- Я знаю, синьор дель Соле, как дорога вам эта девушка, и, поверьте, мне очень неприятно сообщать вам то, что я должен вам сообщить, - извиняющимся тоном начал он, надевая очки. - Ее болезнь… Выражаясь медицинским языком, она называется "умопомешательство на почве смещения личности". Нет никакой возможности вернуть мисс Грин в прежнее состояние. Современная медицина располагает множеством методов и средств для лечения нервного расстройства, истерии и тому подобных психических заболеваний, но, к сожалению, еще не изобретена такая терапия, с помощью которой пациента можно было бы излечить от безумия.
- Вы хотите сказать, Вероника… то, что случилось с ней, называется безумием? - Габриэле смотрел на профессора так, словно тот нанес ему личное оскорбление. - Да как вы смеете! Как вы смеете говорить так о ней! Неужели вы считаете себя вправе оскорблять Веронику, пользуясь тем, что ее сейчас здесь нет и она не может вам ответить? Да вы сами уже давно сошли с ума, возглавляя клинику для умалишенных! Как вы смеете называть сумасшедшей ее?
- Вы неправильно истолковали мои слова, синьор дель Соле, - пролепетал профессор, шокированный этим взрывом гнева. Он инстинктивно отодвинулся назад вместе с креслом, с опаской поглядывая сквозь сверкающие стекла очков на Габриэле, чей вид не предвещал ничего хорошего. - Я ни в коем случае не собирался оскорблять мисс Грин - напротив, я всей душой сочувствую ей… и вам. Но вы просили меня сообщить диагноз, и я вам его сообщил. Болезнь мисс Грин называется умопомешательством на почве смещения личности, потому что ее сознание зафиксировалось на личности ее матери, вследствие чего ее собственное "я" сместилось, и впредь она всегда будет считать себя…
- Заткнитесь, доктор, черт бы вас побрал! - закричал Габриэле. Схватив профессора за плечи, он встряхнул его с такой силой, что очки соскочили с его носа и со звоном разбились о мраморный пол. - Да как вы смеете!.. Что вы можете знать о Веронике, чтобы утверждать, что она помешалась? - продолжал бушевать он, встряхивая профессора в такт своим словам. - Да она в миллион раз умнее и нормальнее вас и всех проклятых психиатров в мире, вместе взятых! Попробуйте еще только раскрыть рот, и я вас убью. Честное слово, убью.
Он бы, наверное, вытряс из профессора всю душу, если бы один из ассистентов, опомнившись, не разжал его пальцы, вцепившиеся в плечи бедняги.
- Успокойтесь, синьор дель Соле, - примирительным тоном проговорил ассистент профессора. - Успокойтесь и попытайтесь смириться с тем, чего уже нельзя поправить. Мы прекрасно понимаем, как вам тяжело, но ведь не мы виноваты в случившемся, согласитесь. Мы всего лишь поставили диагноз…
- Диагноз! Идите вы со своим диагнозом! - Габриэле перенес свой гнев на ассистента профессора. - Я сейчас же заберу ее из этого проклятого заведения, где к ней относятся как к душевнобольной! Она и лишней минуты не пробудет в вашей чертовой клинике!
Ассистент профессора пожал плечами.
- Вы можете забрать ее отсюда когда пожелаете, синьор дель Соле. Мы ни в коем случае не собираемся удерживать ее здесь силой, тем более что все равно ничем не сможем ей помочь. Ее физическое состояние уже давно стабилизировалось и не внушает никаких опасений. Что же касается ее психического состояния, оно… оно тоже стабилизировалось, приняв форму ярко выраженного… - Он осекся, поймав на себе гневный взгляд Габриэле. - Впрочем, господин профессор уже объяснил вам все, а я не стану повторяться, - заключил он скороговоркой.
