Разговор с центральным полицейским участком Нью-Йорка немного успокоил Эмори. Среди зарегистрированных за вчерашний день и сегодняшнюю ночь дорожных происшествий не было ни одного, в котором бы фигурировала "корвэ" с номером AZ2314 - машина Вероники. Значит, в аварию она не попала, с облегчением заключил Эмори и попросил дежурного полицейского связать его с отделом розыска. Ответившему ему детективу он подробно описал внешность Вероники, а также сообщил марку и номер ее машины. Тот пообещал, что как только где-нибудь увидят девушку, отвечающую указанным приметам, или красную "корвэ", он будет немедленно об этом уведомлен.
Едва он повесил трубку, телефон зазвонил.
- Что-нибудь узнали? - спросил Габриэле.
Эмори пересказал ему свой разговор с полицейским и пообещал, что будет держать его в курсе событий.
- Если ее не найдут в течение ближайших нескольких часов, я прилечу в Нью-Йорк и возьму это дело в свои руки, - сказал Габриэле в заключение их разговора. - Полиция далеко не всегда действует достаточно оперативно.
До самого утра Эмори не терял надежды, что Вероника явится домой. Что он услышит, как она открывает дверь своими ключами и, разувшись, идет на цыпочках через холл, боясь потревожить его сон, - так она делала всегда, возвращаясь из дискотеки или с какой-нибудь допоздна затянувшейся вечеринки… Но Вероника обязательно бы позвонила, случись ей задержаться где-нибудь, чтобы дома не волновались.
На рассвете Эмори, вконец измученный тщетным ожиданием, задремал. Около восьми утра его поднял с постели звонок в дверь. "Наконец-то", - обрадовался он и бросился открывать, думая, что это Вероника…
У него упало сердце, когда вместо дочери он увидел на пороге молодого человека в форме почтальона.
- Вам телеграмма, - молодой человек протянул ему маленький голубой листок.
Дрожащими руками Эмори взял телеграмму. Он боялся развернуть ее, хотя понимал: если бы с Вероникой что-нибудь случилось, об этом ему сообщила бы полиция, а не служащие почтового ведомства.
Поначалу он не поверил собственным глазам, когда прочел: "Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника".
Он все еще в растерянности стоял посреди холла, когда зазвонил телефон.
- Вы получали от нее телеграмму? - спросил Габриэле.
- Да, - ответил Эмори, опускаясь в кресло - ноги стали ватными.
- Зачитайте мне ее.
Эмори механически выполнил просьбу. Габриэле молчал очень долго, а когда заговорил, его голос сорвался, и он закашлялся.
- Я получил от нее в точности такую телеграмму, - наконец сказал он. - Я никогда не смогу понять… - Что-то опять случилось с его голосом, и он разъединил связь.
Она так нажимала на газ, выжимая из машины возможную и невозможную скорость, что у нее онемела нога. Свет фар встречных автомобилей расширялся треугольниками на асфальте перед ней и, едва успев охватить ее своим лучом, исчезал позади нее, следуя тому же безостановочному, неистовому ритму движения, что и она. Неоновые вспышки мелькали вокруг нее, сливаясь в две сплошные мерцающие полосы по обеим сторонам дороги, ало-голубые, как пламя… Габриэле, Габриэле, Габриэле - зажигалось и гасло перед глазами его имя, написанное рукой матери. Я хочу раствориться в тебе - растворяться в тебе до бесконечности… В тебе, в тебе, в тебе…
Вспышки замелькали быстрее, языки пламени поднялись до самого неба, горячее море боли хлынуло на нее, затопив все ее существо… "Я тоже хочу раствориться в тебе, Констанс. Ты не такая, как другие. Таких, как ты, больше нет. Я всегда буду любить тебя и только тебя. Тебя, тебя, тебя…"
Дневник матери лежал на сиденье рядом с ней, но те двое продолжали разговаривать друг с другом в ее голове. И если бы они только разговаривали! Они потеряли всякий стыд, они… Но неужели они не знали, что она их видит?
