В январе 1916 года Борис Пастернак отправился на Урал чиновником на химические заводы Пермской губернии. Свои впечатления от природы Урала Пастернак воплотил в стихотворении "Урал впервые", а в один из последних дней пребывания на Урале в июне 1916 года Борис Пастернак написал стихотворение "На пароходе": он ехал с женой одного из инженеров и передал свои впечатления от общения с ней. Так что многое накопилось для нового сборника. При сдаче рукописи в издательство Борис Пастернак написал несколько названий сборника, "Бобров выбрал название "Поверх барьеров" (Пастернак Е. Борис Пастернак. М., 1990. С. 271), которое показалось Борису Пастернаку самоуверенным и наивным, но он с названием согласился. Переводил английского поэта А.Ч. Суинберна, вызывался на комиссию по призыву на воинскую службу, но из-за обнаруженной хромоты был освобождён от воинской обязанности и снят с учёта. Отказался критиковать книгу В. Маяковского "Простое как мычание". О сборнике "Поверх барьеров" хорошо отзывались Асеев, Бобров и Маяковский, сам Б. Пастернак находил в сборнике много "технической беспомощности", в письме М. Цветаевой в июне 1926 года он писал: "Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь…" (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 287).
В письмах родителям Борис Пастернак жалуется на ту пропасть, которая вскоре развернётся перед ними, война её приближает: он не ищет просвета в длящемся сейчас мраке. В таком критическом состоянии Борис Пастернак писал свою третью книгу "Сестра моя – жизнь". Его угнетали сложные отношения с Еленой Виноград, которой он написал "злое" письмо, полное упрёков и раздражения, на что последовало её ответное письмо с просьбой разорвать её дарственную фотографию, что свидетельствовало о полном разрыве отношений, после чего она вышла за другого. А в обществе поражали указы нового правительства, сулящие полный развал государства, – и всё это вызывало мрачное настроение.
"Сестра моя – жизнь" в основном написана летом 1917 года, некоторые стихотворения относятся к 1918 и 1919 годам, первые попытки издать сборник – в 1919 и 1920 годах, но вышла в свет лишь в 1922 году. Борис Пастернак не раз вспоминал, как создавался сборник, почему сборник начинается с "Демона" и посвящён Лермонтову. В это лето 1917 года разразилась личная трагедия Бориса Пастернака, его отношения с Еленой Виноград обострились. В сборнике много стихотворений о любви: "Елене", "Романовка", "Послесловье": "Любимая – жуть! Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный, / И хаос опять выползает на свет, / Как во времена ископаемых…" (Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003. Т. 1. С. 120). Пастернак в разных публикациях писал: "В это знаменитое лето, между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звёзды… Я посвятил "Сестру мою – жизнь" не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он ещё жил среди нас, – его духу, все ещё действующему в нашей литературе. Вы спрашиваете, чем он был для меня летом 1917 года? – Олицетворением смелости и открытий, началом повседневного свободного поэтического утверждения жизни" (Там же. С. 620).
Исследователи и биографы, подводя итоги, пишут, что этот сборник принёс Борису Пастернаку известность, о сборнике писали В. Маяковский, Н. Асеев, О. Мандельштам, В. Брюсов, М. Цветаева.
Чуть позднее Борис Пастернак в своём автобиографическом очерке "Люди и положения" подробно рассказал о своих отношениях с писателями 20-х годов, дал оценку творчеству Блока, Маяковского, Есенина; он "был отравлен" новейшей литературой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским, творчеством Рильке, Верхарна, Льва Толстого, Чехова, Достоевского, словом, был знаком со всеми значительными именами русской и западной литературы. "За вычетом предсмертного и бессмертного документа "Во весь голос", – писал Б. Пастернак, – позднейший Маяковский, начиная с "Мистерии-буфф", недоступен мне. До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощрённая бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным" (Там же. С. 331). Близким писателям Б. Пастернак посвятил свои стихотворения – Борису Пильняку, Марине Цветаевой, Анне Ахматовой.
Летом 1921 года начались встречи с Евгенией Лурье, которая училась живописи, увлекалась балетом, поэзией. Вскоре Евгения Лурье вышла за Бориса Пастернака замуж, родила сына. Вскоре, в 1923 году, в Берлине вышла четвёртая книга стихов – "Темы и вариации", о которой тоже много было рецензий и откликов.
В это время Борис Пастернак, откликнувшийся на революционные события драмой "Смерть Робеспьера" (лето 1917 года), стихотворением "Русская революция" (1918) ("Как было хорошо дышать тобою в марте / И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, / На солнце поутру, вне лиц, имен и партий, / Ломающее лёд дыхание твоё!.. Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. / И чад в котельной, где на головы котлов / Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью / Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв" (1918), почувствовал, что дыхание революции несёт вместе со свободой и митингами и грозное насилие, противоборство офицерства и солдат и матросов, огненную классовую борьбу, и разочаровался. Пусть "Русская революция" не опубликована в то время, но стихотворение точно передаёт отношение многих интеллигентов к насилию и убийствам. Б. Пастернак ушёл от сиюминутных конфликтов в автобиографическую прозу: "Детство Люверс" (Наши дни. М., 1922. № 1), "Охранная грамота" (Звезда. 1929. № 8; Красная новь. 1931. № 4-6), "Люди и положения" (1957).
