответ на вопросы Дюкателя; минутами ему казалось, что на них играет ироническая усмешка, и сомнение снова туманило его мозг. Тогда он стал пытаться восстановить истину целым рядом логических рассуждений и вспоминал одну за другой те перемены в своей жизни, которые привели его к такому жалкому концу, разлучили с любимым ребенком, заставили его дрожать за целость его разума. Каким счастливым вступил он в жизнь! О, эти дивные, первые годы молодости и свободы! Часы, разделенные между научными развлечениями и работой; политехническая школа, Метц! Неужели это был он, тот высокий юноша с черными усами и ленивой походкой, тот любитель редкостей, украшавший свою комнату скромного офицера предметами искусства, выисканными в свободные часы в городских лавках или у соседних землевладельцев? Потом в его памяти встали картины жизни в гарнизоне, вечные перекочевки с места на место; из Италии он вернулся капитаном, из Африки – командиром полка. В продолжение одиннадцати лет он получил пять чинов и несколько орденов. С этого момента его жизнь все его воспоминания сливались, сосредоточиваясь на одном образе, – образ женщины, властно завладевшей его сердцем.
Вот красная гостиная на улице Давио, роскошная, но пропитанная скукой этого излюбленного квартала бордоской коммерческой аристократии. С хозяином дома Дюкатель познакомился в клубе; это был один из тех вечно юных креолов с короткими, седеющими волосами и подстриженными усами, разговор которых представляет странную смесь деловитости и детской наивности. Он был пятью годами старше Дюкателя, но казался моложе и подвижнее, потому что не переживал тяжелых походов. Они быстро подружились.
– Я получил несколько бутылок великолепного хереса, – сказал однажды де Порри Дюкателю, – приходите завтра утром попробовать его; вы доставите мне большое удовольствие.
Дюкатель и теперь еще помнит странный выговор креола: "бойшое удоойтсье". Зачем в тот день он не отказался от приглашения? Зачем слепой случай избавил его от обязанностей службы, доставив ему удовольствие позавтракать вне офицерской столовой?
Де Порри целый час водил его по всему дому, показывая ему обширные подвалы; когда прозвонил звонок к завтраку, они пошли в столовую. И там он увидел "ее".
"Кто она? Жена, дочь или любовница де Порри?" – подумал Дюкатель, но хозяин тотчас же представил его:
– Полковник Дюкатель, мадемуазель Жюльетта де Порри, моя дочь.
За завтраком разговаривали мало; полковник придумывал, о чем бы заговорить, но все казалось ему банальным и скучным. Жюльетта принимала мало участия в разговоре, но председательствовала за столом, как опытная хозяйка дома. Когда херес несколько ободрил гостя, и он не без некоторого хвастовства рассказал несколько коротких эпизодов из военной жизни, Жюльетта выслушала их, по-видимому, с интересом. А в конце завтрака он встретил взгляд молодой девушки, пристально устремленный на него, и… потупился.
С этого дня Дюкатель стал приходить в дом де Порри, сперва под разными предлогами, потом и без предлогов, пользуясь полной безучастностью к его визитам самого де Порри, притом почти никогда не бывавшего дома.
Жюльетта, казалось, начала находить удовольствие в его обществе; она призналась ему, что терпеть не может Бордо, где живут такие глупые люди; страшно скучает по монастырю Святого Петра, откуда отец взял ее, как только ей исполнилось шестнадцать лет (теперь ей было восемнадцать), и наверное умрет от сплина, если еще хоть год проживет в этих условиях. В один вечер полковник очутился в красной гостиной, у ног юной красавицы; он жадно покрывал поцелуями ее руку, а она не отнимала ее и только тихонько посмеивалась. И Дюкатель дал себя убаюкать мысли, что Жюльетта любит его. Однако его любовь, первая, захватившая его всего, была с самого начала полна тревог и опасений: он был стар для своей невесты; он полысел раньше времени; две войны, в которых он участвовал, состарили его. Однажды Жюльетта в раздумье спросила его, действительно ли он моложе ее отца?
Они все-таки поженились. При воспоминании о первых месяцах их брачной жизни, кровь и теперь еще бурно прилила к сердцу старика. Он увез Жюльетту в Испанию, потом в Италию, а, когда кончился его отпуск, – вышел в отставку, чтобы ничто не нарушало сладостей неги этого периода их любви. Любила ли она его на самом деле? В последние пятнадцать лет он постоянно задавал себе этот вопрос, и всякий раз отвечал на него: наверное, любила; она была искренняя, по крайней мере, в продолжение известного времени. Долго тянулся их медовый месяц; утомившись путешествиями, они поселились в Берри, в Супизе.
Жюльетта, казалось, была вполне удовлетворена тихой, мирной жизнью, которую они вели, уединясь, как в первые дни после свадьбы. Их любовь, дала им силы поддерживать друг друга и мужественно встретить поразившее их несчастье: страшный крах торгового дома де Порри, тяжело отразившийся тогда на бордоской бирже. Отец Жюльетты исчез; полагали, что он лишил себя жизни, – с тех пор никто не видел его. Полковник уплатил по всем обязательствам своего тестя, но все еще мог считаться богатым человеком. Когда разразилась катастрофа, Жюльетта искала утешения в неисчерпаемой нежности своего мужа, и он нашел, что не особенно дорого заплатил за новый прилив любви у своей жены.
