И даже не на песке, подумал я.
Алиса чуть пожала мне руку и я вдруг понял, что она слегка волнуется. Как и я. В чистом, ноябрьском воздухе, я вдруг остро почувствовал, как где-то вдалеке жгут огромные кучи палой листвы. По легкому движению ноздрей – колыхнулись, но не раскрылись, как парашют, что дал надежду, но так и не расцвел куполом, – понял, что и Алиса чувствует.
То палая листва в тумане, сказал я.
Откуда это, сказала она.
Цитата из Мейлера, сказал.
…которой я назвал одну из книг, сказал я, не в силах промолчать, хотя уже знал, что делаю ложный шаг.
В этом весь ты, сказала она.
Будем надеяться, у них там есть чистые полотенца, постарался я сменить тему.
Полотенца входят в стоимость вечера, сказал я.
У меня странное ощущение, что в доме пусто, сказал я.
Не исключено, что так оно и есть, сказала она.
Мы пришли всего спустя час после назначенного времени, сказала она серьезно.
Я промолчал, она была права. В Молдавии, если вы приходите на два часа позже, то приходите вовремя. Я же не мог опаздывать, никогда, и лишь Алиса чуть-чуть отучила меня от этой несносной пунктуальности. Но мы, в любом случае, опаздывали Слишком мало, поэтому привыкли к обычной для себя роли чересчур ранних гостей. Мы знали, как развлечь себя в ожидании остальных – как растекаться по стенам в углах, перекидываясь ничего не значащими фразами, и разглядывая все вокруг. Да, пожалуй, были и плюсы – можно было внимательно оглядеться. Разведать местность. Вот, как делали мы сейчас. Но не факт, что дом не был заполнен внутри толпой галдящих, местами уже совокупляющихся людей.
Я надеюсь, хотя бы свинг-вечеринка достаточный повод для моих земляков изменить свои привычки, сказал я.
Алиса осуждающе поглядела на меня – она так и не поддалась на мои настойчивые мольбы уехать со мной куда-нибудь из Молдавии, она говорила, что это место ее силы, и, ей Богу, я прекрасно понимал, о чем она, хотя всегда терпеть не мог болтовню про карму, энергетику и детей-индиго – и прерывисто вздохнула. Я понял, что она волнуется. Приобняk за плечи и мы сделали шаг вперед. Я с удовлетворением увидел, как меняется лицо жены. Теперь это была моя союзница.
Мы вновь становились парой, семейным союзом, ячейкой, "двойкой" – снайпер и автоматчик, – который противостоял всему миру.
В казарме мы могли делать что угодно, – она любила поджечь мои вещи, а я наброситься на нее за это с ножом, – но, выбравшись на обезображенную траншеями землю, мы действовали заодно. Моя жизнь зависела от нее, ее жизнь зависела от меня. Чтобы не случилось там, внутри, в нашем доме, знал я, снаружи она моя опора, а я – опора ей. По лицу Алисы я понял, что она чувствует точно так же. Я волновался, как молодой человек, который знакомит свою девушку с родителями. И она словно делала это со мной.
Не странно ли, что мы почувствовали это после долгого перерыва лишь перед тем, как постучать в дом для свинг-вечеринок.
Что же, вполне возможно, что они для этого и затеваются, подумал я.
Мы сделали несколько десятков шагов – моя рука на ее плече, – поднялись по трем высоким ступеням, и только здесь поняли, насколько дом велик и высок. Настоящий дворец. Постучали в дверь кольцом, как в фильмах. Наверняка хозяева, глядя фильмы, и решили убрать звонок, оставив кольцо, подумал я, пока не разглядел, что кольцо не просто билось о дверь, а замыкало замаскированный под медную табличку сигнал.
Дверь раскрылась сразу же.
