- Значит, ты, как и я, сирота. - Инга вздохнула. - Я-то вообще никогда не видела своего отца, и мать мне про него не рассказывала. Ой, ты знаешь, а ведь я забыла взять с собой купальник, - вдруг вспомнила Инга. - В чем же я буду купаться?
- В чем мама родила. - Ваня улыбнулся. - Там, кажется, совсем дикие места и нет специального пляжа. Вообще-то это дом моей мамы, но она когда-то давно переписала его на дядю Толю, своего брата по отцу. Правда, он вроде бы приходится ей не родным братом, а… Но я, признаться, запутался в этих родственных связях. - Ваня обнял Ингу за плечи и привлек к себе, чем вызвал явное недовольство сидевшей рядом с ним старушки. - Я придумал: мы будем заниматься любовью в воде, - шепнул он ей на ухо. - Я читал в одной американской книжке, как влюбленная парочка заплывала далеко в океан на надувном матраце и…
- Дурачок, он же перевернется, и мы наглотаемся воды. - Изловчившись, Инга лизнула его кончиком языка в ухо и на мгновение больно прикусила мочку. Ваня почувствовал, как по телу забегали мурашки, перед глазами все поплыло. Он хотел поцеловать девушку в нос, но она уклонилась, откинулась на спинку своего кресла и устремила взгляд в окно.
Дорога от пристани петляла между тополями и вербами с искореженными временем стволами. Дом Ваня увидел издали - он стоял на возвышении в окружении высоких елей. В окнах мансарды догорало закатное солнце.
- Я представлял себе дом совсем другим, - пробормотал он. - Похожим на маму. Хотя этого не может быть; тот дом, где она росла, сгорел. Это… Дядя Толя построил новый дом.
- Ты очень любишь свою маму, - сделала вывод Инга и, зайдя вперед, обняла Ваню, прижала к себе и страстно поцеловала в губы. - Вот. Чтобы меня любил еще больше. Я ревнивая. Я очень-очень ревнивая.
Картинами, вставленными в простые, но искусно обработанные рамы, были увешаны стены во всем доме. И потому дом казался музеем одной-единственной женщины-призрака.
Она плыла на гребне голубовато-сиреневой волны в ореоле золотых брызг-звезд, в прозрачной - дымчатого цвета - тунике бежала по лугу, протянув руки к солнцу, танцевала на круглой белой площадке в огненной пене воздушного платья и языках пламени… Ее лицо всегда оставалось невозмутимо прекрасным и неживым. Оно было знакомо Ване, но такое лицо не могло принадлежать обыкновенной - земной - женщине.
- Дядя, это ты рисовал? - спросил Ваня, с трудом узнавая в длинноволосом худом человеке с синевато-бледным лицом дядю Толю из своего детства, который возил его по квартире на широкой надежной спине. - Ты… Как странно: вот уж не думал никогда, что ты станешь художником. Ведь когда-то давно ты, кажется, был монахом.
Толю взволновал приезд сына. Более того, этот высокий тонкокостный мальчик с Машиными переменчиво зелеными в зависимости от состояния души глазами странным образом подействовал на него, обострил восприятие окружающего мира, сблизил с ним. Последнее время Толя жил в каком-то нереальном, созданном из обрывков смутных воспоминаний, фантазий и заведомо неисполнимых желаний пространстве, в атмосфере ничем не нарушаемого спокойствия и сосредоточенности. Это был своего рода парник, где зрел причудливый урожай единственного растения - его любви к прошлому, в котором все до предела было заполнено Машей. И вот кто-то выбил стеклышко или даже целую раму, и сюда ворвался тревожно свежий ветер.
- Я переболел менингитом. Это странная болезнь. Я видел в бреду разные цвета. Словно я побывал на другой планете, в ином мире… В этот я вернулся только через два года. Тогда и захотелось писать картины. Сперва не получалось, но мне очень хотелось. И я знал почему-то, что обязательно получится.
Толя говорил отрывисто, глядя куда-то в сторону. Но он все равно видел Ваню. Ему хватило доли секунды, чтобы запечатлеть навсегда в памяти лицо своего сына от Маши.
