За неправильно взятый в руку нож меня могли приговорить к колесованию, а пролитая на стол вода приравнивалась к измене родине с последующим расстрелом перед строем. Пристрелить и закопать как собаку. Большего я не был достоен. Я должен был думать, как она, считать, как она, подыгрывать ей – но при этом достаточно тонко, чтобы она не решила, что я подыгрываю. В таком случае она начинала презирать меня. Говно и слабак, бросала она с ненавистью, когда пила. А когда перестала, то просто не удостаивала меня взглядом. Если же мне удавалось каким-то чудом сутки-двое блюсти идеальные манеры, и выполнить весь комплекс упражнений, от кухни, до постели, – ни проронив ни крошки, ни пролив ни капли, кроме как в предназначенные для того резервуары, – то максимум, на который я рассчитывал, это отсутствие придирок. Так солдат, вымуштрованный до состояния робота, ходит, оттягивая носок, преодолевает препятствия и получает отличные оценки по стрельбе не за поощрения и награды, а лишь для того, чтобы не быть наказанным. Я вел себя, как воспитанник садистов в иезуитском колледже. Диего, кстати, учился в таком несколько лет.
Только, амиго, это были не иезуиты, в которые вы тут вечно записываете любых католических попов, сказал он мне.
Это были капуцины, тоже говно еще то, сказал он.
Алиса смотрела на него внимательно, широко раскрыв глаза. Она сидела на подлокотнике моего кресла, напротив нас, где, развалившись, почесывал свое непомерное эго и свои непомерные яйца, Диего, а чуть в сторонке сидела, ссутулившись, Лида. Моя Алиса называла – и считала – ее серой мышкой. Забавно, что точно так же говорили про жену все мои случайные подружки. Поразительно, как недогадлива оказалась моя умнейшая и проницательнейшая жена. Алиса, видевшая меня насквозь, до последнего не понимала, кто моя любовница. Лида для этой роли казалась ей слишком непримечательной. Дело было в духах, – покровительствовавших мне, – знал я. Алиса умела видеть насквозь. Благодаря ей я перестал смеяться над "интуицией" и наивной верой в нее многих моих знакомых. Но для них это был повод поболтать в промежутках между трахом на свинг-вечеринках. А для Алисы это была составная часть зрения. Если бы вы закопали золотой слиток на глубину десяти метров, Алиса бы нашла его. Она находила желаемое, как свинья – трюфеля. С той лишь разницей, что для Алисы никакой разницы не было: трюфеля, золото, падаль, или бьющееся сердца, а может быть, ваше отчаяние. Он чувствовала всякий раз то, что искала. Неважно, что. И каждый раз, когда она выискивала, находила, обнаруживала, глаза ее чуть раскрывались, как у женщины, которую берут в первый раз. Конечно, я говорю не о девственницах. Речь о первой встрече, первой ебле, между вами и вашей любовницей, которая может оказаться случайной, а может – на всю жизнь. Я постарался запомнить глаза Лиды, когда брал ее первый раз. С тех пор, каждый раз глядя ей в глаза, я думал лишь об одном. Уверен, у меня на лбу это написано было. И если Алиса, человек-магнит, человек-рентген, не сумела видеть это, то лишь из-за облака, которое наслали на нас с Лидой боги. На Алису наслали заклятье и чары. Другого объяснения я не вижу. И зачарованная Алису совершенно искренне считала Лиду последней женщиной в мире, в которую я могу влюбиться. Ровно до тех пор, пока она, Алиса, не перестала быть нужна этим могущественным силам, и они не сняли заклятье. И все стало, как в самый пасмурный, обычный, день. Беспощадно серо, но все еще светло, потому что лишь утро, и день – страшный, тяжелый, настоящий, – обещает быть длинным. И Алиса не выдержала. Но я тороплюсь.
Чего только эти гребанные монахи с нами не делали, сказал Диего, хохотнув.
Ты хочешь сказать… сказала Алиса, расширив чуть глаза.