- Я, по правде сказать, вовсе не уверен в том, что мисс Грин согласится уехать отсюда с вами, - подал голос профессор, оправившийся от шока, устремив на Габриэле взгляд своих близоруких глаз. - Не забывайте, синьор дель Соле, что в понимании нашей пациентки вы - совершенно чужой ей человек, с которым у нее не связано никаких воспоминаний. Разумеется, мы не позволим вам увозить ее из нашей клиники помимо ее воли. У мисс Грин есть родители, - он кивнул в сторону Эмори и Констанс, притихших на диване, - которые являются ее самыми близкими родственниками. В том случае, если наша пациентка не сможет принять самостоятельно какое-либо решение, это решение примут за нее мистер и миссис Грин. Что же касается вас, синьор дель Соле, вы не имеете на нее никаких юридических прав. Иное дело, если бы вы состояли с ней в законном браке - тогда перед лицом закона вы бы считались ее самым близким…
- Она уедет отсюда со мной, доктор, и не позднее, чем сегодня, - перебил его Габриэле. - Если мы поторопимся, то вылетим из Рима еще засветло…
Он потянулся к телефону на краю стола и снял трубку. Приступ гнева прошел, и теперь он был очень спокоен. Неестественно спокоен.
- Куда вы собираетесь звонить? - осведомился профессор.
- Моему пилоту, - коротко ответил он, набирая номер.
- Я бы на вашем месте сначала спросил у мисс Грин, согласна ли она… - начал было профессор, но в эту самую минуту двери кабинета распахнулись, и на пороге возникла Вероника собственной персоной.
На ней была клубнично-алая шелковая пижама. Длинные шоколадно-каштановые волосы свободно струились вдоль ее лица, изменившегося до неузнаваемости за время болезни. Нет, она вовсе не подурнела - может, даже похорошела. Только это была уже не прежняя Вероника. На ее некогда переменчивом, вызывающе красивом лице застыло наивное и бесхитростное выражение, свойственное лишь детям и очень простым, недалеким людям, а ее темно-синие глаза, которые раньше умели быть такими соблазнительными и таинственными, смотрели на окружающих неискушенным взглядом маленькой девочки, только что начавшей познавать мир. Скользнув по лицам присутствующих, ее взгляд остановился на нем. В ее глазах не было узнавания - только симпатия. Они будто хотели сказать: "Я тебя не знаю, но все равно ты мне нравишься".
Габриэле замер с телефонной трубкой в руках, гадая, слышала ли она его разговор с врачами. Он говорил на повышенных тонах, и если она все это время находилась поблизости, то должна была слышать каждое его слово. Но нет, она, конечно же, спустилась только сейчас. Наверное, вышла побродить по коридорам клиники, как это нередко делала, а услышав весь этот шум в кабинете профессора, решила узнать, что здесь происходит. Она даже не понимала, что речь идет о ней, иначе ее взгляд не был бы таким безмятежным.
Он выпустил из рук телефонную трубку и шагнул ей навстречу… Странная вещь: за эти три недели он уже должен был бы привыкнуть к переменам, произошедшим в ее облике, однако всякий раз, отправляясь в клинику, он ожидал увидеть там прежнюю Веронику, соблазнительную и женственную, осознающую всю силу своей красоты, а не это загадочное существо. И всякий раз, входя в ее палату и не находя там прежней Вероники, он испытывал жгучую боль и чувство невосполнимой утраты…
Она остановилась перед ним и подняла к нему лицо, словно чего-то выжидая. Он не знал - чего, а потому просто обнял ее за плечи и крепко прижал к себе. Она прильнула к нему всем телом и спрятала лицо на его груди, как маленькая девочка, просящая защиты у взрослого сильного мужчины. Только ему не от кого было ее защищать. Разве что от нее самой.
- Почему вы ходите босиком, мисс Грин? - услышал он голос профессора, который донесся словно издалека, из какого-то другого мира, где существовали такие вещи, как доктора, диагнозы, душевные болезни, - в его мире этого не существовало. - Вы можете простыть: здесь холодный пол.
