Она ничего не говорила, разглядывая лицо в зеркале, оказавшемся на сей раз на потолке. Лида, с ее великолепным зрением, видела себя в нем – лежащая на кровати – как если бы кто-то поднес его к лицу. Я часто завидовал ей. Сам-то я, хоть зеркала оказывались иногда в нескольких метрах, улавливал лишь силуэты, тона, цвета, да тени. Это Лиду смешило.
Что ты там щуришься, говорила она.
Да я тебе перескажу дословно, говорила она.
Мне нравились ее простота, обыденность, насмешливость, отстранённость. Однажды я вышел из дома рано утром, и, поняв, что вечером не в силах буду сесть за руль, отправился на стоянку такси, неподалеку от которого меня уже ждала Лида.
Небо было серым, ноябрь отсвечивал зимние снежные облака, которые еще лишь собирались где-то, в тысячах километров от нас, но было еще тепло. Я стоял, затаив дыхание, я воровал ее образ, любуясь.
Лида была одета, – смотрела, стояла, слушала, – совсем как одна из тысяч.
Как женщина, выбравшаяся из дома пораньше, чтобы успеть выпить на работе кофе. Она смотрела в сторону дороги, чуть ссутулившись, в короткой красной юбке, и блузе, открывавшей спину. Я разглядел несколько родинок. Волосы у нее были собраны в узел: она как раз покрасилась в блондинку, но не очень удачно, а может, сделала это давно, а я не заметил, так что корни волос были уже темными. Издалека прическа напоминала сноп пшена, ставший таким популярным после того, как прославилась какая-то украинка, обожавшая такую укладку волос – я все никак не мог вспомнить фамилию, – но вблизи она была более… камерная, средневековая. Что-то от Изабеллы Английской было в волосах моей любовницы. Что-то от дам в длинных платьях, ссутулившихся красавиц с бледной кожей, маленькими грудями, длинными ножками и печальным взором долу.
Женщину с миниатюры средневековой Библии напоминала моя возлюбленная.
Я буквально сканировал ее. Пялился, как хулиган. Если бы Лида была покрыта пыльцой, я бы собрал ее, аккуратно стряхивая каждую частицу себе в рот. Старательно вылизал бы каждый участок кожи. Да я чуть позже так и сделал. Я глядел на шею под волосами, – покорно согнутую шею, как если бы она подставляла ее под топор палача, – и знал, что увижу Лиду такой уже через каких-то несколько минут, потому что квартиру мы на этот раз сняли совсем недалеко от их с Диего дома. Она почувствовала мой взгляд, обернулась. Я продолжал смотреть. На ней были колготки телесного цвета, простые, скромные туфли, в руках она держала сумку – модной сейчас ручной работы, – и я попытался представить, что там внутри. Скользнул взглядом по ногам, снова по лицу. Крупный, но правильной формы, нос, полные губы. Большая грудь, сейчас совсем не видная – она вываливалась мне в руки, лишь когда Лида раздевалась и снимала с себя пелену бюстгалтеров, саваны белья.
…Она молча надела сумку на плечо, и пошла.
Чуть подождав, я пошел вслед за ней. Мы шли несколько минут, после чего поменялись – автоматчик и снайпер, вечная "двойка", и повел уже я, потому что она еще не бывала в этой квартире – и то ускорял, то замедлял шаг, прислушиваясь к шагам сзади. Это не был стук каблуков, я вспомнил, как называется такая обувь – "лодочки", – ведь она была одета очень просто и скромно. Я шел на свидание с верной женой. Поглядывая на нее время от времени, уже на подходе к дому, я ревниво представлял себе, сколько раз она так шла куда-то. Еще не жена, еще, может быть, студентка, она шла не в университет, а…
Набрав код, я придержал дверь, не оглядываясь, и мы, – уже рука об руку, – поднялись к лифту.
Там, уже держась за руки, дождались, пока распахнутся двери, и на нас хлынет свет из коробки, поднимающей нас под самую крышу. Двенадцатый этаж.