Она не спала уже третью ночь. Могла ли она уснуть, если все внутри у нее дрожало и вибрировало, как до предела натянутые струны какого-то слишком чувствительного инструмента под чьими-то безжалостными пальцами? Она боялась спать - боялась, что стоит ей только уснуть, и строки из дневника обретут для нее еще более реальный смысл, воплотившись в ночном кошмаре… Но дневник матери притягивал ее как магнит. Она хотела узнать все о них, об их любви. Не просто хотела: она была обязана это знать. Ведь все это имело самое прямое отношение к ней.
Останавливаясь время от времени в мотелях, которые попадались на ее пути, она погружалась в чтение дневника. Но стоило ей прочесть лишь несколько страниц, как ею овладевало такое мучительное, невыносимое беспокойство, что она спешила снова сесть за руль - и снова мчалась в неизвестность. В неизвестность… Она не знала, что будет с ней дальше, - не знала и не хотела этого знать. Ей уже было достаточно того, что она узнала о них.
Сейчас, судя по дорожным щитам, она находилась где-то в окрестностях Вашингтона. Ее удивляло, что за эти трое суток, что она провела за рулем, с ней не случилось аварии, хоть она забыла о всякой осторожности, постоянно прокручивая в уме написанное в дневнике. Наверное, ее хранила сама судьба…
Хранила для чего? Для вечных страданий?
Она еще не дочитала дневник - но осталось немного. В тот день, когда она убежала из родительского дома, она прочла лишь пару страниц, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: те двое любили друг друга до умопомрачения и видели друг в друге единственный смысл бытия.
Правда, во всей этой истории крылась какая-то загадка. Почему они расстались, если так любили друг друга? Что могло помешать им быть вместе, если оба были в то время совершенно свободны от всяких уз и могли располагать своими судьбами по собственному усмотрению? И как могла ее мать, пережив такую огромную - великую - любовь, выйти замуж за ее отца, за человека, который был ей совершенно безразличен, всего лишь через несколько месяцев после возвращения из Рима? И вообще, почему она уехала из Рима, а не осталась там с ним, если оба были так влюблены? И почему она пыталась покончить с собой, как раз когда ей присудили "Оскара" за тот фильм, и почему вдруг возненавидела кинематограф?.. По логике вещей, она должна была бы еще сильнее полюбить кино - ведь благодаря кино они и встретились. Он участвовал в написании сценария для того фильма, в котором она играла главную роль…
Она наверняка найдет ответы на эти вопросы, когда дочитает дневник. Она с трудом удерживалась от того, чтобы не заглянуть на последние страницы, где, как она предполагала, и был ключ к этой загадке. Но она заставляла себя читать все по порядку, движимая этим нездоровым, непонятным для нее самой желанием прожить вместе с ними шаг за шагом их любовь… Ведь только так она сумеет постичь всю глубину их чувств - его чувства и чувства ее матери.
Чувства представляли для нее намного больший интерес, нежели факты. Впрочем, фактов в дневнике было мало, можно сказать, совсем не было. Были лишь признания - ее и его, в которых бесконечная нежность переплеталась с неистовой, обжигающей страстью…
"Я буду до бесконечности целовать твои ресницы, и мне все равно, если тебе это надоест".
"Мне это никогда не надоест, Констанс… Но почему такой интерес к моим ресницам?"
"Не знаю. А может, знаю. Когда ты смотришь на меня, мне хочется целовать твой взгляд…"
"Это потому, что я восхищаюсь тобой?"
"Нет. Неужели ты думаешь, что я так эгоистична?"
"Это называется не эгоизмом, Констанс".
"Как же это называется?"
"Я не помню, Констанс. Не заставляй меня шевелить мозгами сейчас. Мой мозг пребывает в состоянии невесомости - и ему там очень даже уютно".
"Там - это где?"
"В невесомости, Констанс. Невесомость - это очень уютная среда для обитания. Это то же самое, что Вечность".