Вероника никак не прореагировала на это. По обыкновению она игнорировала всех, кто называл ее мисс Грин или Вероникой. Зная это, сам Габриэле давно уже перестал обращаться к ней по имени. Впрочем, он и тогда, во времена их счастья, очень редко называл ее Вероникой, а постоянно выдумывал для нее фантастические имена, отвечающие тому либо иному чувству, пробужденному в нем ею…
- Доктор прав, мисс Неразгаданная Тайна, - сказал он сейчас, глядя на ее босые ноги. - Ты можешь схлопотать простуду, если будешь ходить босиком по мраморному полу.
- А если мне нравится ходить босиком? - капризно заявила она в ответ.
- Если тебе нравится ходить босиком, ты будешь ходить босиком в каком-нибудь другом месте, но только не по мраморному полу. - Не долго думая, он подхватил ее на руки.
Он бы не удивился, если бы она стала вырываться - ведь он был в ее понимании совершенно чужим ей человеком, и ей могло быть не по душе столь фамильярное обращение. Но ей, напротив, это очень понравилось. Она весело расхохоталась и, обвив руками его шею, доверчиво прильнула к его груди. Он заглянул в ее безмятежно красивое, невероятно юное лицо, с радостью отметив про себя, что она заметно посвежела за последние дни. Нездоровая бледность сошла с ее лица, и оно стало молочно-белым, как раньше. У нее была настолько чистая, прозрачная кожа, что ее лицо словно светилось изнутри.
- Я хотел спросить у тебя, мисс Нетронутая Свежесть, согласна ли ты уехать отсюда со мной?
- С тобой? - повторила она вслед за ним, как эхо.
- Со мной. - Он медленно направился к дверям, прижимая к себе свою драгоценную ношу. - Так ты согласна?
- Согласна, - ответила она, ни секунды не колеблясь. - А куда мы поедем?
- Куда ты хочешь.
- Я не знаю - решай ты.
Он внезапно остановился перед распахнутыми дверями. Ему вдруг стало невыносимо больно. Эта фраза напомнила ему прежнюю Веронику. Она всегда отвечала ему так, когда он спрашивал, где, по ее мнению, им лучше провести вечер, или что они будут есть на ужин, или на какой машине поедут кататься по городу. Но та Вероника отвечала ему так потому, что ей нравилось разыгрывать из себя покорное создание, каким она на самом деле вовсе не была. А эта Вероника была действительно не в состоянии решать что-либо сама.
Но нет, нет, она ведь только что приняла свое самое главное решение, и приняла его без чьей бы то ни было подсказки. Она согласилась быть с ним.
Вероника запустила пальцы в его волосы, заставив его очнуться. В этой ласке не было ничего чувственного - это даже нельзя было назвать лаской. Она просто ерошила его волосы, и ему это было приятно.
- Так ты решил, куда мы поедем? - спросила она с любопытством ребенка.
- Мы с тобой поедем на какой-нибудь теплый остров, - ответил он. - Подальше от цивилизации, от больниц и докторов. Там ты сможешь ходить босиком сколько твоей душе угодно. Тебе наверняка понравится ходить босиком по горячему песку.
Она одобрительно кивнула, улыбаясь.
- Мы возьмем с собой Джимми, - продолжал он. - Джимми очень соскучился по тебе и будет безумно рад…
- Джимми? - перебила она. - А кто такой этот Джимми?
- Ты не помнишь Джимми?
- Нет. - Она вдруг стала серьезной. - А ты считаешь, я должна его помнить?
- Это вовсе не обязательно, - поспешил уверить ее он. - Джимми помнит тебя, и этого вполне достаточно.
- Джимми… Это твой друг? - Она озабоченно нахмурила брови.
- Да, это мой самый лучший и верный друг. У него длинная белая шерсть и огромные острые клыки. И он с радостью перегрызет глотку любому, кто посмеет приблизиться к тебе хоть на шаг…
- Я поняла - это твоя собака, - догадалась она. - Значит, Джимми будет защищать меня?
- Да, он будет защищать тебя. Мы вместе будем защищать тебя.
Она потерлась носом о его шею, словно желая тем самым выразить ему свое одобрение.
- Ты такой большой и сильный, - прошептала она. - Ты мне нравишься. Мне очень спокойно, когда ты рядом. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом.
Он наклонил голову и коснулся губами ее волос.