Нет, в том-то и дело, что Прямо никто ничего подобного не просил, сказал Диего.
И вообще о том разговоров не было, сказал он.
Просто горячие раскрасневшиеся задницы мальчиков, после розог, сказал он.
Там к нам никто пальцем не притронулся, в ТОМ самом смысле, сказал он.
Но они заложили в нас мины, они заложили в нас бомбы, сказал он, глотнув виски.
Подержал во рту, пополоскал, побулькал в горле, почмокал, посвистывая, и даже уронил капельку себе на воротничок. Лида покачала головой, Диего рассмеялся, всем своим видом показывая, что смакует виски нарочито, специально для жены, которой не нравится этот отработанный до мелочей номер. Последние отблески солнца от крыши погасли, и мы теперь сидели на террасе темными силуэтами, не торопясь включать свет.
Ей богу, половина ребят из нашего выпуска стала дипломированными педиками, сказал Диего.
Все они были словно запрограммированы трахаться в зад, сказал он.
Эка невидаль, сказала хищно Алиса.
О, милая, конечно же, я имею в виду, с мужчинами, воскликнул Диего.
Порка… сказала с отвращением Алиса.
Средневековье какое-то, сказала она, вызвав мое легкое неудовольствие.
Он просто вас пугает и пытается впечатлить, сказала вдруг Лида.
Потому что вы ему понравились, сказала она.
И потом, порка это очень сексуально, сказал я, вступив в начинающийся бой на поле Лиды, горделиво поправив сбрую, и подняв копье с флажком.
Я чувствовал себя отважным бойцом, вышедшим на турнир ради прекрасной дамы, любовь к которой он скрывал до сих пор, а вот теперь решил открыть тайну всему миру. Может быть даже, быть поверженным ради любви. В ушах у меня звучали победные стоны горнов. Диего понимающе улыбнулся. Неужели он догадывается, подумал я. Но, к счастью, в тот момент это выглядело как понимающая улыбка мужа, который позволил вам обладать своей женой в обмен на вашу, и принимает вашу горячность за юношескую влюбленность и поспешность новичка в свинге. А уж Диего на нем свинью съел.
Такую же чувствительную к трюфелям, как и моя Алиса.
Не слушайте вы его, садиста клятого, сказала, рассмеявшись, Алиса.
Ему бы только мучить кого-то, да хлестать, в том или ином смысле, сказала она.
Присмотрись к нему внимательно, Диего, сказала она, и может быть, узнаешь в нем кого-то из тех монахов, что пристрастили вас пороться в задницу.
Мы были на "ты" с тех пор, как они впервые зашли к нам в дом.
Когда Алиса выпивала, то становилась груба и шероховата, как поваленное ветром, и не отёсанное дровосеками дерево. Я похлопал ее по руке. Алиса снова рассмеялась, и погладила меня. Я думал, что уже не любил ее, но слезы выступили у меня на глазах. Скажи она в тот момент – давай продержимся еще раунд, милый, – и я бы служил ей, как собака. Но было уже поздно, очень, и мы зашли так далеко, как никогда не случалось. Лида уже вросла в меня, как раковая опухоль, а я – в нее, и распустил сотней рыболовных крючков своей раздувшийся член, и вывернул наизнанку ее розовую пизду. Я теперь носил ее горделиво, как ацтекский принц – мантию из перьев птичек-колибри. Пизда Лиды была моим трофеем, она всегда висела у меня на руке. Даже сейчас, когда на руке у меня сидела ворковавшая Алиса, а Лида, потупившись, наливала виски Диего и мне. Ну и, конечно, Алисе. Сама Лида пила немного, да и разговаривала столько же. Молчаливая глупая корова, говорила про нее Алиса. Может быть, – думаю я сейчас, – она и была права. А моя любовь к Лиде была всего лишь чарами – теми самыми, которые лишили мою жену бдительности, и раскрыли ее пятку для смертельного удара.