Двенадцатый этаж, сказал я, и понял, что мой голос звучит чуть хрипло.
Знакомых не видел, сказала она.
Вроде бы, нет, сказал я, вновь поражаясь обыденности наших с ней разговоров.
Глупо было снимать квартиру тут, нужно было на окраине, сказала она.
Да, зато потеряем во времени, сказал я.
Верно, сказала она.
В свете лифта она выглядела старше, хотя ей было всего 25. Отпраздновав свои 33, которые я предпочел провести в уединении в доме за городом, чтобы избавить себя от идиотских сравнений и параллелей, я отечески посмеивался над возрастом Лиды. Гребанный педофил Диего! Я улыбнулся, поняв, что ревную – взял любовницу за подбородок, приподнял. Поцеловал легонько в нос. Отпрянул – снова раскрывались двери лифта. На площадке никого не было, так что я снова поцеловал ее легонько – словно извиняясь за малодушие, – и пошел к двери. Открыл, пропустил вперед, и закрыл дверь. И только после этого почувствовал себя спокойно. Разуваясь, посмотрел на свое лицо в зеркале в прихожей, – ну вот, начались зеркала, и услышал, как она ступает мягко по полу в комнате, что-то говорит, – переспросил.
Что, сказал я.
И тут зеркало, но на потолке, сказала она.
Рим, эпоха разврата, сказал я.
Вымыл руки, вернулся, вытираясь полотенцем, и увидел, как она залезла на кровать – двуспальную, приложение к зеркалу, – и глядит наверх, в зеркало. Подошел, обнял, и стал снимать юбку.
Что ты там щуришься, сказала она.
Давай перескажу дословно, сказала она.
Я еще справляюсь, сказал я.
После юбки стянул колготки, опрокинул Лиду на кровать, и сам разделся.
…Она задрала ноги высоко, и, спрятав голову у меня на груди, стала облизывать ее, пока я тихонечко качался, словно на водяном матрасе. Что странно – меня не раздражала легкая полнота Лиды, вернее, намек на нее. Мне было мягко, очень мягко, словно перина матушки Зимы распростерлась подо мной, и я лежал на Лиде, как на самой мягкой подушке из тех, что взбила старуха Евдоха: и я чувствовал себя воздушным котом, что покоится на облаках из взбитых сливок. Она молча слюнявила мне грудь, а я поглядывал на зеркало сбоку. Мы не торопились, времени было полно: она тоже не взяла машину, это значило, что в обед я смогу выйти, и, короткими перебежками русского омоновца в Грозном 94-го, добраться до супермаркета поблизости. Там купить чего-то поесть и шампанского. Мы его оба любили. Холодное, колючее, оно делало все таким, как должно быть – прозрачным, чистым, и настоящим. Я пил его, как победитель – воду после забега. Лида – губила маленькими глоточками, лакала, как кошка. Попьет, и снова задумается. Я не теребил ее.
Я не ждал, что она что-нибудь скажет.
Моя любовница была глуповата.
Мы почти никогда не разговаривали. Нам это и не было нужно. С тех пор, как мы познакомились в доме новоанглийского стиля, – над Ботаническим садом, – где я наблюдал за ней, а она за мной, мы не больше чем десятком фраз перебросились. Она с любовью и уважением относилась к мужу. Я предпочитал не говорить о том, как отношусь к жене. Мы просто сошлись на том, что нам – каждому по своим причинам – необходим адюльтер. Это было выгодное сотрудничество. Причем, разумеется, речь шла не только о сексе, хотя и секс был хорош. Просто ей понадобилось Изменить. Как, наверное, и мне. Так что мы молча встречались где-то в городе, после чего я вел, или она меня, – в зависимости от того, кто снимал на этот раз квартиру, – и заходили в подъезд, где брали друг друга за руку, если людей в подъезде не было, или ждали, когда лифт привезет нас наверх, – потому что предпочитали квартиры под крышей, – и заходили внутрь. Где, словно нехотя, оказывались у кровати.
