Я затянулся и подержал дым во рту. Молчанием мы подписали меморандум о намерениях. Сделка была идеальной. К сожалению, я выступал, как недобросовестный бизнесмен. Что, кстати, вовсе меня не удивило. Будучи самозванцем по какому-то природному устройству, я всегда выдавал себя не за того, кем был. Всегда играл мечеными. Так уж получалось, я не старался особо. И на этот раз я не изменил себе. Ведь для того, чтобы провернуть эту сделку, я должен был расстаться с одним из активов, с Алисой. За это я приобрел бы Лиду.
Но я хотел получить все.
Приходите к нам завтра с Лидой, сказал я, и почувствовал, как теперь уже он замер, услышав от меня имя своей жены.
Мы и правда рады будем дружить семьями, сказал я.
Итак, завтра вечером, сказал он, и я не услышал в его голосе просьбы.
Возможно, мы начнем новую эру в отношениях, сказал он вкрадчиво, с упором на "новую".
Я кивнул, затянулся, и не чувствуя дыма, замер.
Не стоит держать это в себе, сказал Диего.
Подумайте над этим, сказал Диего, и пошел в дом.
Я не был уверен, что он говорит о сигарах.
***
…После ужасающего лета наступил сентябрь спиртного, странной, дешевой музыки – помню, мне особенно приглянулась русская группа "Обе две", что ужасно бесило Алису, подозревавшую, что мне приглянулась солистка, и она, Алиса, была права, – сентябрь истерик, и алкоголя. Уже говорил. Ладно, это был сентябрь алкоголя в квадрате. Будто какой-то странный задумчивый Пифагор с бутылкой опрокинул наш стол, и над нами с Алисой закружились листья, до сих пор лежавшие перед нами аккуратными стопками фишек из казино. Осени мы проиграли себя. Но я был куда азартнее, и, – как все, кто знает толк в проматывании себя, – проигрался в гораздо более короткие сроки, чем Алиса. Может, поэтому и стал пить, да не просто пить, а Пить.
Спиртного было столько, что Алиса не выдержала и завязала.
А я продолжил. Она застыла, балансируя над пропастью, изящно помахивая руками, как гимнастка из моего детства. Та шла по наклонному канату, но сила притяжения – может быть, под сценой цирка она закопала перед выступлением бутылку виски, а может, давно убитого любовника, который уже разложился к моменту аплодисментов, совсем как моя дорогая Алиса, но я вновь и вновь забегаю вперед, – тянула ее вниз. Словно порноактер подружку – за волосы, во время съемок. Алисе очень нравился этот дешевый трюк. Им всем нравится. Просто возьмите за волосы и тяните к себе, обрабатывая сзади. Гимнастка все-таки упала. Но это случилось в другое выступление, я там не был. Об этом случае писали в газетах. Упала не только она, но и вся их семья – циркачи по части семейственности и клановости дадут фору молдавским политикам или сербским цыганам, – перемешалась окровавленной окрошкой на опилках. Должно быть, решили сфорсить, и обойтись без страховки. Мы с Алисой смеялись над ними, как вообще над всеми, кто пытается придать себе шаткое чувство уверенности, зацепив на спину кусок лески. К чему ты, мать твою, крепить ее будешь, спрашивала насмешливо Алиса, прогуливаясь по краю нашей крыши, выходившей прямо в парк. И хоть дом не очень высокий, – метров двадцати, – сердце у меня сжималось каждый раз, когда она насмешливо ставила ногу за край. Она топтала поверженную невесомость и мой страх высоты. Иногда ей не удавалось сохранить равновесие без видимых усилий, и тогда она делала изящное движение руками: что-то вроде всплеска, и застывала богомолом, застывала балериной Андерсена, в то время как я – верный оловянный солдат, – плавился ужасом высоты, отвернувшись. Почему я делал это? Почему отворачивался?
Может быть, мне иногда хотелось, повернувшись обратно, увидеть, что на крыше пусто и она упала.
Однажды я поделился с ней этим.
Она как раз лежала на крыше, полуголая, и тянула вино, которое мы только успевали охлаждать к вечеру в холодильнике, забитом бутылками. Был июль, она еще пила. Ну, что тебя мучает, говорила она мне своим видом, расскажи мне.
Может, мне хочется убедиться, что я чист, сказал я.
Может, мне хочется отвернуться, а потом снова взглянуть на крышу, и увидеть, что тебя там нет, сказал я.
Что ты упала, и тебя больше нет, сказал я.
Понимаю, милый, сказала она.
Эти бракоразводные процессы, они такие дорогие, сказала она.