Который нанес, почему-то, именно я.
Нет, все же, разве порка не сексуально, сказал я, развеселившись, почему-то.
Алиса зажгла свет. Специальные фонарики по периметру, которые делали нашу террасу похожей на плывущий в ночном океане китайский кораблик, где старый ростовщик и его семья хотят принести в жертву Дракону Воды бумажные денежки, ароматические палочки и тому подобную чепуху, преисполненную уважения к предкам. Уважения, которое ничего не стоит. Но выглядело это очень красиво, и я преисполнился гордости за жену, столько сил отдавшую преображению нашего дома. В обычные дни ее страсть разрушать, создавать, переделывать и обустраивать, меня бесила. В дни же приемов гостей я был горд. Внезапно я вдруг понял, что она чувствует, глядя на меня и мои книги. Мы подобрали друг друга только для выходов в свет, подумал я. Но не дал плохому настроению возобладать над собой.
Что делает женщину настоящей женщиной, сказал я.
Только умение подчиниться, а самое главное, желание сделать это, сказал я.
Одно без другого немыслимо, сказала Лида, и Алиса посмотрела на нее с легким презрением и нескрываемым торжеством. Лида частенько отпускала реплики с опозданием, и любила повторять сказанное, выделяя, почему-то, самое банальное и совершенно очевидное. В такие моменты мы все со временем научились делать вид, будто ничего не случилось.
Это само собой, милочка, сказала Алиса покровительственно.
Он, черт побери, прав, сказал Диего, и поднял стакан.
Мы поддержали. Алиса сглотнула чуть-чуть, и облизала губы. Она была хороша, и в этот момент все мы – даже Лида, – любовались ей. В моей жене не было доброты, милосердия, снисходительности, сочувствия, нежности. Но в ней были класс и порода.
В Алисе столько породы, сказал Диего восхищённо.
Мы были уже вдвоем, когда он говорил это. Лида и Алиса вышли на кухню, моя жена готовила все для чайной церемонии, – нашей церемонии, ничего общего со всеми существующими доныне не имеющей, отчасти это походило на попойку бродяг, отчасти, на ведьмовской шабаш, – а мы с Диего курили сигары. Он вечно таскал с собой коробку с шикарными сигарами, и плевать ему было, что я давно бросил курить. Это же не в затяжку, смеясь, сказал он. Я смотрел, как серый пепел медленно пожирает сигару. Мы были совершенно расслаблены, хотя и раскраснелись и все испытывали такое ощущение, будто мимо нас пронесся грузовик, лишь обдавший нас волной воздуха. Но он никого не сбил, и мы, – ошарашенных дети, – громко смеемся в канаве у дороги. Чересчур громко смеемся. Пытаясь смехом отогнать испуг. В это время на террасу вернулись Алиса и Лида с подносом, чайником и чашечками. Они переоделись, но их более домашние наряды не выглядели вызывающе. Мы все прекрасно знали, что этот вечер не получит продолжения. Никакого свинга. Так уж получилось с первой же нашей встречи вчетвером. Этот островок, – посреди затопленного леса, – оставался нашим пристанищем. Мы не договаривались об этом, просто заключили молчаливый союз. Алиса поставила поднос на пол, и улыбнулась мне поощрительно.
Мы все с пониманием посмотрели друг другу в глаза.
Что бы там не случится дальше, мы справились, знали мы. Слова много раз зависали на краю крыши, но ни одно не сорвалось вниз. Мы остались в рамках приличия в первый же вечер, и начало было положено. К традиции свинг-вечеринок у Диего с Лидой добавилась не менее горячий – и даже чуть сладковатый из-за диковинных сортов чая, которые находила где-то Алиса, хотя почему где-то, это ведь Диего ей постоянно их привозил, осенило позже меня, – обычай проводить у нас вечер в одну-две недели.
Виски, сигары, чай, болтовня.
