Максимов предлагает свою версию, он считает, что в этой поговорке речь идет о самой известной российской колокольне - кремлевском Иване Великом и его колоколах.
Доводы Максимова хоть и не совсем убедили его современника Ивана Егоровича Забелина, являвшегося главным авторитетом в вопросах московской истории, но весьма серьезно пошатнули уверенность в правоте опровергаемого им мнения. В "Истории города Москвы" Забелин в одном из примечаний пишет об этих версиях: "В Москве, в простом народе, ходило присловье о крике - кричать во всю Ивановскую, которое может относиться если не к упомянутым кличам, то, может быть, и к колокольному звону - во-вся".
На колокольне, как правило, бывает несколько колоколов. Конечно, количество и размеры их зависят от богатства церкви (вернее, ее прихода), но пополнение колокольни колоколами не является простым умножением их числа. Существует несколько родов церковных колоколов, различающихся по назначению и размерам.
Самый большой колокол на колокольне называется праздничным, он звучит во время важнейших церковных праздников, по поводу крупных государственных событий. Праздничные колокола бывают весом до 2000 пудов и более.
Затем идет воскресный колокол, по величине он меньше праздничного и весит до 1000 и более пудов. В него благовестят в воскресенье.
Следующий колокол - полиелейный - весом до 600–700 пудов служит для благовеста в праздники апостольские и святительские.
Вседневный колокол, весом от 100 до 500 пудов, звонил каждый день.
Таковы были большие колокола колокольни. Малые же колокола носили общее название - зазвонные.
Кроме того, у наиболее замечательных по своему происхождению - по имени дарителя, историческим обстоятельствам (например, взятых как военные трофеи) - колоколов бывали еще и собственные имена.
Конечно, далеко не на каждой колокольне был полный набор колоколов и именно таких весовых категорий, и звонари обходились тем, что есть. Весь же комплект имеющихся на колокольне колоколов исстари назывался, как объясняет С. В. Максимов, "колокольной фамилией". (Максимовское "исстари" относится ко времени Петровских реформ - к концу XVII - началу XVIII века, когда в русский язык массово внедрялась иностранная лексика: "род", "семья" заменяли словом "фамилия"; тогда же колокола называли на итальянский лад - "кампаны"). Говоря же о колоколах конкретной церкви или колокольни, прибавляли ее название - такая-то колокольная фамилия.
Обычно звонили лишь в часть колоколов, и лишь в особо важных случаях в звоне участвовали все колокола - вся фамилия, такой звон назывался звоном во все колокола или во всю фамилию.
Колокола Ивана Великого - Ивановская колокольная фамилия - славились в России, их звон знали повсюду и прислушивались к нему.
Поэт пушкинской эпохи М. А. Дмитриев - автор сборника "Московские элегии", посвятил одну из них Кремлю и его колокольне:
Где благовестный звон Руси, во дни ее ликований,
Царских, народных торжеств, звонче кремлевского звона?
Где, в дни былые, созывный набат на Руси был слышнее?
Чуть железным своим языком и литыми из меди устами
Наш Великий Иван взговорит - Русь ту речь разумеет!
В начале XX века на самой колокольне Ивана Великого и в пристройке-звоннице находилось около 40 колоколов. Большие колокола: "Успенский", "Реут, или Ревун", "Семисотный", "Медный", "Лебедь", "Широкий", "Свободный", "Немчин", "Корсунский", "Марьинский", "Безымянный" и другие - всего около пятнадцати; остальные - маленькие, зазвонные. Сейчас Ивановская колокольная фамилия состоит из 24 колоколов, но большие колокола сохранились все.
Пятьсот лет ударом большого - Успенского - колокола начинался в Москве колокольный звон в великие праздники, вызывая у москвичей радостный подъем духа.
Недаром А. И. Полежаев заканчивает свое стихотворение "Иван Великий" таким обращением к нему: "Гуди во все колокола!"
Звон во всю Ивановскую фамилию, приобретя всеобщую известность, вошел в поговорку, которая распространилась по всей Руси. Со временем слово "фамилия" выпало, как это случилось и со словом "улица" в песенной строке "по Тверской-Ямской", по причине общеизвестности, что такое "Ивановская" и "Тверская-Ямская", и вообще по стремлению народных речений к максимальной краткости.