"А откуда ты знаешь, что в Вечности уютно? Может, там холодно и пусто?"
"Там не может быть ни холодно, ни пусто, Констанс. Мне ведь никогда не бывает холодно или пусто, когда я с тобой".
Она знала на память их диалоги. То, что она читала, моментально отпечатывалось в ее мозгу, и уже ничто не могло выдворить оттуда этих двух влюбленных, которые выражали свои чувства - и чувствовали - в точности так же, как она.
Эта абсолютная схожесть между чувствами матери и ее собственными мучила ее больше всего. Наверное, она смогла бы смириться с тем, что он когда-то любил ее мать, если бы у них все было по-другому, не так, как было у нее с ним. Но ее мать испытывала к нему в точности те же чувства, что и она…
А он? Что чувствовал к ее матери он?
То же самое, что чувствовал к ней, Веронике. Только тогда это было наверняка сильнее. Ведь первое чувство всегда самое сильное… Потом - это уже повторение, сентиментальное возвращение в некогда пережитое…
Она привыкла верить в единственность их любви. В единственность своей собственной любви - и в единственность его любви к ней. И он сделал все, чтобы она в это поверила. Он говорил ей, что таких, как она, больше нет и быть не может… Но ведь те же слова он говорил ее матери четверть века назад! Где же тогда единственность?
Нет, она ни в чем не винила его. Было бы смешно винить его в том, что он нашел в ней любовь своей юности… Он и сам наверняка не понимал этого. Двадцать пять лет - очень долгий срок. Мог ли он помнить сейчас свои чувства той поры? Конечно же, нет. То есть он помнил о них, но чисто подсознательно - помнил и желал пережить вновь. И опять-таки подсознательно, он искал девушку, которая чем-то напоминала бы ему любовь его юности - Констанс. Она походила на мать лишь отдаленно, но этого оказалось достаточно.
Тогда, во время пробы, он бросился к ней сломя голову - так, как будто узнал… И действительно в ту минуту она прочла в его взгляде узнавание. Это было опять же чисто подсознательное узнавание - но подсознательное в нас бывает иногда сильнее сознательного… Даже не иногда: всегда. Ведь и любовь по сути своей подсознательна - никто никогда не сумеет объяснить, как и почему она возникает. Он был очень искренним человеком - он бы наверняка сказал ей об этом, если бы понял, что она напоминает ему ту самую девушку, которая была его первой любовью.
"Ты похожа на русалку, Констанс, - снова зазвучали в голове слова одного из их диалогов. - У тебя светлые волосы и зеленые глаза. Я в детстве представлял себе русалок именно такими".
"Ты верил всерьез в существование русалок?"
"Конечно. В детстве человек верит во все, в том числе в себя самого… Правда, в себя самого я до сих пор верю".
"Мне все говорят, что у меня глаза, как у кошки".
"В тебе нет совершенно ничего от кошки, Констанс. У кошек хитрые глаза - они всегда как бы себе на уме. А у тебя глаза наивные. Наивные и бездонные, как море… Мне очень нравится твоя наивность".
"Я вовсе не наивная - это тебе так кажется".
"Нет, Констанс, ты наивная. Ты даже сама не знаешь, как ты наивна… Кстати, наивность - явление крайне редкое среди актрис. Но очень частое среди русалок".
"Так, значит, ты окончательно причислил меня к категории русалок?"
"Конечно. Кстати, знаешь, кто был моей первой любовью?"
"Кто?"
"Та русалочка из сказки, которая выкинула плавники, потому что слишком любила рыбака - а может, они просто вышли из моды… Я пошутил, Констанс. Ты сама прекрасно знаешь, кто моя первая любовь, - ты видишь ее каждое утро в зеркале, когда гример готовит тебя к съемке. Но это вовсе не отрицает того факта, что ты - русалка".
"Я согласна быть русалкой, если так хочется тебе, - с плавниками или без".