И хотя нам нечего было делить, я знал, что она устроит из развода концерт, триумф императора, вводящего в Рим колонны диковинных животных, бои без правил, ток-шоу. Алиса, без сомнения, сделала бы мне дырку в животе, и аккуратно вытащив оттуда кончик моей двенадцатиперстной кишки, наматывала бы на палочку по сантиметру в сутки. Развод убил бы меня. Кроме того, она бы ни за что не пошла на мировую. Все наше имущество было ее, но Алисе бы и в голову не пришло мне оставить хоть что-то, хотя бы просто потому, что все заработал я.
Ну и что, ну и что, милый, говорила она.
Улыбалась, и всплескивала руками, покачиваясь над краем крыши. Она обожала меня пугать, зная, что у меня панический страх высоты, и сотня дипломированных психологов города ничего с этим поделать не могла. Сначала они решили, что я видел, как мой папенька сбросил с балкона мою маменьку, и ужасно огорчились, когда узнали, что оба моих родителя здравствуют и проживают спокойную старость в доме под Кишиневом. Одноэтажном. Потом им казалось, что я пытался столкнуть кого-то с лестницы. Насмешки в школе, боязнь старости, что-то фаллическое. Наконец, они прекратили.
…Алису все это, – все мои страхи, – раздражало. Ей всегда казалось, что если у вас проблемы, то лишь потому, что вы трус, дезертир и симулянт.
Ну, что ты придуриваешься, говорила она.
Ну взгляни на меня, говорила она.
Смотри, я на краю, и мне не страшно, говорила она.
Значит и тебе не должно быть страшно, говорила она.
Ты, УРОД, говорила она.
Но я не находил в себе сил повернуться к ней. Лишь когда она отходила от края я, – с дрожью в пальцах, сердцебиением загнанной лисой под снег мыши, и мокрыми ладонями, – мог бросить взгляд на крышу, куда выходили наши мансардные окна. И именно в этот-то момент она делала быстрый шаг к кромке, и, – встав на одну ногу, – застывала на краю, как журавль с миниатюры, всплеснув перед тем руками. И я чувствовал, что это моя голова кружится, и я лечу, и куда-то падаю. Но именно-то в момент падения я успокаивался. Потому что, – в отличие от дипломированных психоаналитиков, – я-то знал, в чем дело.
На самом-то деле я боялся глубины, а не высоты.
Просто она и была глубиной, и цветы клумбы у нашего дома на десять квартир – верхняя прослойка среднего класса, – развевались в утреннем ветерке для меня водорослями, колышимыми подводными течениями. Я боялся глубины, поэтому никогда не мог взглянуть вниз, неважно, откуда. Так что, открывая бутылку, – зажав между колен, и вытаскивая пробку с застрявшим в ней штопором, – я зажмуривал глаза, и прекрасно научился справляться на ощупь. Началось все летом, но вы не начинаете пить сразу, вам необходим разогрев, как боксерам перед боем. Все июль и август я разминался. В сентябре я вступил на мат. И мы затанцевали. Только вот Алиса, решив, что с нее достаточно, сделала резкий шаг в сторону и бросила пить. Чересчур резкий.
Вот она и упала.
А я на полном пару – как мрачный, черный поезд из кинохроник про Вторую Мировую войну, поезд, который взорвали, – понесся под откос. В искрах, дыме, чаде, аде, и проклятиях. Полетел без сожалений и рефлексий, потому что поезд это машина, а машины не знают чувств и не умеют грустить. Я был кусок железа, который разогрели углем и разогнали до бешеной скорости. А потом не остановили и он продолжил путь по прежней траектории. Но вот рельсов на этом пути больше не было. Так что я несся и летел, уничтожая все на своем пути. В первую очередь, наш брак, который и так уже на ладан дышал, если бы у него были легкие. Но их у него не было. Еще у нашего брака не было сердца, печени и куска селезенки, а уж про поджелудочную я и не говорю. Все это было поражено метастазами и все это мы вырезали ему, чтобы спасти хоть что-то. Мы победили, но в результате множества операций он лишился доброй части себя, наш брак. Мы не развелись, хотя переживали очень серьезный – как я врал всем, хотя речь шла о страшном, кошмарном, самом продолжительном и невыносимом, ужасном, невероятно гибельном… – кризис отношений. Крах брака.
Развод был нам невыгоден во всех смыслах.