Как будто в ней магнит был, а мы – напичканы железом.
На кровати я обычно сдирал с Лиды юбку, и становился перед ней, а она, сидя – в колготках, – сосала меня, – стаскивая джинсы. Мне нравилось, как она берет в рот, и придерживает меня рукой снизу. Не цепляется, не сжимает, а держит.
Как жрица – чашу со священным вином.
Ладонью вверх, бережно, на уровне своего лица. Так жены фараонов принимали ладонями Солнце. Лида принимала луч моего члена, как божество, и обсасывала его: мягко, глубоко, долго. После того, – придирчиво оглядев, – она занималась, наконец, собой. Стягивала колготки – вместе с бельем – и задирала ноги, притягивала меня к себе. Чаще всего мы делали это в миссионерской позе, хотя сначала, конечно, я продемонстрировал все навыки и умения. Но мы отказались от этого уже со следующего свидания: она дала понять, что предпочитает трахаться, глядя в глаза партнеру.
Мне эта мысль показалась свежей и я согласился попробовать. И вот, оказалось, что это и правда лучше всего.
Посмотри мне в глаза, сказала она, когда мы трахались в первый раз.
Строго говоря, мы еще не трахались. Она отсосала мне, но я не кончил, после чего вытащила из сумки пачку презервативов, надорвала кровавым длинным ногтем единственное, в чем она допускала излишества, это маникюр, – и, придержав кончик, поместила его. Потом, глядя на меня снизу, прижала кондом губами и развернула на мне руками.
Смотрю, сказал я.
Нет, сказала она, откидываясь.
Смотри мне в глаза, когда войдешь, сказала она.
Смотреть в глаза женщине, которую трахаешь, и есть заниматься сексом, сказала она.
Я запомнил это навсегда, потому что она оказалась права. С тех пор, каждый раз, когда я впервые вхожу в женщину, то жадно смотрю ей в глаза. Правда, ни у кого больше я не видел таких глаз, как у Лиды. Больших, чуть сонных, осоловевших… она так резко и неожиданно распахнула их, когда я вошел. От и до – пока я втискивал в нее всего себя, все свое мясо, – она смотрела мне в глаза внимательно.
Да, у меня большой, сказал я.
Это создает определенного рода неудобства, сказала она.
Терпи, сказал я.
Она, молча, забросила мне ноги на поясницу, и положила руки на ягодицы. Я чуть оглянулся, глядя в первое из сотен зеркал. На заднице сразу как будто кровавые полоски появились. Белое и черное. Позже я сказал.
Нам обязательно предохраняться, сказал я.
Это зависит, сказала она.
Мне бы хотелось, чтобы у меня была постоянная любовница, сказал я.
Мне это просто нужно, сказал я.
Просто еще одна женщина, душевного здоровья для, сказал я.
А не потому что я бабник, сказал я.
И я вовсе не бабник, сказал я.
Лучшее доказательство этому то… сказал я.
…Что других у меня не будет… сказал я.
Так что пей лучше таблетки, сказал я.
Ладно, сказала она.
Наверное, она уже тогда поняла, что я говорю все это отвода глаз. Что я влюбился. Но ничего не сказала. Ни тогда, ни сейчас – так что никакой уверенности у меня нет и по сей день.
Я вообще ни в чем не уверен.
Второй и третий презервативы нам не понадобились, и я оставил их в ящике. И мы никогда больше эту тему не поднимали, хотя я, конечно, встречался иногда и с другими женщинами. Но вот уж с ними предохранялся. С Лидой же нет. Я чувствовал себя ее мужем. И мне это нравилось. Уж не знаю, как ей. Кажется, она была единственная женщина, которая со мной очень редко кончила. Хотя я максимально старался. Лишь один раз мы были близко к этому: в первый, и потом – когда я вдруг почувствовал, что она приподнимает бедра и пытается сместить меня чуть влево. С радостью подчинившись, я долбил так минут двадцать, но она все равно не смогла, и со вздохом разочарования, упала на кровать.