Так возникло в русской живой речи выражение "во всю Ивановскую". Но с широтой распространения начала теряться, забываться ее связь со звоном Ивановской колокольни, и в конце концов, выражение приобрело общий, абстрактный смысл и стало практически наречием. Недаром и Гоголь, и Достоевский, и Григорович пишут "ивановскую" не с прописной буквы, как следовало бы писать имя собственное, а со строчной, как нарицательное. Колокольный звон в Кремле был запрещен в 1918 году, и лишь единожды, в 1921 году, этот запрет был нарушен. Об этом случае в то время ходили разные слухи, а сорок лет спустя вологодский писатель К. Коничев написал о нем рассказ "Последняя симфония Ивана Великого".
В том году накануне Пасхи к председателю ВЦИК М. И. Калинину в его приемную пришел Иван Дмитриевич Сытин, известный и всеми уважаемый издатель. Калинин встретил его приветливо.
"- С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте.
- Да рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви Пресвятой Богородицы в Путинках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают… Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь известно, какой порядок был, скажем, на Пасху: грянет большой колокол на Иване Великом, и вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец Великого поста. Христово Воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз…"
Одним словом, Сытин убедил Калинина, и тот выхлопотал разрешение в пасхальную ночь допустить звонарей на Ивана Великого и начать праздничный московский благовест его колоколами. Сытин, по словам Коничева, потом признавался, что шел к Калинину, загадав: "Если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда его не слыхать".
После этого звона Иван Великий замолк на долгие годы, почти на три четверти века, и лишь семьдесят один год спустя, в 1992 году, на Светлое Христово Воскресение раздался благовест с главной московской колокольни. Был он не так громок, звонили лишь пять колоколов второго яруса: "Корсунский", "Немчин" и три малых, зазвонных. Но главное, что он звонил! На Пасху 1995 года звонили уже 20 колоколов из Ивановской колокольной фамилии…
Но что такое звон во всю Ивановскую, призвав на помощь воображение, можно представить по замечательному описанию Н. И. Оловянишникова. Известный знаток и любитель, историк и теоретик колокольного звона, автор фундаментального труда "История колоколов и колокололитейное искусство", в этой научной и достаточно сухой книге он предстает истинным лириком, говоря о московском праздничном пасхальном звоне, который традиционно начинал Иван Великий:
"Звон на Ивановской колокольне представляется необыкновенно торжественным, особенно когда производится во все колокола, что бывает в самые большие праздники и при торжественных случаях; он называется "красным звоном" и имеет свою особую мелодию.
В ночь под Христово Воскресение "красный звон" совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрене начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вящего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще только не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик "кандия" от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и - вдруг ударили… Дрогнул воздух, рассеченный густым, но мягким ударом Успенского колокола! Торжественно понеслась, разрастаясь, широкая звуковая волна; перекатилась она с Кремлевского холма за Москву-реку и разлилась далеко вокруг.
Как хорошо, как торжественно потрясает ночной, остывший воздух это густое "бархатное" la bemol. Второй удар еще сильнее, еще могучее, а в отклик ему перекатный звон тысячи колоколов всех церквей слился в один протяжный гул.
Растут все больше и больше радостные звуки, переливаясь, дробясь среди торжественной тишины ночи! Чудится, будто бы не землею порождены они, будто с темного свода небес льется этот могучий, стройный звон колоколов на безмолвную землю, оцепеневшую в немом благоговении.
Этот величавый "красный звон" московский, этот "язык неба" - лучше всего слушать с высоты Воробьевых гор, особенно если ветер на Москву. Тогда масса звуков борется с течением воздуха и не сразу, а постепенно наступает на вас, наполняя собою огромное пространство, раскинувшееся между "Воробьевкой" и городом".
Описание, согласитесь, впечатляющее. Но сейчас вполне вероятно, что нам доведется собственными ушами услышать настоящий московский "красный звон" - во всю Ивановскую и наконец-то получить точное представление о том, что же означает известнейшее русское выражение…
Колокола льют
- Нет ли в Москве разговору какого? - спрашивает у свахи Акулины Гавриловны Красавиной томящаяся от скуки и одиночества купеческая вдова "тридцати шести лет, очень полная женщина, приятного лица" Домна Евсигневна Белотелова.
На что сваха ей отвечает:
- Мало ли разговору, да всему верить-то нельзя. Иногда колокол льют, так нарочно пустую молву пускают, чтоб звонче был.
В этой сцене из пьесы "Женитьба Бальзаминова" А. Н. Островский говорит о старинном московском обычае, одном из ритуальных действий колокольных мастеров-литейщиков.