Я знал, что она не отпустит меня спокойно, и, – хотя ей плевать на деньги, – она из меня всю душу вынет из-за оскорбленного самолюбия. Она знала, что я не отпущу ее спокойно, потому что она приросла ко мне, навсегда деформировав. Моя жена была как омела, – старинный куст друидов, – который сначала паразитирует на вас, а потом становится частью вас. И вы уже не можете отказаться от него, не лишившись части себя. Может быть, именно поэтому я и запил в то лето, – поначалу с ней, – чтобы привести себя к гибели и погибнуть вместе с приросшим ко мне кустом омелы. Может быть, это подсознание, – этот великий океан прошлого, который плещется в голове, – велел мне уйти на берег… Выброситься на мель, как больному киту, и умереть. И тем самым спасти других китов. Ведь, без сомнения, моя жена выбраковывала мужские особи млекопитающих. Жить с ней было все равно, что проглотить портативную атомную бомбу доктора Зло из фильма про Джеймса Бонда. Разница была лишь в том, что Бонду удается выжить, а мне следовало просто прыгнуть в шахту поглубже и на лету – на глубине, озаренной всполохами адских огней, – взорваться. Убить себя и жену, чтобы спасти планету. Ну и так как убить жену у меня тоже никак не получилось – вернее, я так хотел этого, что мне страшно было смотреть на нее в момент когда это легче всего было осуществить, – я решил погубить себя. И все это, когда Алиса еще пила вино, и стояла на краю крыши, оттеняемая серебристой листвой тополей, забрасывавших нас своим пухом в особенно жаркие дни.
Трусишка зайка серенький, говорила Алиса, поджимая ногу.
О чем это ты, говорил я.
Она молча смотрела мне в глаза.
Ты знаешь, о чем это я, говорила она молча.
Я знаю, о чем это ты, молча отворачивался я.
Мы знаем, о чем это мы, думали мы оба.
И грусть на некоторую долю секунды повисала над нашей крышей. Словно облачко Зевса, из которого вот-вот должны были посыпаться золотые монеты. Только вместо денег он осыпал нас тоской, педераст проклятый. И от грусти мне становилось так плохо, что я отворачивался от окна, и спускался по лестнице на первый этаж квартиры, чтобы заглянуть в холодильник, взять еще льда и вернуться наверх, втайне ожидая никого не найти на крыше. Но она была там. И улыбалась мне торжествующе. Зачем мы вместе, если наш брак потерпел крах, часто думал я. Мы сумели спасти его титаническими усилиями – чуть ли не барбитураты по расписанию пили, и рисовали в альбомах цветочки и человечков, и всякие другие фокусы семейных психологов проделывали, – но это уже был не он. Разница между нашей любовью и тем, что мы сохранили была как между рослым гвардейцем из Санкт-Петербурга, отправившимся на поля Пруссии в 14-м году, и безногим калекой, оставшимся от него в 17-м году. В госпитале, где революционные матросы и педерасты пьют спирт и проклинают гвардию.
Разумеется, я думал о том, чтобы убить свою жену.
Более того.
Я планировал убийство своей жены.
Это было проще простого. Все наши знакомые знали, что я боюсь высоты и к раскрытому окну или краю крыши ближе чем на два метра не подойду. Все они знали, что меня от высоты бросает в пот, по-настоящему, такие вещи не симулируешь. Все в это верили, кроме моей жены, которую я решил убить. Тем хуже для нее.
Это было бы идеально чистое убийство.
Все знали, что она обожает дразнить меня, становясь у края крыши, и балансируя между ней и пустотой. Все знали, что изредка она теряет равновесие и тогда покачивается, всплескивая руками, чтобы, – как она говорит, – вернуть баланс. Все знали, что мы пьем. Так что никто особо бы не удивился, если бы в один день Алиса просто не сумела вернуть себе баланс и упала с крыши. Все что мне для этого нужно было сделать – преодолеть свой страх глубины, который я старательно выдавал за страх высоты, – и слегка толкнуть жену. Вот и все. Никаких следов. Никакой борьбы. Никаких улик. Единственное, мне стоило бы сделать это вечером, – когда темнеет, – чтобы какой-нибудь случайный свидетель из соседских домов не решил вдруг восстановить пошатнувшуюся справедливость мира. Но и на этот случай у меня был отличный вариант. Когда она была не на крыше, а на кухне, Алиса часто становилась к раскрытому окну, перевешиваясь через него. Ей всегда было любопытно, что происходит там, в пучинах вод. Вот и все. Убить жену было проще простого.
Почему же я не сделал этого?
Все дело в малодушии и усталости, понимал я. Я бы не выдержал полиции, серой, старой штукатурки, пропитанной запахом пота мелких карманников, туберкулезных рецидивистов, дешевой краски и хлорки из ведер с водой для уборки полов. Разумеется, они бы не сумели мне ничего сделать и ничего доказать. Но месяц-два в закрытом помещении, да еще и таком, свел бы меня с ума, я знал это. Вся эта суета с дознанием, оправданием, адвокатами, камерой, все это не дало бы мне ни малейшего шанса остаться хотя бы таким, каков я есть. Так что я продолжал отворачиваться от моей жены, когда она становилась на край крыши. Только сейчас я понял, кто она была.
Тореадор, танцевавший танец смерти для своего быка.