***
Нас встречала симпатичная, полная, крупная девушка с черными волосами, собранными в хвост. Сверху на ней была надета простецкая майка, а из обыкновенных резиновых тапочек торчали вразброс пальцы ног с ногтями, – недостаточно близкие, чтобы я разглядел их сверху, но достаточно яркие, чтобы я видел, что она сделала педикюр. В руках она держала два бокала, которые сунула нам, едва мы переступили порог, назвав имена.
Анна-Мария, назвала она в ответ свое.
Выпьем, сказала она приветливо.
Нет повода отказаться, сказала Алиса, и разулась, не нагибаясь и не глядя, – просто цепляя носком одной ноги пятку другой, и наоборот. По одной вытянула руки, и дала снять с себя куртку, не выпуская из рук бокала. А вот мне пришлось дать свой подержать хозяйке, после чего чокнулась с ней. Хотя это был мой бокал. Но они пригубили – каждая – и лишь после этого я получил своей алкоголь. Который мне пришлось вновь ставить на полку, чтобы разуться и раздеться самому. Я чуть покраснел и утешал себя, что это от наклонов.
Не волнуйтесь, сказала с улыбкой мне девушка.
Это маскировка, сказала Алиса с улыбкой, как хозяйка пса, выигравшего престижную награду.
Сейчас он оглядится, обнюхается, сказала она, усиливая аналогии.
И покажет класс, сказала она.
Будем надеяться, сказала девушка.
Чокнулась уже со мной, – глядя в глаза, – и, махнув рукой, повела в дом. Гигантская гостиная внезапно вышла в маленькие и невысокие – метра два с небольшим – коридорчики. Как если бы гостиная была склеп Белоснежки, которую похоронили где-то в груде обуви, – высоким и просторным, – и где надо проводить службы, мессы, и протирать гроб. А все остальные помещения при склепе отводились для жизни, и потому оказались обычными комнатками.
Девушка показывала нам, скользя, и не останавливаясь: вот тут можно помыться, тут оставить вещи, в той зале выпить и перекурить, здесь душевые, а вон там, если угодно, можно принять участие в большой оргии, здесь же уединяются по две-три пары… если так можно выразиться, конечно – "уединяются", – скорее учетверятся, ушестерятся, ха-ха.
Она скользила по дому, словно акула по гигантскому аквариуму. Пусть он был чересчур мал для нее изнутри, она так хорошо знала его, что не застревала нигде ни на секунду и могла выйти выход из любого тупичка. Я поглядел на плотную и чересчур большую на вкус Алисы – я уже видел, что она думает, по лицу, – задницу Анны-Марии, туго обтянутую джинсами, и еще раз удивился необыкновенному умению моей жены одеться подобающим образом. То и дело нам навстречу попадались люди. Разной степени кондиции, разного возраста. Полностью одетые, полураздетые, обнаженные. В доме для свинга была атмосфера праздника, который устроило сборище родителей, отправивших детей в летний лагерь. Да так оно, наверное, и было. Должно быть, няни города этим вечером сделали месячный заработок, подумал я, на фоне мягкого шума.
Слышались смех, стоны, шаркание ног, хлопание дверей, и всплески воды в бассейне.
…Изнутри дом был обычный молдавским многоэтажным дворцом: с хаотично переплетавшимися коридорами, непродуманными комнатами, странно спроектированными ванными. Из одной из них прямо на нас, – обернутая в полотенце и облачко пара, – вышла полноватая женщина лет сорока (значит, тридцать, не больше, подумал я, наученный опытом), и, извинившись, задела краем горячего плеча Алису. Мы начали краснеть: от жары, разумеется, так что мне вновь пришлось держать бокалы, и Алиса сняла свитер. Потом, правда, сжалилась, и подержала бокалы, чтобы раздеться смог и я.
Да раздевайтесь полностью, со смехом и одобрением сказала девушка, поглядывая на мою раскачанную грудь.
А вы почему не, сказал я, поняв по страдальчески вздернутым бровям Алисы, что снова чего-то не понял.
Я же встречаю людей, и если сделаю это с порога голой, они будут ошарашены, сказала, мило улыбаясь, девушка.
Они конечно, увидят, сказала она многозначительно.