Московские колокольные заводы, по авторитетному утверждению М. И. Пыляева, в XIX веке считались лучшими в России, получали они заказы и из-за границы. Большинство этих заводов находилось на Балканах, так называлась местность в Москве за Сухаревой башней (нынешние Балканские переулки; балкан - долина между возвышенностями, большой овраг).
Ученый-литературовед и автор мемуаров А. П. Милюков, живший в юности, в 1830-е годы, возле колокольных заводов, в своих воспоминаниях рассказывает о них: "Заводы эти постоянно напоминали нам о своем соседстве громозвучным звоном. В нашей улице было несколько обширных дворов, в глубине которых виднелись каменные здания с высокими трубами, а перед ними, под навесами на массивных столбах, висели большие колокола, ярко блестевшие свежей медью. Как только поднимали сюда вновь вылитый колокол, его тотчас же начинали пробовать и обзванивать, и в этом сколько угодно мог упражняться всякий, у кого только была охота и чесались руки. А так как заводы постоянно работали не только на Москву, но в разные губернии и для ярмарок, да и в охотниках звонить не было недостатка, то у нас во всякое время дня и даже по ночам слышен был густой, учащенный благовест, который для показания звучности нового колокола или силы рук упражняющегося дилетанта доходил до самых неистовых тонов…"
Но не только постоянный колокольный звон был отличительной чертой этого московского района. А. П. Милюков отмечает еще одну его особенность: "Наша сторона была для всей Москвы источником самых эксцентрических сплетен и вымыслов. У колокольных заводчиков испокон века установилось поверье, что для удачной отливки большого колокола необходимо пустить в народ какую-нибудь нарочно придуманную сказку, и чем быстрее и дальше она разойдется, тем звучнее и сладкогласнее будет отливаемый в это время колокол. От этого-то и сложилась известная поговорка "колокола льют", когда дело идет о каком-нибудь нелепом слухе. Не знаю, кто занимался на заводах сочинением этих фантастических рассказов и каким путем они распространялись по городу, но колокольные повести свидетельствовали о живом, поэтическом воображении своих авторов…"
В обычае распускать слухи и выдумки, когда льют колокол, видны отзвуки старинных верований человека, у которого в числе защитных мер от злых сил была и такая, как отвлечение внимания этих сил от себя и своих дел, обман. Распускаемый слух как раз и имел целью отвлечь внимание недоброжелателей от колокола и занять его чем-то другим. Хозяева колокольных заводов очень верили в силу подобных действий. Н. И. Оловянишников (а нужно иметь в виду, что Оловянишниковы имели колокольный завод) сообщает, что "остроумные изобретатели таких слухов получали хороший гонорар за свои сочинения". Если колокол получался удачный, то следовало опровержение слуха: мол, это на таком-то заводе колокол слили, очень звонкий получился. Если же была неудача, в выдумке не признавались, и тогда слух, как пишет Н. И. Оловянишников, "переходил в легенду".
Некоторые колокольные выдумки сохранились в воспоминаниях современников.
Иные из них были весьма примитивны. Например, бродила из дома в дом какая-нибудь странница и всюду сообщала:
- Появился человек с рогами и мохнатый, рога, как у черта. Есть не просит, а в люди показывается по ночам; моя кума сама видела. И хвост торчит из-под галстука. По этому-то его и признали, а то никому бы невдогад.
Иногда же придумывали историю позаковыристей. Вот, например, один из "колокольных" рассказов.
В одной церкви, на Покровке, венчал священник жениха с невестой, но, как повел их вокруг аналоя, брачные венцы сорвались у них с голов, вылетели из окон церковного купола и опустились на наружные кресты, утвержденные на главах церкви и колокольни.
Оказалось, что жених и невеста - родные брат и сестра. Они росли и воспитывались в разных местах, никогда не видали друг друга, случайно встретились, приняли родственное влечение друг к другу за любовь; беззаконный брак готов был уже совершиться, но Провидение остановило его таким чудесным образом.
Люди со всей Москвы съезжались на Покровку. Действительно, купола церкви Воскресения в Барашах, сооруженной в 1734 году, украшены золочеными венцами. Смотрели, удивлялись, ахали, и как-то в голову не приходило, что эти венцы украшают церковь уже почти сто лет, а размеры их так велики, что самые рослые новобрачные могли бы спокойно разместиться в этом венце, как в беседке. (Позже в Москве долгое время держалась легенда, что венцы на церкви Воскресения поставлены потому, что в ней императрица Елизавета тайно обвенчалась с Разумовским.)