- Отец передавал тебе привет, - сказал Ваня, когда они присели на лавку в саду. - Он… ну, словом, он, как всегда, в порядке. Мама, кажется, тоже. Два месяца назад привезли от нее письмо. Тебе она шлет привет. Она просит у нас у всех прощения. Как ты думаешь, она на самом деле виновата?
Толя молчал. Ветер, дувший извне, становился все холодней. Он поежился. Было время, когда он собирал каждую крупинку известий о Маше. Это было нелегкое время. Он уже давно не включает приемник. Тишина… Что может быть лучше тишины? Она вся пронизана фантастическими красками. Краски умиротворяют душу. Но они меркнут, если на них падает слишком яркий свет.
- Наверное, нет, - выдавил он. - Человек ничего не решает сам. За него все предопределено заранее. Кем - я не знаю. Честно говоря, я вообще ничего не знаю.
- А ты ничего не имеешь против Инги? - вдруг спросил Ваня, в упор глядя на Толю. - Она хорошая девушка. Мы поживем у тебя немного, ладно?
Таисия Никитична уже второй год не вставала. Она лежала в бывшей Устиньиной (вернее, ее точной копии) комнате, узнавая входящих по шагам, - глаза различали только свет и тьму и лишь иногда очертания человеческой фигуры. Таисия Никитична сохранила разум и даже память. Она лежала целыми днями в прохладном полумраке комнаты окнами на север и на холмы и думала, вспоминала, снова думала.
Последнее время она часто думала о сыне. Она считала его большим грешником и была уверена, что ее Николай попал в ад. Правда, в существование такого места она верила лишь отчасти и только на рассвете - на рассвете все казалось зловеще жестоким и враждебным человеку. Но Таисия Никитична жалела сына, жалела сейчас, когда он умер, а не когда был жив. Когда Николай был жив, он казался закованным в толстый панцирь и был недосягаем для ее жалости. Последнее время Таисия Никитична денно и нощно молила Бога о том, чтобы он сжалился над Николаем и простил ему грехи.
Когда в комнату заходил внук, она почти всегда притворялась спящей - Анатолий ее расстраивал. От него исходило беспокойство, мгновенно ею улавливаемое. В ее представлении внук состоял из двух половинок, слепленных между собой наспех и непрочно. Она искренне боялась, что он развалится в ее присутствии и это доставит ей жестокие страдания, хоть и понимала разумом - ничего подобного случиться не может. Но в природе существовали вещи, недоступные ее пониманию. Их она боялась больше всего.
С Нонной Таисия Никитична разговаривала охотно и подолгу.
Нонна умиротворяла ее своими подробными рассказами о домашних хлопотах, связанных с огородом, коровой и курами, заготовкой солений и прочей продукции, предназначенной обеспечить безбедную жизнь неторопливо длинной спокойной зимой. Все хозяйство было на Нонне и ее матери, приходившей сюда каждый день. Толя помогал изредка и почти всегда неохотно. Нонна и не просила - она его не просто любила, она считала настоящим чудом, что он позволяет ей себя любить.
Помыв посуду после обеда и поставив в духовку пирог с вишнями, Нонна зашла покормить Таисию Никитичну, а заодно сообщить о счастливом событии - приезде племянника и его невесты.
- Что-то он рано жениться надумал, - заметила Таисия Никитична. - Если мне не изменяет память, Ванечке недавно шестнадцать исполнилось. Он похож на нее? - вдруг спросила она, глядя на Нонну своими неподвижными, покрытыми желтоватой пленкой катаракты глазами.
- Похож, - сказала Нонна. - И лицом, и повадками всеми. Хороший мальчик - ласковый такой, воспитанный.
Нонна невольно вздохнула. Она мечтала о сыне, но этим мечтам не суждено осуществиться. Тем более последние три года они с Анатолием спят в разных комнатах. Такова его воля. И она не смеет возражать.
- Не вздыхай. Это счастье, что у вас нет детей. После его болезни почти всегда уродцы рождаются.
