– Я думаю, мой господин… – начал старший евнух, споткнулся, затем, избегая взгляда своего повелителя, продолжил затверженными годами ритуальными оборотами речи: – Я был уверен, что твое мудрое решение относительно казни бунтовщиков устрашит здешних дикарей и отвадит их поднимать руку на твоих преданных слуг. Мудрость твоего решения, мой господин, возросла бы вдесятеро, если бы ты приказал казнить и тройку-другую женщин из русов, чтобы им неповадно было противиться законным желаниям ларисийцев, оторванных от своих семей и лишенных женской ласки. Но высшим проявлением твоей мудрости, мой господин, – да продлится твое управление варварами в их богомерзком городе на многие годы! – была бы отмена всех твоих решений. Надо немедленно послать людей для переговоров с русами, пообещать им все, чего они захотят, дать им на растерзание часть твоего богоизбранного народа, и только тогда, – да услышит тебя бог иудеев! – бунт уляжется сам собою.
– Поздно! – воскликнул бен Хазар. – И я лучше подохну здесь вместе с вами, чем пойду на такое унижение. И перед кем? Перед этим сбродом язычников и муслимов? Ни за что на свете! Поздно, – повторил он. – Они уже и так расправляются с богоизбранным народом. Но им все мало. Им нужны избранные из избранных. Передайте мой приказ: запереть ворота цитадели! Всех ларисийцев – на стены! Всех, способных носить оружие, – туда же.
– Но не все твои люди, мой господин, которые живут за стенами детинца, успели достигнуть его ворот. Многие уже стали жертвами слепой ярости толпы дикарей… Среди них много достойнейших людей, мой господин. Если мы закроем ворота, у оставшихся в живых не останется ни единого шанса проскочить в детинец.
– К черту! Пусть каждый заботится о себе сам! Выполняй приказание!
– Слушаюсь, мой господин, – да вознесется имя твое на гору Синайскую и запечатлится мудрость твоя в камне! – воскликнул евнух и показал молодому на дверь, чтобы тот исполнил приказание бен Хазара.
Но и этот приказ уже не мог быть выполнен: толпа киевлян, вооруженных копьями и мечами, в которой особенно выделялись рослые воины в кольчугах, с красными щитами, невесть откуда взявшиеся, уже ворвалась в детинец, тесня и сбивая с ног хорезмийцев и вставших рядом с ними немногих иудеев и иудеек. Лязг стали, крики, вопли, проклятья и стоны надвигались на хоромы наместника с неумолимостью урагана. Вот уже слышен грохот сапог по ступеням лестницы, вот ворвались в башню, схватили за руки, за ноги, раскачали, и бен Хазар, окончательно потеряв голову, не чувствуя ни боли, ни страха, увидел, как мелькнули мимо его лица створки окна, за ними раскинулось голубое небо, наполненное вороньем, дыхание его сперло, в глазах потемнело, и он не почувствовал, как рухнул спиной на поднятые ему навстречу железные жала копий.
За полдень с помощью подошедшей из Вышгорода дружины княгини Ольги все было кончено. Раненых из своих разнесли по домам, чтобы над ними колдовали знахари. Павших положили длинными рядами на площади, примыкающей к детинцу, чтобы потом похоронить в соответствии с обычаем. Раненых врагов добили, трупы раздели и, погрузив на подводы, вывезли за город. Кое-где тушили горящие дома иудеев, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Дружинники княгини Ольги обходили улицы, хватали мародеров, тащили на рыночную площадь, где их нещадно драли кнутами. Не взирая, мужчина то или женщина. По улицам Киева скакали вестники, кричали:
– Едут! Едут! Встречайте!
Все знали, кто едет и кого надо встречать.
Ликовали колокола церкви Николая Чудотворца.
Бухал вечевой колокол.
Улицы заполнялись ликующим народом: женщинами в нарядных одеждах, мужчинами с оружием, какое у кого было припрятано для особого случая или взято в яростной сече с хорезмийцами, молодыми девками и парнями, и даже детьми. Княжеские дружинники выстроились в две плотные цепи, огородив красными щитами улицу, ведущую от въездных ворот к детинцу. Радостно завывали рожки и трубы, волхвы били в бубны и кружились в танце, солидно бухали большие барабаны и спешили рассыпанным горохом малые. Народ теснился вдоль улиц и на площади напротив ворот детинца, вытягивал шеи, пытаясь разглядеть, не едет ли тот, которого так долго ждали, о ком ходили легенды, складывались небылицы, но с кем были связаны надежды и упования.
И вот там, у ворот, возник радостный гул. Гул этот рос и ширился. Наконец в воротах показался всадник на белом коне в яблоках. Святослав! На нем пурпурный плащ, на груди кольчуга и короткий панцирь, на голове золоченый шелом. За ним следом в паланкине рабы несли княгиню Ольгу. А далее, несколько поотстав, мерным шагом шла княжеская дружина, посверкивая шеломами, панцирями и наконечниками копий. Впереди ее ехал на огромном пегом коне воевода Свенельд, в шишаке, из которого торчали турьи рога.