А однажды вся Москва только и говорила о происшествии, случившемся накануне Николина дня (Никола зимний, 19 декабря). В тот день у генерал-губернатора был бал, и вдруг, в самый разгар танцев, ударил колокол на Иване Великом, и в тот же момент в зале погасли люстры и канделябры, лопнули струны на музыкальных инструментах, выпали стекла из окон, и леденящим холодом повеяло на танцующих. Испуганные гости бросились к дверям, но двери с грохотом захлопнулись, и никакая сила не могла их открыть. Наутро в бальной зале были найдены трупы замерзших и раздавленных, погиб и сам хозяин дома - генерал-губернатор.
Московские газеты объявили, что это - нелепая сказка, что никакого бала в генерал-губернаторском доме не было, что генерал-губернатор жив-здоров. Но тем не менее слухи о замерзших еще долго ходили по городу.
Московская полиция, расследуя слухи, иногда добиралась до их источника. Заводчикам, как вспоминает А. П. Милюков, "делали строгие внушения и даже отбирали у них подписки, чтобы они вперед при отливке колоколов не распускали вздорных и в особенности неблаговидных слухов, которые волнуют жителей и нарушают спокойствие города". Но заводчики, и дав подписку, все же продолжали придумывать все новые и новые нелепости.
Во второй половине XIX века "в связи, - как полагает Н. И. Оловянишников, - с увеличившимся распространением чтения газет" обычай распространять слухи при литье колокола пропал, но об одном из последних, а может быть даже последнем, он рассказал в книге "История колоколов и колокололитейное искусство".
В 1878 году лили самый большой колокол для храма Христа Спасителя, и на очередном заседании Комиссии по постройке храма ее председатель московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков пошутил:
"- Надо бы, по древнему московскому обычаю, чтобы колокол звончее был, пустить какой-нибудь слух…
Все рассмеялись, а член Комиссии, известный в Москве П. Н. Зубов, подошел к председателю и шепнул ему что-то на ухо.
Князь Долгоруков взглянул на сидевшего против себя члена же Комиссии, необъятно толстого и громадного барона Б. и неудержимо расхохотался.
- Что, что такое, ваше сиятельство? - заинтересовались все, но В.А. молчал.
- Что случилось? Что?
- Секрет… Большой секрет… Вот когда колокол будет хорош - тогда скажу…
А потом, по секрету, каждому члену Комиссии, конечно, кроме барона Б., князь Долгоруков и Зубов рассказали слух, который был настолько "подходящ", что облетел всю Москву шепотом в гостиных и гремел в клубах и трактирах.
Только один барон Б. недоумевал, когда при всяком его появлении все "помирали со смеху".
А Зубов сказал В. А. Долгорукову следующее: "Пустим слух, что барон Б. "в таком положении"…"
По месту пришлась эту шутка и облетела Москву. Колокол, весивший 1400 пудов, как известно, оказался очень хорошим".
В старинных пословицах колокольные выдумки называются вестями. Именно это слово употреблено в пословице, говорящей о самом явлении: "Колокола отливают, так вести распускают"; и в другой пословице, где говорится, что не всегда эта акция увенчивается успехом: "Вести-то пустили, да колокола не отлили"; и в третьей, из которой можно понять, что самые заковыристые выдумки, распространявшиеся по всей стране, своим происхождением обязаны московским Балканам: "Харитон с Москвы прибежал с вестьми".
В "Словаре живого великорусского языка" В. И. Даля наряду со старыми пословицами приводится более новое, краткое выражение - идиома с тем же смыслом: "Лить колокола - сочинять и распускать вздорные вести". После революции из старой формулы выбросили слово "колокола", и профессор Д. Н. Ушаков в первом советском "Толковом словаре русского языка" (1935–1940 гг.) зафиксировал новый вид старого выражения: "Заливать, аю, аешь, несов. - хвастливо врать, присочинять (простореч., шутл.). Это ты, брат, заливаешь".
В синонимическом ряду слов - врать, лгать, брехать, выдумывать, рассказывать басни, фантазировать, травить, раскидывать чернуху, пускать парашу, заправлять арапа, загибать, заливать - все эти слова говорят вроде бы об одном, но каждое по-разному: "брехать" - не то, что "фантазировать", и "загибать" - не то, что "заливать".
В слове "заливать" и сейчас еще сохраняется оттенок его старинного прототипа. "Заливать" - это значит рассказывать некую многосложную историю, в которой выдумка так переплетена с правдой или так на нее похожа, что самый недоверчивый скептик будет долго пребывать в сомнении: то ли верить, то ли нет.