- Так оно и будет. Потому что я становлюсь большим и сильным, только когда у меня есть ты.
Приглушенный стон, донесшийся откуда-то сзади, заставил его вздрогнуть и обернуться. Констанс лежала без чувств, откинув голову на валик дивана, а Эмори и двое докторов уже суетились возле нее. Он догадывался, почему с Констанс случился обморок: она впервые увидела их вместе - его и собственную дочь.
В эту минуту он, кажется, постиг всю глубину той боли, которую должна была испытать Вероника, - не эта Вероника, прильнувшая теплым доверчивым комочком к его груди, а та, другая Вероника, которая еще была способна мыслить и осознавать происходящее вокруг нее, - в то страшное утро, когда, поднявшись в их спальню, увидела его, обнимающего во сне ее мать.
Он поспешил выйти из кабинета профессора, чтобы Констанс, когда ее приведут в чувство, больше не видела их. Когда он внес Веронику в палату и осторожно опустил на пол, устланный мягким белым ковром, она подняла к нему лицо и безмятежно улыбнулась. Глядя на ее улыбку, он не мог поверить, что эта девушка так много выстрадала.
- Я сейчас пришлю кого-нибудь из медсестер, чтобы тебе помогли одеться и собрать вещи, - сказал он, выходя из палаты. - Я заеду за тобой через пару часов. Надеюсь, к тому времени дождь закончится и погода будет летная.
Габриэле взял из дома только самое необходимое - и, разумеется, Джимми. На то, чтобы уложить их вещи, ушло бы несколько часов, а он не хотел терять время. Одежду, в конце концов, можно купить на месте, хотя вряд ли им понадобится много одежды там, куда он собирался ее увезти.
На вопрос дворецкого, когда они вернутся, он ответил, чтобы их не ждали здесь в ближайшее время. Он вполне допускал, что они больше никогда не вернутся в Рим - более того, был почти уверен в этом. Впоследствии он, быть может, распорядится продать дом. Ему не было жаль расставаться с этим домом, который он раньше так любил и которым так гордился. В конце концов, дом - это всего лишь дом. Там, где он и Вероника решат поселиться, он купит или построит другой дом и обставит его так, как нравится ему, - так, как нравится ей.
Пилот, с которым он созвонился, чтобы предупредить о предстоящем путешествии, сказал, что, несмотря на дождь, погода летная. Габриэле был уверен, что длительное путешествие, которое он собирался предпринять вместе с Вероникой, не покажется ей утомительным. Она всегда говорила, что ей нравится летать, а в его самолете она будет чувствовать себя как дома. Там она найдет все, что только может ей понадобиться - от горячей ванны до мягкой постели. Он был рад, что в свое время позаботился о том, чтобы его самолет был оборудован должным образом - вполне возможно, что в ближайшие месяцы они будут очень много путешествовать.
Уже из машины он позвонил Эмори и Констанс в гостиницу, где они остановились, и сказал, что увозит их дочь в Полинезию. Разумеется, он будет регулярно держать связь с ними и сообщать о здоровье Вероники. Судя по их голосам, оба пребывали в подавленном состоянии, что, впрочем, было вполне понятно, ведь они поверили каждому слову профессора.
По дороге в клинику он прокручивал в голове разговор в кабинете профессора. Доктора назвали ее болезнь умопомешательством на почве смещения личности… В том, что касалось смещения личности, профессор был прав: "я" Вероники действительно сместилось, переселившись в "я" ее матери. Но ему представлялось кощунственным применять слово "умопомешательство" к Веронике - потому он и был так рассержен, когда услышал его из уст профессора.
И еще в одном он не был согласен с докторами - в том, что ее болезнь неизлечима. Они утверждали, что в ее мозгу произошли необратимые процессы. Но кто мог знать, что обратимо, а что нет? Уж конечно, не люди.
Своим родителям он не сказал всей правды о болезни Вероники. Он мог себе представить их реакцию, если бы они эту правду узнали. Он сказал им, что у Вероники был грипп с серьезными осложнениями и доктора предписали ей морской воздух и теплый климат, поэтому он решил увезти ее из Рима, где осень бывает иногда холодной и сырой.