Но разогревшись, сказала она.
Что же, сказал я.
Поступайте, как следует и пребудет с вами Бог, сказал я, они с Алисой улыбнулись, словно отмечали мою старательность.
Вы – хозяйка, сказал я.
Я горничная, сказала она.
Я понял вдруг, что она смотрит мне в глаза и уже довольно давно. Не стесняясь Алисы. Это было так… необычно. Я сглотнул. Девушка, чуть отведя правую руку с бокалом, – словно для удара, – левой притянула меня к себе, и поцеловала. Она была чуть выше, мне пришлось чуть поднять голову. Оставив меня, она развернулась и сделала тоже самое с Алисой, полностью искупив свою вину перед ней.
Еще встретимся, сказала она, выходя.
Голос у нее стал хриплым.
Я вдруг понял, что мы действительно ее взволновали.
***
Что это за девка там наяривает, сказал я.
Какая, спросил он.
В синем парике, сказал я.
Как у героини рекламного клипа про жевательную резинку, сказал он.
Именно, сказал я.
Кажется, ваша жена, сказал он.
Вероятно, вы имели в виду, ваша, сказал я.
Он глянул на меня мельком и я подумал о том, как мелочно выгляжу здесь, – на вечеринке для взрослых, – воспринимая краткую справочную информацию за попытку укола. Вот в чем главное отличие от обычных вечеринок, понял я, щурясь от яркого света огромной люстры, сиявшей под потолком тысячей маленьких Солнц. Это была уже просторная гостиная. Здесь никто никого не уязвляет. Попросту нет нужды. Ведь тут можно уязвить в самом прямом смысле. Расстегнуться, достать член, и вонзить. Нет необходимости сублимировать и скрывать желание трахнуть женщину колкими комплиментами в ее адрес, или пикировкой с ее мужем. Я поймал его взгляд, и понял, что он Знает, о чем я думаю.
Он спросил, не хочу ли я выпить, и когда я, – чувствуя себя оторвавшимся от берега, и поплывшим свободно, – уточнил, что однополая мужская любовь меня не интересует, успокоил меня. Он всего лишь это и имел в виду, выпить.
О, ну раз так, сказал я.
Вы, кстати, случайно не приятель горничной, сказал я.
Нет, я ее работодатель, сказал он.
Я владелец дома, сказал он, и представился.
Мы пошли – он впереди, в черных брюках со стрелкой, высокой талией и белой рубашке, словно киноактер Бандерас в фильме, где исполнял танго. И я, обнаженный, обернувшийся лишь полотенцем. Поблуждав по коридорам, наткнувшись несколько раз то на парочки, то на кучу обнаженных тел, мы вышли в просторную комнату, в окна которой был виден парк. По углу наклона я понял, что мы на самом верху.
Мансарда, кивнул он, разливая.
Комната была похожа то ли на клетушку старшеклассника, в которой тот рос под крышей, – обклеивая стены плакатами любимых групп, – и где родители оставляют все как есть, когда он перебирается в колледж, то ли на чердачок для пожилой родственницы. Крыша шла под скосом, мы сидели у окна, и потолок был над нами на расстоянии протянутой руки. Как ни странно, меня это успокоило.
Это консульство, если я не ошибаюсь, сказал я.
Совершенно верно, сказал он, и добавил.
А я консул, добавил он.
Я, откинувшись в кресле-качалке, откинулся, и, чувствуя себя в бане, приподнял стакан, стараясь смотреть ему в глаза. Так принято.
Если вам тяжело смотреть мне в глаза, не смотрите, сказал он.
Я не буду считать это невежливостью, у меня тяжелый взгляд, сказал он.
Да нет, все дело в том, что это у меня взгляд тяжелый, сказал я.
Вот как, сказал он.
Налил еще, поставил бутылку на стол, и посмотрел на меня внимательно. В этом не было ничего от игры в гляделки и тяжелого мужского соревнования, когда два существа с яйцами выясняют, у кого из них они больше весят. Он просто изучил мой взгляд. Кивнул.
У вас действительно тяжелый взгляд, сказал он.
Как удивительно, сказал он.
Первый раз такое встречаю, сказал он.
Потому он у меня и блуждает все время, а не из-за лживой душонки, сказал я.
Ха-ха, сказал я.
Он не рассмеялся этой оговорке, припасенной мной для отсутствующей жены. Молча пригубил. Я понял вдруг, что приберегаю для себя Алису даже на случай, когда ее нет рядом. Интересно, в какой комнате она сейчас, подумал я. В одном из криков, донесшихся до нас, мне почудился голос жены. А может быть, это ветер воет, подумал я, глядя в окно. Погода портилась. Но дом, – словно выхваченный сверху, – оставался в столпе света, хоть парк уже погрузился в сумрак начинающейся пыльной бури, предвестницы дождя.
Удивительно, да, сказал он.
Простите, сказал я.
Только на таких вечерах люди разговаривают друг с другом, вкладывая в слова прямой их смысл, сказал он.
Никаких намеков, двойного дна, сказал он.
Совсем как в детстве, сказал он.
Большой дом, переполненный детьми, сказал я.
Именно, сказал он.
Только дети выросли, сказал он.
Я выпил, потому что мне нечего было сказать. Но молчать было бы невежливо. Так что я сказал:
Та девушка, что встречала нас, сказал я.
Я почему-то решил, что она ваша жена, сказал я и поймал его внимательный взгляд… будто я удивил его чем-то, но не бестактностью, а проницательностью. Наверняка он трахает свою горничную, подумал я.
Нет, это всего лишь горничная, сказал он, и, легко поставив стакан, поднялся, чуть наклонив голову из-за низкого потолка. Сказал сверху.
Идемте, я познакомлю вас со своей женой, сказал он.
Двигался он очень легко, и все в нем выдавало – не зря я вспомнил фильм, – профессионального танцора. Ничего удивительного, впрочем. Все латиноамериканские консулы должны увлекаться свингом и танго, подумал я, мысленно рассмеявшись. Но не без зависти. Он был старше меня лет на десять, совершенно очевидно. Красивые черные волосы с сединой, – я бы не удивился если бы узнал, что она искуственная, – уложенные чуть небрежно, глубокие, черные глаза, взгляд чуть снизу, как если бы он прикрывался бровями, как боксер – плечом в стойке. Движения матадора, настоящего: ничего лишнего, все по делу, и каждый раз с максимальной эффективностью. При этом он был явно полным, и, – будь я пристрастным, – напоминал отчасти фигурой Санчо Пансо. При этом двигался он, как король. Ну, или как животное. Бездумно и идеально точно. Если он делал два шага, то он делал два шага. Он не совершал кучу бессмысленных движений, как я. Мне, чтобы пройти два шага, надо было ступить вперед, качнуться вбок, отступить, похлопать себя по бедрам с обескураженным видом – не забыл ли чего, – оглянуться, наклониться, снова нырнуть вперед. Он не суетился. Так что я чуть отстал от него, и когда ввалился в комнату, – где он терпеливо и грациозно дожидался меня, чуть склонив голову – уже готов был увидеть что-то… Не совсем обычное?
Вполне возможно, она будет рослой красавицей в платье для танго, подумал я.
Невысокой, полной латиноамериканкой с широкими бедрами Сальмы Хаек и взглядом Фриды.
Полной русоволосой москвичкой, вывезенной в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию.
Излишне смуглой, цыганистого типа, низкорослой ведьмочкой в браслетах и пестрых тряпках.
Перебирая варианты, – как терпеливый новообращенный мусульманин четки, – я разыскал взглядом в пяти раскрытых дверях ту, в которой виднелся его терпеливый профиль, и направился туда. На широкой кровати, привязанная руками к спинке, лежала она. Как бы мне описать ее? Вполне возможно, что я бы мог сделать это, ведь я внимательно разглядел каждую черточку лица и тела.
Ведь то была женщина, изменившая мою жизнь.
Но это не больше, чем ложная память.
Никто, знал я, – и знаю сейчас, – не придает никакого значения встречам, которые меняют судьбу. Ведь во время встречи ты об ее значении и не подозреваешь. Так что я лишь раз окинул женщину взглядом, словно ведром воды окатил. Довольно крупная, судя по всему – я не мог понять точно, потому что она лежала, – с красивыми, чуть полными, ногами… чуть полными в бедрах, но недостаточно массивными, чтобы это выглядело некрасиво.
Она действительно напоминала танцовщицу.
Еще она напоминала рослую красавицу в платье для танго. Красавица, снявшая это платье, да позабывшая его где-то.
Было в ней что-то и от невысокой, полной латиноамериканки с широкими бедрами.
И она отчаянно смахивала на русоволосую москвичку, вывезенную в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию мужем-латиноамериканцем.
Руки у Лиды были вытянуты за голову и прижаты друг к другу, обмотаны полотенцем, и привязаны к кованой спинке кровати – роскошь винтажа, машинально отметил я, – и она была совершенно голой. Мне бросалось в глаза, что промежность не выбрита полностью, как почти у всех женщин, наслаждавшихся сейчас в доме.
Он сказал ей что-то на своем непонятном для меня испанском, который я учил в школе, но который разительно отличался от его жесткого аргентинского говора. Она ответила мягко, словно бы на другом языке. Хотя, конечно, это был все тот же. Я глядел на них, не понимая. Он кивнул мне коротко, как если бы я пришел к нему сказать, что на рассвете его расстреляют, и у него есть час написать завещание и принять причастие.
Уверен, наше знакомство будет продолжено, сказал он.
А сейчас я вас покину, сказал он.
Дверь приоткрылась, кто-то заглянул. Он не смотрел, и я не стал оборачиваться, хотя, конечно, мне было интересно.
Поэтому я сосредоточился на комнате, в которой впервые – и на всю жизнь, – встретил Лиду.
Кровать была покрыта сиреневым покрывалом, стены выкрашены – или то были обои, – бежевым, поэтому, несмотря на яркий свет, здесь были сумерки. К тому же, я не увидел окон. На стену, – видимо, чтобы разрядить пространство, – повесили картину. Афродита резвилась с амурчиками на фоне открытого пространства. За ними убегали вдаль поля, богиня сидела на камне, положив ногу на ногу, играя складками полного, белого тела, и у ее белоснежных пальчиков резвились в траве пузатые малыши с крылышками. Это было так… чересчур очевидно и так сильно бросалось в глаза, что я не мог отвести от нее взгляда.
Конечно, я говорю о Лиде.
Она лежала, глядя в потолок, и дышала осторожно, как если бы от этого что-то зависело. Я наклонил голову, представил примерно рост, обратил внимание на крупноватый, но правильной формы, нос, на красоту ног, на грудь. Постарался понять, рожала ли она. Не получилось – надо было лишь прикоснуться к груди, почувствовать, каковы они, соски, когда она возбудится. Я смотрел на нее, она выдержала взгляд, чему я не удивился – ведь у ее мужа был такой же.
Мы молчали.
Я подошел к двери, и закрыл защелку, думая о том, что, что бы не случилось – дикий трах или разговор по душам, – свидетели и соучастники нам не нужны. Отвернулся от закрытой двери, – чересчур резко, – уронив с бедер полотенце, потянулся было за ним. Потом досадливо выпрямился. Сколько лишних движений! Поймал себя на мысли, что уже начал невольно сравнивать себя с ее мужем. Грации ему было не занимать. Но и мне было чем похвастаться, так что я повернулся к ней боком. Резко повернул голову, – поймать намек на улыбку, который мне, вероятно, почудился. Нет, она выглядела совершенно серьезной, и смотрела на меня, приподняв голову, и изредка роняя ее из-за напряжения.
Развязать вам руки, сказал я.
Да, если хотите, сказала она.