"Я предпочитаю тебя без плавников, Констанс. Плавники, наверное, очень колючие… А если серьезно - знаешь, я думаю, каждый мужчина в глубине души мечтает о том, чтобы его полюбила русалка. Русалки умеют любить самоотверженно".
Она-то думала, что он любил в ней ее саму, а теперь выяснилось, что она была всего лишь жалкой копией его первой любви.
Он сказал, ему кажется, что она всегда была рядом. Это, наверное, потому, что он уловил в ее облике уже знакомые черты. Ее же это навело на мысль, что они уже были вместе когда-то раньше - в прежних жизнях, в предыдущих воплощениях… Это делало их любовь чем-то бесконечным, находящимся вне пределов времени. То чувство, которое соединило их в этой жизни, как будто бы указывало обоим путь в бессмертие…
А оказывается, все объяснялось так просто и банально! Разочарование на какое-то мгновение взяло верх над болью. Нет, она не разочаровалась в нем - ведь он и сам не понимал, чем было порождено его чувство к ней. Она разочаровалась в жизни вообще, в бытии как таковом. Она-то думала, что существует какая-то особая - вселенская - логика, которой следуют избранные и которая помогает этим избранным обрести друг друга в новой жизни, в новом воплощении… Абсурд, да и только.
Но как объяснить то, что она тоже его узнала? Как объяснить озарение, пришедшее к ней в ту минуту, когда он выбежал на сцену? Когда, взглянув на него, она подумала… Нет, она ничего не подумала в ту минуту - она была слишком поражена, увидев его, чтобы думать вообще. Она просто почувствовала, что он - он.
Генетики утверждают, что талант может передаваться по наследству от родителей к детям - и это действительно доказано историей. Она не унаследовала от матери ни один из ее талантов и внешне походила на нее лишь отдаленно, а по характеру вообще была совсем другая. Но ей передалось от матери самое главное: ее любовь. Любовь матери к парню с лучистыми глазами и до дерзости обаятельной улыбкой, которая словно обещала тебе вечный праздник, уже была заложена в ней, когда она родилась на свет. Портрет, написанный матерью, был лишь жалкой копией того образа, который все это время жил в ее, Вероники, сознании незаметно для нее самой, и чисто интуитивно она искала его черты в окружающих ее мужчинах… Вот как, оказывается, все это объяснялось: ее многочисленные - и всегда поверхностные - увлечения, а потом - это невероятное узнавание, когда она встретила его.
Но сейчас ее не интересовало, как это объяснялось и объяснялось ли вообще. Чем была порождена ее любовь, не имело больше никакого значения с тех пор, как сама любовь потеряла всякий смысл. Сейчас важно было лишь одно: как ей спастись от этой боли?..
Вряд ли для нее существовал путь к спасению. Разве что один… Но и он невозможен. Время невозможно повернуть вспять, и она, Вероника, не может перевоплотиться в белокурую Констанс с наивными зелеными глазами, то есть в ту девушку, которая была незабываемой любовью его юности. И которая потом стала ее матерью.
- Ты ли это, Вероника? - произнесла она вслух, резко затормозив у светофора на въезде в Вашингтон. - Ты ли это?.. Неужели ты, та самая Вероника, которая всегда считала себя центром мироздания, теперь готова отречься от себя самой, от своей собственной сути? Неужели, если бы в силу какого-то волшебства это стало возможным, ты бы согласилась перестать быть Вероникой и превратиться в Констанс?..
Из зеркальца заднего вида на нее смотрели воспаленные, растерянные глаза. Растерянность, которую она прочла в собственном взгляде, и дала ей ответ на этот вопрос: да, она бы согласилась. Какой ей смысл быть Вероникой, если его настоящей любовью была Констанс?
Сзади нетерпеливо засигналила машина, напомнив ей о том, что зеленый свет уже давно зажегся. Отбросив упавшую на лоб прядь волос, она сорвалась с места и снова понеслась вперед. В неизвестность.
Уже начало светать, когда она добралась до аэропорта. Клерк за окошком кассы спросил, куда ей нужно лететь. Она могла бы ответить: "В страну юности моей матери". Но вместо этого попросила продать ей билет на любой ближайший рейс.