Когда он вошел вместе с Джимми в ее палату, она уже была одета, причесана и даже накрашена. Как только ей разрешили вставать с постели, он привез ей из дома кое-какие из ее платьев - он надеялся, что эти платья, которые она носила раньше, помогут ей вспомнить о себе самой… Платья не помогли ей вспомнить, но она с удовольствием надевала их. Она по-прежнему обожала вертеться перед зеркалом и любила красивую одежду.
Сейчас на ней было платье из синего шелка с глубоким вырезом и с длинной расширяющейся книзу юбкой. Это платье выбрал для нее он во время одной из их поездок по модным магазинам. Синее шелковое платье преобразило ее - когда она обернулась к нему от зеркала, он вдруг увидел в ней прежнюю Веронику, женственную и соблазнительную…
Джимми медлил лишь секунду, прежде чем броситься к ней. Встав на задние лапы и упершись передними в ее плечи, он лизнул ее в щеку, давая ей тем самым понять, как он рад этой встрече после долгой разлуки. Она ласково потрепала его по лохматой шее и чмокнула в нос.
- Ты красивая собака.
Когда белый волкодав, немного успокоившись, уселся у ее ног, не сводя с нее обожающего взгляда, она присела перед ним на корточки и протянула ему руку - он тут же подал ей лапу.
- Тебя зовут Джимми, - сказала она, пожимая его лапу, - а меня - Констанс. Думаю, мы станем друзьями.
Габриэле чуть не застонал.
- Если ты готова, поехали, - сказал он, подхватывая сумку с ее вещами. - Пообедаем в самолете.
Пока они шли по коридорам клиники, она весело болтала с Джимми на смеси итальянского с английским, спрашивая у него, нравится ли ему ходить по горячему песку и не будет ли ему слишком жарко в такой роскошной шубе на теплом острове. Но в машине она вдруг притихла - и сразу стала взрослой.
Дело было не только в платье, которое придавало ее облику какую-то особую женственность, и даже не в легком гриме, который она наложила на лицо - само выражение ее лица изменилось. В ней больше не было ничего от той маленькой девочки, которая расхохоталась, когда он подхватил ее на руки, и запустила пальцы в его волосы. Ту маленькую девочку он тоже любил - но эта, взрослая, Вероника была для него несравнимо желаннее.
Дождь только что закончился, и небо очистилось от туч. Над омытым дождем миром светило улыбчивое солнце. Пронизанный солнечными лучами воздух был удивительно свежим - таким же свежим, как трава на лугах по обеим сторонам широкого пустынного шоссе, как листва деревьев, в которой запутался ветер… Как этот ни с чем не сравнимый запах, исходящий от ее волос и кожи.
- А почему тебе захотелось, чтобы я уехала с тобой? - неожиданно спросила она.
Казалось, она уже долго раздумывала над этим вопросом и, не найдя на него ответа, решила задать ему.
Он сбавил скорость и повернулся к ней.
- Потому что я… - начал было он и тут же умолк, снова устремив взгляд на дорогу.
Он хотел сказать ей: "Потому что я люблю тебя", но понял - этих слов недостаточно, чтобы выразить то, что он чувствовал к ней сейчас… что чувствовал к ней всегда. Да и вообще эта фраза - я люблю тебя - казалась ему избитой и потрепанной. Она уже давно утратила для него свою первозданную свежесть. Эту фразу слишком часто говорили друг другу герои его сюжетов - герои этих сладеньких сентиментальных историй, в которых неизменно присутствовал счастливый конец. Наверное, публика так любит истории со счастливым концом, потому что счастливый конец так редок в реальной жизни. Редок, чтобы не сказать невозможен. Людям достаточно своих собственных трагедий - в искусстве они ищут отдых от житейских бурь, а не лишнее подтверждение тому, что жизнь трагична.
- Почему ты захотел, чтобы я уехала с тобой? - повторила она свой вопрос.
- Потому что мы всегда должны быть вместе, - ответил он.