Никакого секса на деле, и все что угодно на словах. Мы взяли за правило смело говорить обо всем, что взбредет в голову. Единственное табу было – никаких табу. Мы чувствовали себя четверкой из молодёжного клипа: про друзей, которые даже мылись в ванной вместе, но так и не переспали.
И это сблизило нас больше секса.
***
Мои сны о ней были порнографичны, как рассказы в дешевых журнальчиках на серой бумаге, что продавались в киосках в пору, когда я еще ходил в школу и покупал порнографические журнальчики в киоске. Он как раз был через дорогу от чертова колеса в парке, куда можно было сбежать с уроков покататься. Сесть в корзинку, прикрепленную к колесу двумя прямыми железными штангами, и подняться над небом.
Иногда я обнимался там с девочками, которые любили меня, и которых любил я.
Куда-то все это подевалось. Не знаю, куда. Я садился не раз в это чертово колесо первые несколько лет после окончания школы. Может быть, искал их всех тем, наверху. Но, поднявшись на самую верхнюю точку, я убеждался, что небо пусто, и призраков девочек, которых я неумело, – а после и умело, – тискал, там уже не осталось. Куда-то они все ушли. А вот Лида – как и Алиса – умела оставить себя возле меня, даже когда ее не было рядом. Я просыпался с мыслями о ней, ненасытный, голодный, распаленный, как тысяча самых растленных шлюх, и вылизывал мед и грязь со своих пальцев. Я просыпался, когда еще было темно, и собаки за окном, – тоже толком не проснувшиеся, – лениво полаивали на редких прохожих, спешивших домой с ночной смены. Серый рассвет еще не подглядывал в щель между шторами нашего дома. Моя голова была пуста, как воздух комнаты, весь пропитанный нашими с Алисой кошмарами, сновидениями, слабоалкогольным дыханием. Иногда мне снилось, что я все вешаю кого-то, и по много раз пытаюсь поднять тяжелое, обмякшее тело человека, – который потерял сознание от ужаса, – а оно все срывается и срывается с петли.
Всмотревшись ему в лицо, я увидел себя.
Ничего особенного для кошмара, правда? Но, как я и говорил, я стал специалистом по кошмарам в ту осень. У меня были великолепные, затяжные, потрясающие оргазмы и такие же депрессии. Ебля и плохое настроение, вот в чем я достиг небывалых высот. Думаю, я стал бы магистром Академии траха и почетным доктором, – гонорис-кауза, – Университета уныния. Они были мои постоянные спутники, как и вечная эрекция тоскливого старшеклассника, которому не дает подружка, – они встречались слишком долго, чтобы он мог бросить порвать с ней без сожалений о потраченном времени, но каждая минута без секса уходит для него жизнью. Уныние и Ебля. Я спал с ними в обнимку, и часто они не позволяли мне прикоснуться к телу Алисы, великолепной безумной Алисы, которая решила соскочить с меня, как с наркотика, и потому порвала между нами вся связи. Мы перестали пить вместе и трахались все реже, хотя она оставалась все так же великолепна, все так же хороша. Сейчас-то я понимаю, что она была готова мне изменить, а потом уже и в самом деле изменила. Неясно только, с кем, как, когда и сколько. Но если каких-то полгода-года назад эти вопросы привели бы меня в ярость и я бы значительную часть своей жизни потратил на то, чтобы выяснить ответы, сейчас…
…я смотрел на мир глазами покойника из-под толщи воды.
И все, что оставалось у него от живого, это член.