Клерк покосился на нее с подозрением - он почти наверняка подумал, что она какая-нибудь преступница и скрывается от правосудия, - однако не стал задавать лишних вопросов и продал ей билет на Майами. Он сказал, что вылет через двадцать пять минут, и посоветовал поторопиться.
Когда самолет оторвался от земли, ей стало немного легче.
"В то утро, проснувшись рядом с тобой, я вдруг почувствовала себя невероятно чистой, - читала Вероника, пока самолет уносил ее к солнечным пляжам Майами. - Я не знала, что возможно очиститься от всей той грязи, которая прилипла ко мне за последние четыре года - за эти четыре отвратительных года, что я провела в Голливуде… Это происходило не по моей вине - а может, и по моей вине тоже… Но теперь это не имело никакого значения. Теперь я была чиста, как новорожденный младенец, - потому что ты очистил меня своей любовью.
Я ждала, когда ты проснешься, чтобы сказать тебе об этом… Потом вдруг поняла, что не могу тебе этого сказать - ведь тогда мне бы пришлось посвятить тебя во все мерзейшие подробности моей жизни в Голливуде. А этого я бы никогда не смогла сделать.
Ты спал, свернувшись калачиком и спрятав обе руки под подушкой, - в такой позе обычно спят дети. Твои густые черные волосы рассыпались по белоснежной наволочке и падали тебе на глаза… Ты улыбался во сне, и в твоей улыбке было что-то настолько чистое и по-детски беззащитное, что, глядя на тебя, мне хотелось плакать от нежности.
Ты говорил мне, что я чиста и наивна, как маленькая девочка… Ты бы, наверное, отшатнулся от меня, если б узнал, какой жизнью я жила до того, как встретила тебя.
Прозрачное мартовское утро медленно просыпалось за окном, просачиваясь к нам сквозь неплотно задернутые шторы, а я смотрела на тебя спящего и размышляла о своем прошлом… И удивлялась, что эти воспоминания больше не причиняют мне боли. Даже отвращения к себе самой, которое жило во мне все эти годы, я больше не испытывала - ведь теперь я была чиста, чиста, чиста…
Теперь мне казалось, что все эти мерзости происходили не со мной, а с какой-то другой, едва знакомой мне девушкой - именно поэтому я могла совершенно спокойно перебирать в памяти события моего прошлого, не испытывая при этом стыда и отвращения.
Наверное, я очень слабохарактерная - иначе я бы сумела воспротивиться, когда все это началось. Я была марионеткой в руках судьбы - и судьба распоряжалась мной как ей заблагорассудится. Я даже не пыталась выбраться из грязи - я просто плыла по течению, позволяя этим скотам делать со мной все, что они хотели… А подумать, что с самого раннего детства я мечтала о большой и чистой любви!
Я с детства хотела только этого: любить и быть любимой. Успех, карьера в кино, крупные гонорары - все это пришло ко мне как бы само собой, я вовсе не желала славы… Когда я, поверив, как последняя идиотка, этому скоту Уэсту, решила попробовать свои силы в Голливуде, я устремилась туда в поисках любви. Я думала, что там, в этом мире красивых людей, сверкающем праздничными огнями, я непременно встречу великую любовь.
Так оно в конце концов и вышло. Ведь, не стань я актрисой, я бы не получила эту роль, не приехала бы в Рим и не встретила тебя… Наверное, это оправдывало все.
Лежа рядом с тобой в то утро после первой ночи, которую мы провели вместе, я мысленно рассказывала тебе мою историю - уже зная, что никогда не смогу рассказать ее тебе вслух.
Я родилась на маленькой ферме в Калифорнии, в живописном захолустье. Мы ни в чем не нуждались, но вовсе не были богаты. Я была единственным ребенком, и родители очень оберегали меня. До тех пор, пока я не пошла в школу, я ничего не знала, кроме нашей фермы.