Тем не менее, секс доставлял ей удовольствие.
В сравнении с заводной Алисой, которая могла раз 10 за ночь кончить, это было так необычно и… свежо. Да-да. То, что Лида почти никогда не испытывала оргазм, лишь повысило ее привлекательность в моих глазах. Лидин оргазм был для меня словно "десятка" в университете – то, что никому не поставят, – оценка, на которую не знает даже экзаменатор. Как, по крайней мере, любили говорить экзаменаторы.
Так что я философски воспринимал неспособность Лиды дойти до конца.
Как какой-то сверхценный приз, придуманный лишь для того, чтобы за ним гнались. Серебряное блюдо в тире, выбить ради которого все мишени невозможно, потому что вам посунут кривое ружье. Так что я заряжал свой прямой длинноствол ради реальных целей. И трахал Лиду часами, доставляя простое физическое удовольствие. Естественную, тихую радость.
Без вспышек в глазах, воплей и мата.
Этим меня досыта кормила Алиса.
И впервые за несколько лет я успокоился.
Стал уверенным в себе. Чуть осунулся и похудел. Меньше думал, и не выбирал – сразу решал, чего хочу, а чего нет. Самое главное, перестал рефлексировать. Перестал писать книги. Мне, попросту, некогда было обо всем этом думать. Алиса оказалась приятно поражена. К моему счастью, она списала это на свинг. Так что она решила, что нам надо продолжать, и, может быть, даже интенсивнее.
Если бы она узнала, что я изменяю ей по программе а-ля карт…
Я даже не предполагал, что бы произошло в таком случае. Просто не мог вообразить степень гнева, который бы она испытала.
Гнев Алисы, как и ее оргазмы, заканчивался непредсказуемо.
Так что я с радостью подыграл жене в уверенности, что свинг-вечеринки внесли лад в нашу с ней непростую жизнь. Да так оно и было. Ведь Лиду я встретил на такой вечеринке, – слава Богу, достаточно людной, чтобы Алису не обратила на соперницу внимания, – организованной ее мужем, жадно глядевшим на мясистых дебелых разведенок.
В надежде на то, сказал он, когда мы впервые поговорили, что моя фригидная женушка раскочегарится.
Ха-ха, сказал я.
***
…Я взял Лиду за руку, чувствуя себя канатоходцем, потерявшим равновесие. Чувствуя себя предателем. Нет, дело было вовсе не в жене. Я предавал Лиду. Не спасал себя, – это не имело уже никакого смысла, потому что угол падения казался необратимым, – а лишь увлекал за собой в пропасть и любовницу. Она, наверняка, чувствовала то же самое, и прикрыла глаза. У меня кружилась голова.
Милый, лед, сказала Алиса
О, конечно, сказал я.
Отпустил руку Лиды и вернулся с террасы в спальню, откуда спустился по лестнице на первый этаж, – там меня и звала Алиса, – по пути дружески похлопав по плечу Диего, застывшего у шкафа с книгами. Книг было много, но все они покрывались пылью: как-то постепенно мы перестали и читать. Наверху, – в самом углу, – громоздились мои издания и переводы. Свидетельства прошлой жизни, они напоминали мне груды раковин от съедобных моллюсков, оставленные на берегу моря тысячами поколений людей. Миллионы лет обтачивали раковины, из-за чего они выглядят, как странные замки, сложенные какими-то диковинными существами.
Одним из таких существ когда-то был я.