- Уродец тоже живая душа, бабушка. И ухода просит. И ласки с любовью. Хоть бы уродца Бог послал…
- Не гневи Всевышнего. Уродцы - кара Господня на наши грешные головы. Господи, если ты есть, не слушай рабу твою Нонну. Глупая она по молодости своей и не ведает, что говорит.
Таисия Никитична осенила себя узким, скособоченным вправо крестом.
- Бабушка, а эта Инга… странная какая-то. Красивая, очень даже, но…
Нонна запнулась, боясь произнести вслух то, что так и вертелось на языке.
- Какая? Небось вся городская из себя и модная, да?
- Нет, нет. Она под мальчика одета, хотя волосы у нее длинные. И крашеные, наверное, - неуверенно добавила Нонна. - Я видела, как они с Ванечкой… целовались. По-настоящему. Это… она виновата. Ванечка скромный, а она развязная.
Нонна вспотела, выпалив это слово - не в ее правилах было нелестно отзываться о людях. Но к этой Инге она почему-то с первой же минуты почувствовала неприязнь.
- Господь им судья. Молодые, кровь кипит. Да сейчас и жизнь другая пошла - легкая, веселая, бездумная. Я другой раз послушаю радио, и так оно жалко становится, что моя молодость на неласковое время пришлась.
Нонна встала - наверняка уже готов пирог.
- Отдыхайте, бабушка, - сказала она с порога. - Приду вечером.
- Постой. - Таисия Никитична приподнялась слегка на локтях, что стоило ей немалых усилий. - Скажи Ванечке, пускай ко мне зайдет как-нибудь. Если, конечно, не побрезгует старухой. Но ты меня сперва одеколоном протри и в комнате как следует проветри.
Она откинулась на подушку, почувствовав изнеможение, - больно огромно оказалось в ней желание увидеть правнука, в чьих молодых жилах течет соломинская кровь.
Толя тоже видел, как они целовались в саду, как страстно изгибала свое сильное молодое тело девушка, желая получить от поцелуя еще и то, что от него невозможно получить. Он завидовал состоянию сына - видно было, что парень влюблен первой любовью. И невольно прослеживал и переживал свой длинный извилистый путь от "Солнечной долины" до сегодня. Реальность обступала все плотнее, ворвавшись в разбитые ветром рамы парника. Впервые за много лет разболелась голова. Он закрылся в своей комнате, которую давно превратил в мастерскую. Неоконченная картина на раме, изображавшая лес, в котором все деревья были разных цветов и оттенков радужного спектра, показалась надежным убежищем. Он прижался щекой к шершавому холсту и закрыл глаза.
Она жила в этом лесу. Сейчас она спала под сиреневой сосной на траве, покрытой золотисто-фиолетовыми каплями росы. Ей снился сон…
Толя открыл глаза и потянулся к кисти, чтобы изобразить этот сон. Ярко-голубого цвета воронка с лохматым серебристым оперением, разбрасывающим продолговатые, тающие в воздухе искры, медленно и торжественно спускалась с неба. Внутри этой воронки…
Он покрывал холст быстрыми уверенными мазками. Он пребывал сейчас в сомнамбулическом состоянии. Это случалось с ним не так уж и часто, и обычно от картины, написанной в таком состоянии, он испытывал короткое, но очень сильное отчуждение, граничащее с ненавистью. Он прятал ее подальше, чтобы, чего доброго, не исполосовать в приступе ярости ножом ни в чем не повинный холст. Потом отчуждение проходило, и картина начинала жить собственной жизнью.
Он бросил кисть в жестяную банку со скипидаром и отошел назад на два шага.
В воронке, спускавшейся с неба на лес, в котором спала она, два нагих юных тела занимались любовью. Он видел плавное, похожее на танец колыхание бедер, трепет пальцев юноши, ласкавших грудь девушки. Вот она вытянулась, запрокинув голову, по ее телу пробежала дрожь…
Толя сделал глубокий вдох, надеясь подавить приступ внезапно нахлынувшей тошноты.
Он успел выскочить во двор, и его вывернуло наизнанку на клумбу с флоксами и петунией.
- Он смотрит на меня так, будто раздеть хочет. Я знаю, все художники развратные. Но ведь он твой родной дядя и не имеет права так на меня смотреть.
Инга приподнялась на локтях и поправила листик на носу. Они плыли в лодке по самой середине реки. Иван сидел на веслах. Ему никогда не доводилось грести раньше, но он быстро освоил это немудреное искусство.
- Наверное, тебе показалось. Он любит тетю Нонну и вообще… Вообще он не такой.
- Любит тетю Нонну, - передразнила Инга и фыркнула. - Какой ты наивный. Они живут вместе сто лет и давным-давно друг другу осточертели. А мужчины все одинаковые. Это ты другой. Но ты еще и не мужчина, ты мальчик.
- Он странный, но он… добрый и чистый, - задумчиво сказал Ваня. - Очень чистый. Он когда-то отказался от моей мамы, чтобы служить Богу.
- Ну и дурак. Я бы от тебя даже под пыткой не отказалась, - заявила Инга. - Да ну его к чертям. Пускай себе смотрит. Ты ведь не ревнуешь, а? - Инга вскочила, сорвала с носа листик, швырнула в воду. - Слушай, если он захочет меня полапать, я врежу ему по морде. Я умею за себя постоять.
…Они занимались любовью в шалаше, не думая о том, что их могут застать за этим занятием. Шалаш был просторный, и в нем приторно пахло нагревшимся на солнце свежим сеном. Он стоял на самом краю обрыва под тополем, и проплывающие по реке самоходные баржи сигналили с заунывной настырностью.
Потом оба задремали, не обращая внимания на тучи комаров и мошкары. Инга лежала на спине, приоткрыв рот и закинув за голову руки. Ваня проснулся первым - ему почудились шаги. Накинул на обгоревшие плечи рубашку, натянул плавки и выглянул наружу. Никого.
На противоположной стороне реки прямо напротив их шалаша поблескивал стеклышками веранды дом. Кто-то, кажется, дядя Толя, стоял, облокотившись о перила круглого балкончика наверху и смотрел вдаль. Ваня помахал ему рукой, но дядя не ответил.
- Вставай, - сказал он, вернувшись в шалаш. - Нас заждались к ужину. Я проголодался, как волк. Интересно, тетя Нонна догадалась напечь пышек? М-м, так хочется пышек с медом. Когда мы с бабушкой были в Коктебеле, она покупала мне мед в сотах. Ты когда-нибудь ела мед в сотах?
- Не-а, - сонно протянула Инга. - И пышки мама никогда не печет. А бабушку паралик разбил. Фу, от нее так мочой разит…
Инга натянула свои черные трикотажные трусики и завязала грудь белой ситцевой косынкой в красный горошек, которую ей дала Нонна. Ваня невольно отметил, что получилось стильно, как в журнале мод - на Инге все смотрелось стильно.
Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты -
Она тревожна, как листы,
Она, как гусли, многострунна, -
вдруг вырвалось из его груди, когда лодку подхватило и понесло речным течением.
- Ты что, сам сочинил? Вот здорово! - Инга одобрительно поцокала языком. - Я и не знала, что может быть так здорово. Ты прямо с ходу сочинил, да?
- Это сочинил граф Алексей Константинович Толстой, мой любимый поэт из русских. Слыхала про такого?
- He-а. Зато я знаю Высоцкого. И Окуджаву. "Ах Арбат, мой Арбат, ты - моя религия", - фальшиво пропела Инга. - Клево, да?
Ваня поморщился, но промолчал. Он не любил современную поэзию.
Лодка ткнулась носом о берег, и Инга, встав во весь рост на корме, с визгом нырнула в воду и поплыла широкими мужскими саженками. Потом перевернулась на спину, крикнула: "Догоняй!!"