– Слава! – загремело на весь город и его окрестности, вздымая в небо тучи ворон и галок. – Слава князю Святославу! Слава княгине Ольге! Слава! Слава! Слава!
Под копыта коней и людей на каменную мостовую, покрытую пылью и запекшейся кровью, летели первые полевые цветы.
А на базарной площади, среди разоренных лавок, загнанные в крепкий сарай из сосновых бревен, томились в ожидании своей участи оставшиеся после побоища немногие хорезмийцы, молодые иудеи и иудейки, и те из русов, которые служили им верными псами, грызя своих и вылизывая сапоги чужим. Все они знали, что ждет их либо страшная смерть, либо продажа в рабство, и теперь каждый молил своего бога, надеясь на его милость, но не надеясь на милость победителей, ибо сказано в священных книгах одних и устных наказах других: "Горе побежденным и упование на лучшую долю в загробном мире!"
Глава 14
Летний день долог. Но и ему приходит конец, как только Хорс-Солнце завершит свой извечный путь по небосводу и опустится на покой в пылающее море. Отликовали посады и улицы по случаю избавления от власти хазар и возвращения в Киев ее законных властителей. Но еще не отвыли свое бабы по погибшим мужьям и братьям, сыновьям и внукам, а те лежат в домовинах, ждут своего срока, когда отправятся в дальний путь, очищенные от всего земного погребальным костром. Иной дед ладил домовину для себя, а пришлось укладывать в нее кому внука, кому сына, кому зятя, а кому невестку или сноху. Да и ликование киевлян было сдержанным, с оглядкой, потому что одно дело – побить хазар в Киеве, и совсем другое – одолеть их неведомую силу, которая таится где-то там, в хазарских степях, над которыми встает по утрам Солнце.
Вот и князь Святослав о том же самом:
– Се есть начало избавления! – сказал он, стоя на возвышении среди толпы киевлян, сплотившихся на площади близ детинца. – Впереди нас ждут тяжкие испытания. Вострите мечи и копья! Учитесь ратному уменью. Знайте: придет день жестокой сечи, которая решит, быть или не быть Руси свободной от ига козар! Пора положить предел их гнету, который многие годы высасывал из Руси ее живые силы. Каждый должен внести свою долю в общее дело. Кто мечом, кто своим имением. Купно это даст нам такую мощь, которая сможет сломить мощь наших врагов. Только тогда мы утвердимся в своем праве быть безраздельными хозяевами своей отчины. – Князь помолчал, оглядывая море голов и лиц, обращенных к нему, затем продолжил зычным голосом: – А в нынешнюю ночь мы должны свершить тризну по убиенным нашим мужам и женам, как то повелось исстари. И принести жертвы богам, чтобы они и дальше шли впереди наших ратей, устрашая врагов и насылая на них одоление и смерть!
Ночь выдалась темная, хоть глаз коли, хотя звезд высыпало над головой превеликое множество. Но куда им тягаться с Хорсом-Солнцем, повелителем всех светил, больших и малых! Лишь тонкий серпик месяца, точно одинокая ладья, плыл среди таинственно перемигивающихся звезд, ничего не освещая на земле, тревожа людей своим непостоянством. Множество звезд срывалось вниз с черного неба то поодиночке, то сразу целыми стаями, оставляя за собой острый, как сабля кочевника, и длинный след, гаснущий так быстро, что глаз человеческий едва успевает проследить за ним. О чем предупреждают бессмертные боги смертных росов перед грядущим испытанием? А ну как и в прошлые времена одолеют хазары русскую рать? Не накличем ли на себя еще большую тягость? Жили под ними многие годы, стерпелись, приноровились, можно было бы жить и дальше. Ан нет, пришел молодой князь, и мнится ему, что если он бивал северные рати, то сладит и с прочими. А сладит ли? Его дед тоже пытался, а что из этого вышло? И сам сгинул на чужой стороне, и на Русь накликал беду еще большую. Ох, не к добру эти знамения, не к добру. И двинулся народ в скорбном молчании вслед за князем Святославом, изливаясь из северных ворот города, освещая себе путь факелами, точно река огненная потекла вверх по склону, извиваясь среди дубравы. Несли на плечах домовины с их насельниками, гнали следом пленников, связанных друг с другом одной бечевой, точно ожерелье, которое кладут рядом с упокойником напоминанием о земной жизни. Бесконечную процессию замыкает дружина княгини Ольги. Хотя княгиня давно не молится многочисленным богам, которым молились ее предки-варяги, однако не может оставаться в стороне от общей скорби. Ее паланкин колышется среди мерцающих в свете факелов копий, шорох тысяч и тысяч ног сливается с бряцанием оружия.