А я, нелепое разъяренное животное, самонадеянно представлял себя хищником, а ее – жертвой. Воображал себя властителем арены. Хотя, кто знает, может быть, именно она ждала меня. Может, ей хотелось, чтобы я подскочил и бросился к ней, чтобы – в последний момент, – сделать изящный оборот, и проводить взглядом падающий вниз кусок раскаленного мяса? И она просто звала меня, манила, соблазняла? В таком случае, я был приговоренный смертник, а она – палач, который ждал свою жертву.
В любом случае я был смертник и знал это.
Эту осень мне не пережить, думал я. И, словно устав ждать – свою последнюю любовницу, – я заклинал ее выйти мне навстречу и увлечь на безмолвное ложе, в мою последнюю постель, яму, в которой я трахнусь в последний раз. В мою могилу, где я овладею смертью, а она оседлает меня и, под аплодисменты собравшихся, нас с ней – разгоряченных, стонущих, – покроют одеялом земли. Последнее, что они увидят, будут мои руки, вцепившиеся в ее полный, белый, горячечный зад. Смерть вовсе не костлява. Она красива, как только красива может быть последняя женщина.
Давай ну давай же, рычал я выбравшись на крышу нашего с Алисой дома.
Давай сука, размахивался я.
Моя сперма польется у тебя изо рта сука, кричал я.
Она все не приходила, хотя я встречал знаки на каждом углу. Завядший раньше времени лист, опавшая в сентябре береза – а ведь ее время в ноябре – статья про рак, выскочившая ни с того ни с сего на экране ноут-бука. Смерть говорила мне – Я ИДУ.
И у меня не было причин не верить ей. Ни одной. Так что я верил, но она, сука, вечная женщина, не шла. И ожидание свело меня с ума. Хоть я и звал смерть, весь в поту, на полу, где мы с Алисой спали потому что она решила сохранить свою спину, свою молодость, свою осиную талию, свою осанку. Я не делился с ней, но она чувствовала запах смерти, запах разложения, шедший от меня – страх жил в моих порах, он растягивал мою кожу в гримасах ужаса. Жена смотрел на меня с ужасом. О, да! Обычно за ужас в нашей паре отвечала она, но в ту осень я переплюнул Алису. И так напугал что она перестала пить. Ей, бедняжке, казалось, что если она сойдет с пути, то это спасет ее. Бедная Алиса. Бедная моя голубка. Бедная красотка. В мужчину нужно верить, как верили в Иисуса шлюхи, разведенки и падкие на передок вдовы. Слепо. Если, конечно, речь идет о твоем мужчине, а я был мужчиной Алисы. Но она умыла руки и предала меня. Хотя и пыталась помочь
Ведь она любила меня.
Что это, мать твою, с тобой, кричала она, когда во время одного, особенно сильного, приступа, я вылез на крышу, и стал звать смерть, чтобы сразиться, наконец.
Что это МАТЬ ТВОЮ!!! – кричала она, утаскивая меня с крыши.
Я не отвечал, а лишь пытался достать Смерть – черноволосую, белозадую блядь в капюшоне по самые глаза, – классическим ударом свинг. Таким же старомодным, нелепым и трогательным, как и я сам. Последний настоящий писатель, вот кто я был, и вот кем себя чувствовал, отбиваясь осенью от Смерти, вызвавшей меня на поединок на крыше. О, места бы нам хватило! Я пытался достать ее свингами, потому что о них нынче все забыли – удар с дальней дистанции, недостаточно быстрый, но достаточно изощренный, для того, чтобы достать соперника, который слишком уверен в себе. Одно "но". Если это достаточно опытный соперник, свинг погубит тебя, и, говоря иносказательно, ты вышибешь мозги сам себе. Но хороший соперник нынче такая редкость, шептал я над книгами в своей библиотеке, который мне и перечитывать-то лень стало. Когда сравнялся с лучшими, еда теряет вкус, а вино – крепость.
Мне не к чему было больше стремиться, и я закружился со Смертью.
***
…Последние два года брака наш дом населяли привидения, призраки бешенных псов с красными глазами и молчаливых, окровавленных детей, вырезанных горскими кланами в беспощадной борьбе за люцерну, вереск и пшено. Если бы у меня был килт, я бы в нем щеголял. За столом мы сидели, как разорившийся шотландский лорд и его сварливая жена – пара, потерявшая все, и лишь перебрасывались оскорбительными репликами да изредка просил передать друг другу соль.
Передай мне пожалуйста соль, говорила она.
И голос жены звучал в моем сердце пустыней, гулкой пустыней песков, сметенных в кучу гигантской метлой яростного Сета. Красноглазого, рыжего Сета. Ах ты, ублюдок. Я поднимал свои слезящиеся глаза от прибора, и на другом конце стола – огромного, массивного, она искала его полгода, – окруженного стульями из гарнитура, выжидавшими, черными, покорными, словно обступившие нас слуги, – видел Алису. Она, конечно, глядела в сторону.
Прости что ты сказала, говорил я.