Торчащий от удушья член, и воспоминания, – странные, смытые, размазанные воспоминания, – о чем-то, что было его прошлой жизнью. Я прислушивался к своим мыслям о Лиде, как к воспоминаниям о прошлой жизни. Я знал, что мне предстоит еще несколько часов, а может быть, и целый день, без нее. Мне нравилось думать о том, что я сделаю с ней, когда получу ее, дорвусь до тела. Я лежал, без движения, подняв одеяло пальцами ног, – вытянутый, без движения, руки по швам, словно фараон, тутанхамон между жизнью и смертью, чья Душа перебегает по гигантскому члену, – вот мост между Бытием и Небытием – то в мир света, то в мир тьмы, и все никак не может определиться с выбором. Которого, конечно, нет. Боги все решили за нас. Мост дыбился еще сильнее. Я чувствовал пульсацию крови, чувствовал, как дергаются вены. Головка моего члена раздувалась, как капюшон индийской кобры. Королевской кобры. Я страшился глядеть вниз, слушая сонное сопение своей жены, изменяющей мне жены. Но я знал, что нет смысла будить ее, и что одна лишь женщина сейчас сможет укротить эту гигантскую, – смертельно опасную для всего мира, – змею. И я представлял себе моего факира, мою Лиду. Я знал, что до рассвета еще далеко, часа три, не меньше, так что я не торопился. Я начинал с пятна света, рыжего, огненного пятна, такого же яркого, как ее волосы. Она пожаловалась мне на то, что их коротко остригли, чересчур коротко.
Пошла в парикмахерскую, и вышла через пятнадцать минут, представляешь, написала она мне короткое сообщение.
Это норма, написал я.
Не для женщины, сладкий, написала она, и у меня встал, хоть я и стоял посреди людной улицы.
Но наш с Лидой роман в ту пору входил уже в ту стадию, когда ты, – словно тяжело больной, – перестаешь стесняться, ломаешься и отбрасываешь последние условности: шаркаешь, не тянешь спину, и тяжело кашляешь, сплевывая кровь в несвежий платок. Если бы она прислала мне свое фото ню, я бы мастурбировал прямо посреди улицы. Я хотел Лиду весь день, все ночи, и особенно сильно я хотел по утрам.
Это как самый бестолковый секс в моей жизни, написала она.
Как-нибудь расскажи мне о нем, написал я.
Хи-хи, написала она.
Как же ты теперь выглядишь, написал я.
Идиотская стрижка под горшок, из-за которой я похожа на мальчика, написала она.
С твоими-то грудями и задницей, написал я.
М-м-м-м, написала она.
Сегодня, написал я.
Нет, не получится, написала она.
Нет, ты не поняла, написал я.
Я не спрашивал, написал я.
Сегодня, написал я.
Огляделся. Листья, кружась, падали на мостовую, вымощенную самой дорогой и бестолковой плиткой, которая зимой становилась скользкой, как каток. Людей было много, они спешили куда-то под низким небом Кишинева, чтобы стать движущимися фигурами на ретро-снимках города, которые делали сейчас, – сами того не понимая, – молодые люди с фотоаппаратами и в ярких одеждах. Таково было поветрие моды в тот год среди молодежи, фотография. Даже и мы с Лидой не избежали его, так что, когда она, наврав что-то на работе, сорвалась и прибежала, запыхавшись, – в квартиру, найденную мной в считанные минуты, – ее ждала фотосъемка. Это было безумие, мы оба знали, но остановиться никак не могли. Я повалил Лиду на пол и сделал несколько снимков, она потекла, едва увидела меня за этим занятием. Я еле дверь успел закрыть, в подъезд, судя по голосам, заходили жильцы.
Дай хотя бы раздеться, сказала она.
Раздевайся, сказал я.
Глядя на меня, она приподнялась, и стала расстегивать рубашку. Я обожал ее белые рубашки, носить их считалось чем-то вроде дресс-кода, как я понял. Все ее подчиненные, которые постарше, и на машинах подороже, были в таких белых рубашках, и все поглядывали на меня со значением, выходя из своих "джипов", и семеня на высоких каблуках в новое, светящееся, здание концерна, где Лида развлекалась, чтобы Диего чувствовал себя еще и мужем деловой женщины. Все они были заинтересованы мной, как и каждая женщина, которая видит писателя, знает о том, что он писатель, и понятия не имеет, что это значит – жить с писателем. Так что на первых порах нашего романа я был спокоен.
Я знал, что и без Лиды без молочка не останусь.