В Священной роще, на большой поляне, вкруг которой стоят изваяния богов, уже сложено из сухих еловых, сосновых и дубовых стволов огромное кострище. На него и устанавливают домовины с их хозяевами. Когда установлены последние, на кострище загнали пленников, раздев их догола, привязали к столбам. Жены иудейские воют и стенают, мужи их, а также хорезмийцы, молятся своим богам, упрашивая их, не исполнившего последнего ритуала, впустить рабов своих в сады райские на вечное поселение.
Некоторые жены киевские изъявили желание отправиться в мир иной вместе со своими мужьями. Все они либо не имели детей по причине бесплодия, либо дети их выросли и в своих матерях особой нужды не испытывали. Их привязали к домовинам, и они вплели свои вопли в общее стенание. Но тяжелые удары палиц заставили их замолчать, чтобы в огненную купель они вступили, соединившись со своими мужьями раньше, чем пламя разметает их души в разные стороны.
Рокочут барабаны и бубны, воют и скулят рожки, жалейки и боевые рога. Волхвы выкрикивают заклинания, огневщики подкладывают хворост, обливают бревна горячей смолой. Главный Жрец Киевский стоит на вершине кострища, белые одежды его окрашены багровым цветом горящих факелов. Он вскидывает руки к небу, что-то выкрикивает, но звуки его голоса тонут в плаче и вое.
Князь Святослав и княгиня Ольга занимают отведенное им место на возвышении в стороне от кострища.
Все громче рокот барабанов и вопли рогов и рожков.
Главный Жрец, выкрикнув последние слова, обращенные к богам, сходит вниз, поддерживаемый волхвами в белых одеждах.
Огневщики подносят факелы сразу с четырех углов кострища. С треском вспыхивает хворост, пламя с алчностью голодного зверя кидается на смолу, ворчит, огненными вихрями обнимает бревна, расползается во все стороны, щупая желтыми языками домовины и голые тела, и вдруг с гулом устремляется вверх, ревет, заглушая предсмертные вопли пленников, принесенных в жертву кровожадным богам, взирающим с неба глазами бессчетных звезд.
Еще пылал погребальный костер, а уже по всему лесу возгорали другие костры, вокруг которых начиналась тризна по душам, возносящимся в небеса. Пили меды, ячменное пиво, заедая обжаренным на кострах мясом. Тонкими голосами плакали жалейки, народ водил хороводы вокруг костров, веселился – и потому что жив, и потому что провожал в лучший мир павших в жестокой сече. Да будет путь их туда усыпан полевыми цветами! Да примут их боги с милостью и проводят в вечно цветущие райские кущи, в которых жизнь течет мирно и беспечно, и каждый занимает отведенное ему место, вкушая райские яблоки!
Глава 15
Аарон раб-Эфра со своими слугами уходил в глубь степей в сторону Саркела, каменной крепости, воздвигнутой лет сорок-пятьдесят назад под руководством и по чертежам греческих знатоков-строителей на берегу Танаиса. Встречаемые им небольшие отряды кочевников-торков, вассалов киевских князей, молча пропускали мимо кавалькаду всадников, на щитах которых изображена шестиконечная звезда Давидова. Они еще не ведали о том, что в Киев вернулся князь Святослав, что ни один из иудеев и хорезмийцев-наемников не успел вырваться за стены города – так неожиданно Киев был захвачен восставшими горожанами, дружиной княгини Ольги и дружиной князя Святослава, появившейся не через три-четыре дня, как ожидалось, а как раз в тот день, когда наместник приказал раб-Эфре идти навстречу Святославу, чтобы увлечь его переговорами и посулами. Да и сам раб-Эфра, отойдя на своей галере от Киева всего ничего, едва не столкнулся нос к носу с ладьями русов, неожиданно показавшимися из-за поворота на стрежне Днепра. Их ладьи неслись навстречу, вспенивая воду, при развернутых парусах, надутых попутным ветром, подгоняемые слаженными взмахами весел. И не было видно на берегу ни единого дыма, предупреждающего об опасности. Слава Всеблагому, что надоумил его, раб-Эфру, вести свою галеру, прижимаясь к низинному левому берегу, где имеется множество мелей, зато слабее течение. Им удалось свернуть в протоку и затеряться в камышовых зарослях, затаиться там в ожидании неизбежных событий, совершаемых по воле всемогущего бога.