Они наслаждались счастьем еще два года. Это были годы упоения, но протекли они чересчур быстро. Зиму они проводили в Париже, в мрачном особняке, где Жюльетта являлась солнечным лучом; с первыми летними днями возвращались в Супиз, где их изредка навещали немногочисленные друзья, не пугавшиеся деревенской тишины и уединения; это были старая тетка Дюкателя, кое-кто из офицеров, также уже не молодых, кроме одного, которого Дюкатель и его жена звали просто Марселем и которого полковник полюбил как родного сына, с тех пор как молодой человек, еще будучи поручиком, спас ему жизнь в одном из походов.
Марсель часто проводил в Супизе целый месяц, это обыкновенно бывало летом. После его отъезда супруги вновь возвращались к уединению деревенской жизни, добровольно ограничивая сферу своей жизни занавесами алькова, Жюльетта была по-прежнему нежна, никогда не уставая ласкать супруга, и не выказывая отвращения к ласкам. Она сама просила мужа не приглашать в Супиз много гостей, чтобы не было лишних свидетелей их супружеской любви. Неужели все это было одно притворство? Все сердечные излияния – обман? Нет, не может быть! Нельзя так долго играть роль, ничем не выдавать себя; между тем нежность Жюльетты нисколько не ослабевала, напротив, с рождением ребенка она стала еще горячее…
Пока Дюкатель, погруженный в размышления, бодрствовал у тела покойницы, час проходил за часом; наступил день, и явилась Шоншетта, в сопровождении мадам де Шастеллю. Все еще под впечатлением смерти Луизы, она была особенно потрясена этим вторым ударом. Стоя на коленях у изголовья усопшей, она долго целовала ее морщинистые щеки, на которые смерть уже наложила свою печать. Сердце твердило ей о беззаветной преданности бедной мулатки, говорило, что с Диной умрет и вся поэзия ее странного детства. И как же быть с отцом? Кто будет ухаживать за ним? Способна ли Нанетта на такое же самоотвержение, на такую же верность, как Дина? Ведь она так упряма и болтлива!
Мадам де Шастеллю вместе с Шоншеттой распоряжалась похоронами; Дюкатель не пожалел денег, и церемония вышла довольно торжественная. В тот же вечер Шоншетта, вся в слезах и с тяжелым сердцем, простилась с отцом. Перед отъездом она долго наставляла Нанетту, как ухаживать за больным господином, и взяла с нее слово писать в Вернон обо всем, что будет происходить дома.
Дюкатель смотрел вслед карете, увозившей его дочь, и с тревогой думал, что через два месяца Шоншетта кончит свое учение и вернется домой навсегда. Что тогда делать? Горький опыт показал ему, что он не должен жить в одном доме с нею. Отослать ее в Супиз? На некоторое время это возможно, но потом? Оставался только один выход: выдать Шоншетту замуж, но для этого со стороны отца требовались хлопоты, которые были противны ему.
Глава 18
Дневник Шоншетты
Супиз, 18-го марта
Я всегда находила какую-то таинственную связь между тем, что окружает меня, и моим душевным состоянием. На стенах и коврах нашего старого дома не было ни одной картины, которая не подала бы мне идеи играть роль в изображенных на них сцен. Позже, в стенах старого Вернона, потянулись однообразные годы, милые, невозвратные годы тишины и уединения, благоприятного и для учебных занятий, и для мечтаний; и если, как я надеюсь, милосердный Господь пошлет мне в будущем более счастливые дни, – у меня, вероятно, все-таки никогда не будет таких дивно-мирных, чудных воспоминаний, как о днях, проведенных в Верноне.
Я опять одна – в безлюдном Супизе. Теперь уже нельзя, как в былое время, пригласить с собой мадам де Шастеллю; я совсем-совсем одна. Старый парк как будто говорит мне:
"Я узнаю тебя, девочка, хотя ты и обратилась уже во взрослую девушку, узнаю, несмотря на твой траур и на следы не высохших еще слез на твоих щеках. Бедняжка, ты страдала, ты лишилась любимых людей, но твои глаза блестят больше прежнего, в них горит внутренний огонь, которого я раньше не видел. Ты изменилась, стала женщиной, и мне кажется, что, подобно пламени, выбивающемуся из-под пепла, – и у мрака твоей печали светит радостный луч надежды".
Я умею понимать язык предметов, которые люблю, и отвечаю старому парку:
"Я – все еще прежняя Шоншетта, хотя и изменилась, как и ты сам: в сентябре твои густые, зеленые деревья сплетали свои ветви подобно церковным сводам; и сколько цветов пестрело на лужайках! Сколько птичек пело в кустах! Теперь деревья стоят почти голые, и солнце свободно светит сквозь обнаженные ветви. Но и ты, после месяцев печального угасания, просыпаешься к новой жизни: вот уже появляются молодые почки на деревьях, а на лужайках проглядывает первая травка. Завтра наступит весна! Завтра ты снова помолодеешь, старый парк, а я… я, как и прежде, по таинственной связи с окружающим, изменюсь так же, как и ты.
20-го марта
Дни все бегут, и бегут. Мне нужно было это уединение, мне нужно было сосредоточиться, потому что время, которое я переживаю, – решающее время в моей жизни. Предшествовавшие месяцы были так полны таких волнений, что теперь мне необходимы тишина и покой, чтобы разобраться в своей бедной душе. Последние месяцы в Верноне были, может быть, самыми грустными в моей жизни. Как часто просила я у Бога смерти! Что это была за мука! Бороться, постоянно бороться со своими желаниями, со своим сердцем, с воображением, рисующим перед тобой образ, на который ты не имеешь права смотреть, разве это – жизнь? И все это я перестрадала!
Разлука с Жаном, которую я считала окончательной, показала мне, как горячо я люблю его. Я возмущалась против судьбы, столкнувшей меня с ним лишь для того, чтобы разлучить. В своей тетради я нашла заметку, написанную в день посещения Жана: