Это открытие почему-то обрадовало, и он даже улыбнулся, размазывая по щекам холодную влагу.
Потом он подумал о Еве. Темное узкое оконце ее кельи было облеплено с углов мокрыми хлопьями. Он вдруг испытал к девушке жалость человека, сильного своей наивной неискушенностью в жизни. Он громко прошлепал босыми пятками по скользким от сырости плитам коридора, без стука распахнул дверь в ее комнату.
- Ева, я… - Он замер на пороге, поняв, что здесь пусто. - Алеко, - почти безнадежным голосом позвал он и опустился на табурет возле не успевшей остыть печки. Он сидел в сонном оцепенении, которое боялся с себя стряхнуть, - больше не хотелось испытывать душевных мук.
Наконец, когда улеглась метель и по стеклу блеснули красноватые застенчивые лучи низкого солнца, он приблизился к столу, на котором давно заприметил лист бумаги. Лист был прикреплен к столешнице большой лужицей застывшего воска от короткого кривобокого пенька свечи. Лист был пуст, если не считать большого вопросительного знака посередине.
Ян кинулся к себе, схватил Евину тетрадку и, вернувшись в ее келью, встал на колени перед теплой печью. Разорвав дневник на две части по корешку, он засунул обе сразу в топку.
Ему даже не пришлось воспользоваться спичками. Ветер, радостно взвыв в трубе, раздул теплящуюся в серебряно-сером пепле искру, которая, став пламенем, засуетилась вокруг неожиданной добычи.
Ян смотрел на огонь и думал о том, что он теперь совсем свободен. И что ценить эту свободу его научила Ева.
Да, наконец-то он свободен и крепок духом для того, чтобы думать о Маше.
Она одна, но у нее два обличья.
Он одинаково горячо любил оба.
Часть вторая
Несмотря на свои шестнадцать, Ваня Павловский был рослым широкоплечим юношей с мягкими темно-русыми волосами, которые все время падали на лоб и которые он поправлял нетерпеливым жестом длиннопалой кисти, сводившим с ума его одноклассниц и прочих знакомых девушек. Два последних класса он закончил за год - в школе было неинтересно и нудно, нелюбимые - точные - науки давались слишком легко для того, чтобы их можно было полюбить, любимые он чувствовал глубоко и очень уж неординарно, а потому шлепанье по мелководью луж школьных учебников, написанных какими-то скопцами и старыми девами, представлялось утомительным и вредным для духовного здоровья занятием.
Еще будучи в седьмом классе, Ваня попросил отца поговорить с директором школы на предмет экстерна, но в престижной английской школе, где учились внуки и правнуки членов ЦК, престиж мидовского работника средней руки значил не больше, чем весь МИД во внешней политике Советского Союза. Как бы там ни было, восьмилетку Ваня закончил с одними пятерками, хотя в школе появлялся не чаще двух раз в неделю. Неожиданно для себя в девятом выиграл городскую математическую олимпиаду. О нем написали в московской газете, и директриса, скумекав, наконец, что мальчик может прославить школу на всю страну, разрешила ему сдать экстерном за два класса.
К тому времени Ваня уже жил с отцом - бабушка умерла летом семьдесят восьмого, отравившись грибами собственной засолки, дедушка после ее смерти почти все время проводил в госпитале или ведомственном санатории.
Жизнь с отцом и его довольно часто сменяющими друг друга сожительницами была чревата чрезмерной свободой, столь необходимой подростку и столь редко им получаемой, и в то же время была отягчена скукой, присущей созерцанию бессмысленного и безнравственного существования. Ваня по-своему любил отца - он был одним из очень немногих окружавших его взрослых, чьи мысли не расходились со словами, и это несмотря на то, что безбедный и достаточно беззаботный образ жизни, который вел отец, Дима, с его замашками провинциального гусара, светил ему лишь при власти, которую он называл "правлением маразматических неандертальцев". Этот образ жизни его явно угнетал, хотя другой он вести не хотел, да и наверняка бы не смог. В свободное от службы время Дима, если не пил или не спал с очередной сожительницей, читал "Советский спорт" или вполглаза созерцал по телевизору какой-нибудь спортивный поединок.
В доме сохранилась хорошая, хоть и довольно пощипанная библиотека. Ваня читал, днями валяясь на тахте в обнимку с ньюфаундлендшей Долли, подаренной одной из отцовых подружек. Потом стал наведываться на книжную барахолку к Первопечатнику, где можно было купить либо выменять запрещенного Булгакова, Набокова и даже Солженицына. Барахолка располагалась под самым носом у козлобородого Феликса и изобретенного им монстра для садистского уничтожения одного человека другим во благо третьего. Но Ваня не вздрагивал при слове "КГБ" и не считал, будто в этом ведомстве работают одни выродки и палачи - кое-кого оттуда он знал лично и даже уважал. К нынешней власти Ваня особых претензий не имел, а если и имел, то пока не умел их достаточно четко сформулировать. Зато он имел много претензий к людям - они словно бы играли в какую-то игру, условий которой Ваня так и не смог понять, а потому и принять.
После школы ему, как сыну мидовского работника и внуку генерала, была прямая дорога в институт международных отношений, МГИМО, о чем он, разумеется, знал с детства. Это был блатной вуз для деток, внуков и прочей родни членов правительства, мидовцев и кое-кого из лиц, допущенных к совкормушке. Ваня не имел ничего против МГИМО, однако питал страсть к литературе и не хотел, чтоб между нею и им встало что-то еще. Он подал документы на филфак МГУ и с легкостью выдержал конкурс, хотя и не имел в университете никакой поддержки.
К середине июля Ваня оказался свободен и совершенно без дел. Пустынная Москва поблескивала свежевыкрашенными фасадами зданий и отмытыми до сияния витринами, застыв по олимпийской команде "смирно". Но Ваню спорт совершенно не интересовал. Отец, легко смирившийся с изменой сына семейной традиции, предложил на выбор Ялту, Дубулты и Пицунду. Ваня остался в Москве, переехав в квартиру на Мосфильмовской. Там было пыльно и пахло затхлой французской косметикой - вероятно, отец, по мере собственных возможностей, время от времени устраивал здесь оргии. Ваня не осуждал отца, хотя сам все еще оставался девственником. Он втайне мечтал о девушке, соединяющей в себе страстность Кармен, верность Татьяны Лариной и хрупкую изысканность Патриции Хольман из "Трех товарищей" Ремарка.
Увы, пока ничего подобного он не встретил. Напрасно по утрам взывала к его душе молодая упругая плоть, мешая заниматься "зверской" зарядкой - он оставался глух к ее мольбам.
И тут в его жизнь ворвалась Инга.
Он познакомился с ней в летнем кафе возле кинотеатра "Литва". Она сидела за столиком, окутанная облаком своих длинных прямых волос, вытравленных чуть ли не до белизны перекисью водорода, и, позвякивая железом многочисленных браслетов-колец, пила из горлышка бутылки рижское пиво. Он подсел за ее столик - других свободных мест не оказалось.
- Я тоже хочу есть, - сказала она, вожделенно уставившись на картонную тарелочку с горкой разнообразных бутербродов.
- Берн, - просто сказал Ваня и пододвинул Инге тарелку.
Она положила друг на друга бутерброды с ветчиной и копченой колбасой и разом откусила добрую половину.
- Вкусно, - сказала она с набитым ртом и, не переставая жевать, улыбнулась Ване. - Как тебя зовут?
- Ян, - почему-то сказал он, хотя со времен мамы и дяди Яна этим именем его не называл никто.
- Ты нерусский, да? - Инга почему-то перестала жевать и улыбаться. - Ты случаем не еврей?
- Кажется, нет. - Он усмехнулся. - А вообще меня это мало волнует.
- Ну да, скажешь тоже. Если бы ты был русским, тебя бы это волновало.
- Но я русский, - сказал Ваня, медленно жуя бутерброд с безвкусно резиновым сыром. - А ты что, еврейка?
- Нет, наоборот, хоть меня и зовут Ингой.
- Как это - наоборот? - не понял Ваня.
- А так: я не люблю евреев. - Она уже дожевывала последний бутерброд, и Ваня поднялся принести из буфета еще. - Ты добрый, - сказала Инга, увидев перед собой полную тарелку. - И, наверное, богатый. Сколько тебе лет?
- Шестнадцать, - честно признался Ваня, хоть и испытывал желание набавить годика два.
- Ты настоящий ребенок. А мне уже семнадцать. - Инга вдруг погрустнела, на мгновение задумалась, снова улыбнулась и сказала: - Ян и Инга. Красиво, правда? И ты красивый. А я?
- Ты… тоже. Только зачем ты осветлила волосы? Они, наверное, были очень красивого цвета.
- Они были почти черные, и меня все принимали за еврейку, - пояснила Инга.
- Ну и что?
- Маленький ты еще, потому и задаешь глупые вопросы, - сказала она назидательным тоном, но тут же спохватилась: - Прости, ладно? Я всегда мелю всякие глупости, когда сытно поем.
Ваня весело рассмеялся, внезапно ощутив к девушке симпатию.
- Пошли в кино? - неожиданно пригласил он. - Ты любишь Бельмондо?
- Да. То есть нет, - сказала Инга, смущенно глядя куда-то в сторону. И добавила едва слышно: - Потому что он еврей.
- Откуда ты это взяла?
- Мне сказал один знакомый художник.
- Он дурак, твой художник, - неожиданно резко заявил Ваня, вставая из-за столика. - Так ты идешь или нет?
Девушка встала. На ней было зеленое трикотажное платье в обтяжку и босоножки на высоких каблуках. Ваня невольно отметил, что она чудесно сложена, и почему-то почувствовал, что краснеет.
- Да, ты, наверное, прав - Пашка на самом деле настоящий дурак. Но я была в него влюблена и как-то не замечала это. А у тебя хватит денег на билеты? Ты сегодня так много потратил.
…Когда они вышли по окончании сеанса, на улице уже зажглись рекламы и фонари. Дул порывистый ветер. Запахло дождем.
- Где ты живешь? - спросил Ваня, беря Ингу под локоть. - Я тебя провожу.
- Вообще-то я живу за городом, но брат выгнал меня из дома, а мать…
Инга вздохнула и замолчала.
- Тебе негде ночевать? - догадался Ваня.
- Негде. Потому что к Пашке я ни за что не вернусь после того, как с тобой познакомилась. Ты… ты какой-то особенный, что ли.
- Ладно. Можешь переночевать у меня.
- А… твои родители? Наверняка скажут: привел домой шлюху с улицы.
- Во-первых, я живу один, а во-вторых, разве ты… шлюха?
- Самая настоящая. У меня уже пять мужчин было. Я начала заниматься этим с пятнадцати лет. Это очень плохо, да?
- Не знаю, - смущенно буркнул Ваня и снова покраснел.
- Знаешь, но боишься меня обидеть, потому что ты очень чуткий. Ты правда хочешь, чтобы я у тебя переночевала?
- Да. У меня две комнаты. Я могу лечь на тахте. - Они молча перешли проспект. - Если ты устала, можем взять такси, - предложил Ваня.
- Нет, не устала. Мне очень хорошо идти с тобой рядом. Я еще ни разу в жизни не ходила под руку с таким парнем, как ты.
Дождь застиг их возле самого дома. Настоящий ливень. Волосы Инги намокли и стали темно-песочного цвета. Когда они ехали в ярко освещенном лифте, Ваня заметил четко обозначившийся темный пробор посередине. Еще он заметил, что у девушки очень гладкая белая кожа и жирно накрашенные темно-синей тушью ресницы.
- Смой и ни когда больше не крась, - тоном взрослого наставника проговорил Ваня. - Все должно быть естественным, понимаешь?
Он сам не знал, почему вдруг сказал это, и в смущении отвел глаза.
Когда они очутились в квартире, Инга спросила:
- Можно я искупаюсь?
Она надолго заперлась в ванной. Ваня от нечего делать включил телевизор. Он обратил внимание, что у него дрожат руки, и поспешил спрятать их в карманы джинсов.
Раздался телефонный звонок. Веселенький подвыпивший отец сообщал сыну, что улетает отдыхать в Ялту, и просил подъехать завтра к нему на работу за деньгами.
- Может, съездишь в Плавни к этому монаху? - говорил отец под песенку "Аббы". - Там река, фрукты и настоящая глухомань. Ты, по-моему, любишь всякие дикие места. Впрочем, там, наверное, еще та скука. Ладно, решай сам. Жду в двенадцать ноль-ноль возле кассы.
Ваня положил трубку и вдруг подумал о том, что пора бы самому зарабатывать деньги, а не сидеть на содержании отца. Потом вспомнил то, что слышал о Плавнях еще в детстве от матери и этого странного дяди Толи, с которым ему когда-то было так легко и весело. Он не видел его уже лет десять. Правда, раза три разговаривал с ним по телефону, но это нельзя было назвать нормальным разговором: дядя Толя дышал и сопел в трубку и даже разок всхлипнул, когда Ваня сказал, что от мамы нет никаких вестей.
Сейчас он вдруг понял, что хотел бы, очень хотел увидеть ее. Он знал от отца, что мама поет и дает уроки пения, но ее карьера сложилась не так удачно, как ожидалось. Ваня почему-то был уверен в том, что мама хочет вернуться домой, и вздохнул, подумав о людях из КГБ, которые ее сюда не пустят. Но он был еще совсем юн и не мог долго грустить и даже думать о чем-то одном.
"Интересно, а в Плавнях есть книги? Наверное, дядя Толя должен хорошо знать Библию. А я так и не прочитал ее…"
Инга громко щелкнула задвижкой.
Ваня вздрогнул.
Она стояла перед ним с мокрыми взъерошенными волосами, обернутая широким махровым полотенцем.
- Смыла всю прошлую грязь, - сказала она и лукаво улыбнулась. - Брат, думаю, догадается замолить мои грехи перед этим своим раскосым евреем Иисусом. Надеюсь, тебя не заставляли в детстве бить челом Отцу, Сыну и Святому Духу? Господи, я бы всех верующих сослала на Колыму или еще куда подальше. - Инга расхаживала взад-вперед у него под носом, теребя свои волосы, и с них на Ваню летели мелкие сладко пахнущие шампунем брызги. - Может, у тебя есть какая-нибудь выпивка? Или ты пьешь только молоко и "пепсу"?
Ваня постеснялся признаться девушке в том, что не любит спиртное. Он достал из бара початую бутылку армянского коньяка, оставшуюся от отца и его женщин, налил себе и Инге. Она забралась с ногами на тахту и залпом выпила коньяк. Ваня свой лишь пригубил.
- Это я от волнения. Понимаешь, я не знаю, как вести себя с тобой, - говорила она, теребя край полотенца. - Если ты вдруг захочешь со мной переспать, я… я, конечно, не смогу тебе отказать, потому что… ты мне очень нравишься. Но мне не хотелось бы, чтобы с тобой было как со всеми остальными. Знаешь, это совсем неинтересно и всегда одинаково. Я завожусь и быстро кончаю, а после пустота и не хочется жить. И так каждый раз. И у тебя так, да?
Она смотрела на него любопытным немигающим взглядом.
- Я… я не хочу об этом говорить. Ведь это интимно и…
Ваня до боли в суставах стиснул кулаки.
- Ты похож на героя из книжки, если, конечно, не притворяешься. - Инга откинулась на плюшевую подушку и вытянула ноги. Они у нее были длинные, с тонкими лодыжками и узкими коленками. - Я, наверное, смогла бы стать монашкой, если бы верила в ихнюю чепуховину о грехе, загробной жизни и так далее. Но это все сказки. Ты крещеный?
- Не знаю. Мама… ничего мне не говорила про это, - тихо сказал Ваня.
- Ну, так спроси у нее. Правда, это не имеет никакого значения. Меня крестили уже большой, - рассказывала Инга. - Все мои предки баптисты, а они считают, что крестить можно только взрослых. Ты православный?
- Да, - ответил Ваня. - Мой дядя был монахом.
- Был? Что, он ушел из монастыря?
- Кажется. Но я точно не знаю. Я тогда был совсем маленьким… Нет, меня вроде бы даже еще на свете не было.
- Раз ты православный, я тоже крещусь в православные.
- Зачем? - удивился Ваня.
- Так надо. Мне. - Инга глубоко вздохнула. - Коньяка мне больше не давай, а то напьюсь и стану расстегивать тебе штаны. После мне станет стыдно, и я брошусь из окна или под машину. Господи, ну почему я знаю про себя все наперед? Но это только сегодня. Раньше так никогда не было.
Ваня не сомкнул глаз. Он вставал несколько раз в туалет и попить и тогда видел в неплотно прикрытую дверь неясные очертания под простыней тела Инги. Девушка лежала на спине, закинув руки за голову. На веревке в ванной висели ее узкие черные трусики и платье. Вода с него капала на пол, образуя зеленую лужицу. Ваня положил туда тряпку. Возвращаясь уже на рассвете в свою комнату после очередного похода в туалет, он задержался на минуту возле двери. Ему вдруг захотелось войти к Инге, лечь рядом и… Что случится дальше, он не знал, но его фаллос грозился проткнуть насквозь тонкие белые трусы. Он словно жил сам по себе и не собирался подчиняться никаким доводам разума.
"Но она ведь этого не хочет, - мысленно осаживал себя Ваня. - Она говорила, после наступает пустота. В книгах пишут, что это наивысшее блаженство. Но ведь я… ничего не умею. Я опозорюсь перед ней - она опытная…"
В свете раннего утра он видел упругие груди Инги с большими розовыми сосками, темные волосы под мышкой. Внезапно она резко брыкнула ногой и откинула в сторону простыню. Ваня чуть не потерял сознание.
- Иди же сюда, мой зайчонок, - низким хриплым голосом сказала Инга и, потянувшись, широко раздвинула ноги, медленно их соединила и снова раздвинула.
Ваня шагнул в комнату и застыл возле тахты, пожирая взглядом вожделенно таинственное место в обрамлении густой - звериной - шерсти.
- Ой, мне горячо! - воскликнула Инга и закрыла лоно обеими ладошками. Потом вскочила, обхватила Ваню руками за шею и повисла на нем, высоко задрав согнутые в коленях ноги.
Он вскрикнул и завалился на тахту, придавив Ингу своим весом.
- Ты такой… горячий и родной, - шептала она, тяжело и прерывисто дыша. - Сейчас тебе будет очень, очень хорошо. Тебе никогда и ни с кем не будет как со мной…
Через два дня они плыли по реке в "ракете". На Инге были джинсы из детских обносков Вани и его рубашка, которую она завязала на животе кокетливым узлом. Ее рука лежала на его колене, беспокойные пальцы все ближе и ближе подбирались к тому месту, которое посылало во все тело волны жара и возбуждения. Собственно говоря, Инга делала это машинально - она смотрела в окно на проплывающие мимо деревья и лишь изредка, повернувшись к Ване, показывала оттопыренный большой палец и шептала: "Классно".
Отец щедро снабдил деньгами на дорогу и жизнь в деревне, а также рассказал подробно, как туда добраться. Если бы не желание, которое Ваня так и не смог утолить, хоть они с Ингой, можно сказать, не вылезали из постели двое суток, он бы тоже сейчас наслаждался красотами природы. Но желание делало его почти невосприимчивым к окружающему миру. Он только и думал о том, как они с Ингой опять займутся любовью.
- А твой дядя Толя молодой? - спрашивала она, подбираясь указательным пальцем к ширинке его джинсов. - Ты на него похож?
- Я похож на маму, - ответил Ваня. - А дядю Толю я очень давно не видел.
"Ракета" жестко подпрыгивала на волнах от встречной баржи. Сквозь рев ее сирены Ване удалось расслышать конец вопроса Инги:
- …не ревнует тебя ко мне?
- Кто, отец, что ли? - Ваня усмехнулся. - Ну нет, он даже рад, что я наконец стал взрослым.
- Глупый, при чем тут отец? Отцы обычно дочек любят, а матери сыновей. Моя мать с брата пылинки сдувает. А твоя с тебя?
- Моя… Она тоже меня очень любила.
Ваня внезапно погрустнел.
- Она что, умерла? - спросила Инга, повернувшись к нему всем телом.
- Нет. Она уехала и вышла замуж за другого. Я с тех пор не видел ее.