Возвращаться в Киев не имело смысла. Но знать, что там происходит было необходимо, чтобы окончательно решить, что делать дальше и в какую сторону направлять своих коней. Для этого раб-Эфра послал в Киев разведчиков. Но еще до их возвращения понял, что Святослав не просто вошел в свой стольный град, а вошел с мечом: слышался далекий ликующий трезвон колоколов, по дорогам пылили княжеские гонцы, неся повсюду вести, о содержании которых не трудно было догадаться. А едва стемнело, из киевских ворот потекла огненная река в сторону Священной Рощи, и сразу же после полуночи огромное пламя костра осветило окрестности – и это лишний раз подтверждало, что Киев взят штурмом.
Подробности раб-Эфру не интересовали. Он помнил их с детства, когда войско дейлемитов, прорвавшись через Дербентский проход между морем Хазарским и горами Мрака, штурмом взяли бывшую столицу Хазарии Семендер, расположенную на берегу Терека, оставляя в живых лишь мальчиков и девочек, которых можно с выгодой продать в рабство на невольничьих рынках Багдада. Вся семья раб-Эфры погибла или попала в плен. Ему повезло: он пас своих коз на берегу Терека в нескольких милях от города, и когда враги начали штурмовать его, ушел вместе с другими пастухами в горы, а затем вернулся на пепелище. Дальше был путь в Итиль, где жил его дядя, учеба в иудейском хедере, в котором его отличали как одного из самых способных учеников и, в то же время, чаще других секли и сажали в "яму искупления" на хлеб и воду только за то, что его мать не была родом из колена Израилева. Потом служба толмачом и переписчиком при дворе каганбека, издевки истинных иудеев, членство в тайной общине караимов. Случались походы на север и в сторону Таврии, штурмы городов, резня – обычная картина любой войны. Вряд ли она могла стать другой в Киеве. Ждать было нечего, надеяться не на кого, и Раб-Эфра со своим небольшим отрядом покинул прибрежные заросли и двинулся на восток.
Он не скрывал от своих людей ни планов своих, ни намерений. А планы были такими: добраться до Саркела раньше, чем туда долетит молва о Святославе. Посылать кого-либо вестником о случившемся в Киеве, тем более отправляться в Итиль самому к каганбеку Иосифу с сообщением, не имело смысла. Это все равно что лезть в пасть крокодила, ибо существовал закон, по которому принесший плохую весть должен совершить акт самоубийства, потому что убийство было бы страшным не только по своей жестокости, но и по последствиям, обрушивающимся на семью вестника. А это, в лучшем случае, рабство. Тем более что он, Аарон раб-Эфра, обманулся в своих ожиданиях относительно времени, которое потребуется Святославу, чтобы добраться до Киева, следовательно, обманул наместника, что само по себе карается смертью. Хотя вряд ли сыщется свидетель его разговоров с наместником, но тот факт, что он, раб-Эфра, сумел избежать мечей русов, уйти живым и невредимым со своими людьми, будет расценен как предательство своего хозяина, следовательно, на снисхождение рассчитывать не приходится, ибо справедливы законы Моисеевы, полученные им от Всеблагого на горе Синай, записанные в Библии, но извращены они по произволу книжников и фарисеев, судей и князей Израиля в их стремлении подчинить себе не только соплеменников, но и все народы, окрест обитающие.
Оставалось лишь одно: уходить на юг, в Тавриду, где давно обосновалась весьма многочисленная община караимов, почитающих Библию. Они своего не выдадут. А разбитые горшки пусть склеивают другие – с него хватит.
Глава 16
Малое время спустя после освобождения Киева от власти хазар прискакал гонец на взмыленном коне и принес весть, что караван судов княгини Малуши с детьми миновал излучину Днепра при впадении в него Припяти и завтра, если на то будет воля богов, должен прибудет в Киев.
Князь Святослав тут же приказал снарядить три самых поспешных ладьи и с частью молодшей дружины отправился встречать жену и сыновей.
А в Киеве, между тем, не прекращалась под руководством княгини Ольги работа по приведению города в порядок после минувших пожаров и погромов. Особенно детинца. Из него выбрасывали вещи, которыми пользовались предыдущие хозяева: бухарские и персидские ковры, занавеси из китайского шелка, обивку из византийского аксамита, складывали все ценное в кладовые, чтобы потом продать на рынке; скребли с песком полы, отмывали стены и потолки, окна, лестницы и даже двор, наполняли княжеские палаты мебелью и посудой из Вышгорода.
Княгиня Ольга волновалась, как никогда. Да и то сказать – если на то будет воля Иисуса Христа, то не сегодня, так завтра-послезавтра она увидит своих внуков, прижмет их к груди. Как истосковалось ее тело по нежному детскому теплу, как давно она не целовала младенческие ручки, щечки, попки. Ей дано было родить лишь одного сына, и ее женская сущность не могла быть удовлетворена прерванным немилостивой судьбой на одном дитяти материнством. Правда, на ее долю достанется лишь полугодовалый Владимир, другие уже подросли: старшему, Ярополку, пять лет, Олегу – почти четыре, но она будет рада и этому.