Ваня видел ее острые белые груди, торчащие из воды - косынка сбилась на живот. Не раздумывая, он бросился в реку и поплыл следом. Метрах в пятнадцати от берега выступала мель. Здесь местами было по пояс и даже мельче. Он схватил девушку за талию, едва ее ноги коснулись песчаного дна. Они барахтались, сцепившись в шутливой схватке, пока оба не очутились под водой. Ваня успел нахлебаться вдосталь, в носу и в горле противно засвербило. И тем не менее он крепко прижал к себе еще не успевшее охладиться в воде тело Инги, резким движением сдернул трусики. Ему казалось, будто девушка тает в его руках.
- Совсем как в книжке - помнишь, ты рассказывал? - прошептала она с закрытыми глазами. - Любовь из книжки. Здорово-то как…
После ужина они сразу ушли к себе во флигель. Инга заснула, едва коснувшись головой подушки. Она лежала, как показалось Ване, в неживой позе со сложенными на животе руками и запрокинутой в крутом изломе шеи головой. Ему вдруг сделалось не по себе, и он пригляделся - дышит ли Инга. Все было в порядке: грудь девушки мерно вздымалась, она чуть улыбалась во сне.
Ване не спалось. На дворе еще было светло - только что село солнце. Он очень любил сумерки. Они отличались от остального времени суток своей непостижимой ирреальностью, как бы обещая исполнение самых неисполнимых - трансцендентных - мечтаний. В детстве он часто плакал в сумерках. Это были сладкие слезы о чем-то прекрасном, но, увы, несбыточном.
Осторожно, чтоб не потревожить спящую Ингу, Ваня спустил на пол ноги, натянул на голое тело джинсы и вышел во двор.
Длинная алая полоска зари над рекой напоминала огненный мост. Заречные дали на глазах растворялись в жемчужно-сером тумане, который густел и наливался синевой надвигавшейся ночи. Ваня обошел вокруг темного - ни одного огонька в окне - дома. Странную жизнь ведут его обитатели: нет телевизора, старый приемник накрыт искусно вышитой гладью салфеткой. И, похоже, никаких газет либо журналов. Книги, правда, есть, но главным образом словари, учебники английского и несколько книжек-покетов в мягкой обложке. Ваня не мог себе представить, что дядя читает по-английски. Но если не он, то кто тогда?..
Он зашел в дом. Тихо. Наверное, все легли спать. Дядина комната самая дальняя справа по коридору. Тетя спит на веранде на полу в окружении целой горки пестрых подушек. Ваня невольно улыбнулся, вспомнив это романтическое - цыганское - ложе в углу просторной светлой веранды, выходящей на реку. Вообще в тете Нонне есть что-то цыганское, хоть она светловолосая и очень полная - Ваня почему-то всех цыганок представлял худыми. Какая-то она диковатая и, кажется, себе на уме. Очень любит дядю Толю и не скрывает этого. Любит как-то униженно, просительно. А он милостиво разрешает себя любить…
В какой-то из комнат лежит старенькая больная бабушка, его, Вани, прабабушка, правда, не родная. Но мама очень любила дедушку Колю, своего отчима, и часто его вспоминала. Родного отца не вспоминала никогда. Ваня только и знает про него, что он был поляком. Кажется, про это сказал ему дядя Ян…
Он машинально толкнул какую-то дверь и очутился в темной комнате. В нос ему ударил спертый воздух, запах дешевого одеколона, плесени, чего-то еще, чему он не знал названия. Два окна закрыты ставнями - он заметил это, когда обходил вокруг дома, в третьем смутно темнели очертания холмов на фоне ярко-синего неба. Вид почти как из окна их с Ингой комнаты во флигеле. Скоро на небе проявится слегка накрененный влево ковш Большой Медведицы. Ване снилось в прошлую ночь, будто ему на голову падают прохладные светящиеся капли.
- Кто? - послышался тихий шелестящий шепот из угла.
Ваня пригляделся. Глаза, привыкшие к темноте, различили прикрытый простыней силуэт человеческого тела на кровати. Наверное, это и есть его прабабушка.
- Здравствуйте, - сказал он. - И извините, пожалуйста, если я вас разбудил. Я Иван, ваш… правнук. Я… мы приехали из Москвы в гости к дяде Толе. Бабушка, как вы себя чувствуете?