Когда еще писал книги. Иногда мне казалось, что под грудами бумаги можно найти искорку, и тогда разворачивал завалы голыми руками, не боясь ожогов. Но все было тщетно. Я поднимал лишь груды пыли и золы, под которыми не находил ничего, кроме остывшей земли. В такие моменты за мной любила наблюдать Алиса. Ей доставляло удовольствие наблюдать, как меня терзают на арене львы, которых – включая и арену и зрителей – разыгрывал я сам. Но сегодня я был спокоен, и мог даже кинуть взгляд на обложки изданий: посмотреть на них, как школьник, брошенный подружкой – на ее издевательскую улыбку. Ведь в доме были гости, и это значило, что Алиса намерена дать высший класс и устроить все по высшему разряду. Никто не умел быть приятнее, чем моя жена. Но лишь когда она хотела быть приятной. К сожалению, пьеса разыгрывалась лишь для сторонних зрителей. Но я так устал, так был измотан и напуган, что мне даже эти – редкие, фальшивые, – передышки, давали иллюзию какого-то перемирия. Я, – как солдат, которому отрубило ноги, – радовался тому, что попал, наконец, в госпиталь с передовой. Если самолеты переставали бомбить наш общий фронт, мне казалось, что все это ради меня, и я смотрел на лица вражеских летчиков даже с дружелюбием. Мне казалось, что они сжалились, наконец.
Алиса же, всего-то, загоняла свой бомбардировщик в ангар, чтобы выпить кофе с молоком.
Смеясь под лучами восходящего солнца.
Наше солнце как раз заходило и последние лучи его упали на крышу, где мы устроили террасу – под конец реконструкции бригада строителей готова была пальцы ног Алисе вылизывать, и кстати, я вовсе не уверен, что этого не случилось, – отчего терраса стала выглядеть, как аквариум, который выхватил ночной фонарь в темноте. Павшие листья, которые Алиса запрещала мне выбрасывать до полного и окончательного их разложения, – даже покойникам я даю шанс, говорила она, посмеиваясь, – выглядели так, как будто их наклеили на столик и стулья специально. Лида выглядела силуэтом, когда я покидал ее, чтобы спуститься на кухню. Я не видел лица, только чуть сгорбленные плечи – из-за груди она сутулилась, и это очень умиляло меня, я чувствовал себя старшеклассником, а ее старшеклассницей, – и узкую щель света между полных ног. Я бы мог взять ножницы и вырезать Лиду из общего фона парка, проступавшего сразу за домом – сквозь войну сумерек и заходящего солнца. На оранжево-красно-золотисто-зеленом фоне Лида выглядела бумажным трафаретом. Игрой света и тени. На минуту мне померещилось что это так. Но я совладал с желанием вернуться к ней и потрогать, убедиться, что она живая, и теплая. Что она дышит. Так неопытные родители возвращаются к детям ночью, чтобы убедиться в том, что те дышат во сне.
Вместо этого я спустился вниз, бросив взгляд на книги – мне даже удалось сохранить при этом равнодушный вид, – перебросился парой общих фраз с Диего, что-то про погоду, и стал доставать лед. Формочка для него у нас была, но Алиса предпочитала заливать воду в упаковки от конфет, из-за чего форма льда в нашем доме всегда была самая причудливая.
Самый, черт его побери, извилистый лед в вашем доме, сказал как-то Диего.
И посмотрел на меня со значением. Что он хотел этим сказать, чертов волосатый коротышка, я и понятия не имел. Просто налил ему еще, – из-за постоянных его перелетов, магазинов дюти-фри и консульских попоек, виски в нашем доме всегда был самый лучший, – и слегка повернулся к Лиде, изображая вежливый и слегка вычурный интерес. Тем самым обрубая контакт с Диего. Толстячок лишь понимающе хмыкнул, и стал жадно лакать виски. Он вылизывал его языком, смакуя, и крутил во рту так же неприлично, как проститутка – искусственный фалос на потеху выпившему клиенту. Лида часто делала ему замечания за такую манеру пить, или есть, запуская руки в блюдо чуть ли не по локоть.
Мужчина он и за столом мужчина, смеясь, говорила Алиса.
Меня поражало это удивительное для моей жены отсутствие женской солидарность. А ведь она убить была готова меня, просмотрев по телевизору репортаж о несчастной любви и муже– тиране в цикле передач о семейном насилии.
Я нес на плечах бремя ответственности за всех мужчин мира.