Б. Пастернак много времени уделял переписке с М. Горьким и М. Цветаевой. Если в отношении Марины Цветаевой Борис Пастернак, впечатлительный и пылкий, прочитав её "Вёрсты", преклонился перед "лирическим могуществом цветаевской формы", поставил её талант рядом с Маяковским и Ахматовой, а прочитав её книгу "Ремесло", особо отметил "яркие, необычные по новизне вещи "Поэма Конца", "Поэма Горы" и "Крысолов" и подружился с поэтессой, то характер переписки с Горьким постоянно менялся. Б. Пастернак посылал свои вышедшие книги А.М. Горькому, который в ответном письме 18 октября 1927 года писал, что поэма "Девятьсот пятый год" – "книга – отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь. Не скрою от Вас: до этой книги я всегда читал стихи Ваши с некоторым напряжением, ибо – слишком, чрезмерна их насыщенность образностью и не всегда образы эти ясны для меня: моё воображение затруднялось вместить капризную сложность и часто – недоочерченность Ваших образов. Вы знаете сами, что Вы оригинальнейший творец образов, Вы знаете, вероятно, и то, что богатство их часто заставляет Вас говорить – рисовать – чересчур эскизно. В "905 г." Вы скупее и проще. Вы – классичнее в этой книге, насыщенной пафосом, который меня, читателя, быстро, легко и мощно заражает. Нет, это, разумеется, отличная книга, это – голос настоящего поэта, и – социального поэта, социального в лучшем и глубочайшем смысле понятия. Не стану отмечать отдельных глав, как, например, похороны Баумана, "Москва в декабре", и не отмечу множество отдельных строк и слов, действующих на сердце читателя горячими уколами…" (Переписка Бориса Пастернака. С. 419). Однако вскоре переписка прекратилась из-за некоторых расхождений в идейно-политической сфере, но вместе с тем А.М. Горький пожелал Б. Пастернаку: "Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что "мудрствуете" очень. А Вы – музыкант, и музыка – при её глубине, – мудрости враждебна" (Там же. С. 436).
За поэмой "Девятьсот пятый год" последовали поэма "Лейтенант Шмидт" и роман в стихах "Спекторский", издание которых улучшило материальное положение семьи. Но в 1930 году началась коллективизация, секретариат ФОСП предложил писателям принять участие в том, как идёт процесс коллективизации. То, что увидел Б. Пастернак в одной из деревень, поразило его: "Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания" (Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 467). В том же году произошло ещё одно событие, которое перевернуло жизнь Бориса Пастернака: он влюбился в жену известного музыканта Г. Нейгауза Зинаиду Николаевну. Борис Пастернак любил слушать игру Нейгауза, Нейгауз любил стихи Бориса Пастернака. Зинаида Николаевна, имевшая уже детей от Г. Нейгауза, сняла дачу для себя, Асмуса и для братьев Бориса и Александра Пастернаков под Киевом, в Ирпене. Тут всё и произошло. В "Воспоминаниях" Зинаида Пастернак со всеми подробностями описывает это событие. Понимая всю трагичность положения, они втроём долго беседовали, плакали, предчувствуя неразрешимость ситуации, а Зинаида Николаевна уехала в Киев, чтобы побыть одной. Борис Пастернак тоже приехал в Киев и уговаривал её развестись с Генрихом Густавовичем "и жить только с ним. В эти дни я была совершенно захвачена им и его страстью", а перед этим "он писал большие письма, по пять-шесть страниц, и всё больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта" (Пастернак З. Воспоминания. М., 2006. С. 49). Зинаида Николаевна описывает свои драматические метания от Нейгауза к Пастернаку и от Пастернака к Нейгаузу – она очень любила своих детей и бросить их ей было невмоготу. Друзья и общество давали советы, а ей хотелось принимать решения самостоятельно. Но вскоре конфликт был разрешён, Борис Леонидович и Зинаида Николаевна заключили новый брак.
Жизнь постепенно наладилась, Пастернак работал, у них бывало много гостей, бывал и Осип Мандельштам. "Боря признавал его высокий уровень как поэта, – вспоминала З. Пастернак. – Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и всё время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резкости. Расхождения были не только политического характера, но и поэтического. В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству.
Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер… почти все гости стали просить читать самого хозяина. Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи. У меня создалось впечатление, о чём я сказала потом Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был как избалованная красавица – самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, он почти перестал бывать у нас" (Там же. С. 71). Это свидетельство очень важно, когда мы вспомним общеизвестный эпизод разговора Сталина с Пастернаком. У Пастернака только что вышли три книги прозы: "Охранная грамота", "Повесть", "Воздушные пути" (1933). О Пастернаке много писали критики разных направлений, одни хвалили, другие обвиняли его в идеализме и других смертных грехах. А сам Б. Пастернак признавался в письме М. Горькому 4 марта 1933 года:
"Я долго не мог работать, Алексей Максимович, потому что работой считаю прозу, и вся она у меня не выходила. Как только округлялось начало какой-нибудь задуманной вещи, я в силу материальных обстоятельств (не обязательно плачевных, но всегда, всё же – реальных) её печатал. Вот отчего все обрывки какие-то у меня, и не на что оглянуться. Я давно, все последние годы мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на всё неоконченное и досказала бы все фабулы мои и судьбы.
И вот совсем недавно, месяц или два, как засел я за эту работу, и мне верится в неё, и очень хочется работать…" (Известия Академии наук. С. 281).
В I съезде советских писателей Б. Пастернак принимал самое активное участие, выступал, избран в члены Правления. Бухарин в своём докладе назвал Бориса Пастернака одним из выдающихся поэтов. Все это обратило внимание Сталина, который, узнав об аресте О. Мандельштама, тут же захотел узнать у Б. Пастернака его отношение к этому событию. О звонке Сталину Пастернаку написали разные люди – Ахматова, Н. Мандельштам, Е. Пастернак, З. Пастернак. Н. Вильмонт об этом событии рассказывает так:
"Пастернак, побледнев, стал набирать номер.
Сталин. Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом я всегда мечтал.
Сталин. Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.
На этом разговор оборвался" (Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989. С. 218). Подробности разные, но суть одна и та же: почему Союз писателей не позаботился о поэте Осипе Мандельштаме? Сталин хотел бы встретиться и поговорить. А Б. Пастернак тоже хотел бы поговорить о философских проблемах, о жизни, о смерти. У Сталина, захваченного индустриализацией и коллективизацией, на это не было времени (см.: Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 506; Пастернак З. Воспоминания. С. 72-73). "Позднее пошли слухи, – писала З. Пастернак, – что Борис виноват в гибели Мандельштама тем, что якобы не заступился за него перед Сталиным. Это было чудовищно, потому что я сама была свидетельницей разговора со Сталиным и собственными ушами слышала, как он просил за него и говорил, что за него ручается" (Там же. С. 73). Высокие слова Бухарина о Борисе Пастернаке, после суда на Бухариным, серьёзно отразились на репутации поэта, который чаще всего занимался переводами Шекспира: только что переведённого "Гамлета", после критических слов Сталина о пьесе, сняли из репертуара театра.
Накануне войны Пастернак признавался, что он не любит своего стиля до 1940 года. С началом войны он прошёл все этапы военной жизни. "Война оторвала меня от первых страниц "Ромео и Джульетты", – писал Б. Пастернак. – Я забросил перевод и за проводами сына, отправлявшегося на оборонные работы, и другими волнениями забыл о Шекспире. Последовали недели, в течение которых волей или неволей всё на свете приобщилось к войне. Я дежурил в ночи бомбардировок на крыше двенадцатиэтажного дома, – свидетель двух фугасных попаданий в это здание в одно из моих дежурств, – рыл блиндаж у себя за городом и проходил курсы военного обучения, неожиданно обнаружившие во мне прирождённого стрелка. Семья моя была отправлена в глушь внутренней губернии. Я всё время к ней стремился. В конце октября я уехал к жене и детям, и зима в провинциальном городе, отстоящем далеко от железной дороги, на замёрзшей реке, служащей единственным средством сообщения, отрезала меня от внешнего мира и на три месяца засадила за прерванного "Ромео" – так начал Борис Пастернак свою статью "Мои новые переводы" (Огонёк. 1942. № 47).
В статье "В долгу перед темой. Чистополь в истории советской литературы периода Великой Отечественной войны (1941-1943 гг.)" Г.С. Муханов, составитель и автор примечаний книги "Чистопольские страницы" (Казань, 1987), писал, что в Чистополь эвакуировалось больше 60 писателей, среди которых были Н. Асеев, М. Исаковский, К. Паустовский, Б. Пастернак, В. Лебедев-Кумач, К. Федин, Л. Леонов, которые "жили сводками с фронта, тревожились за судьбу Москвы" (с. 5). Среди всех этих печальных новостей пришла и весть о самоубийстве Марины Цветаевой (31 августа 1941 года). Несколько недель в Чистополе прожила Анна Ахматова. Зинаида Пастернак работала в детском интернате. У Бориса Пастернака была отдельная комната, в которой он работал над переводами. Писатели в Чистополе для своих творческих бесед избрали дом геоботаника Валерия Дмитриевича Авдеева (1908-1981). И в письмах и надписях на книгах В.Д. Авдееву Борис Пастернак навсегда оставил память о пребывании его в "вечно милом" Чистополе: в эти годы Б. Пастернаком были созданы книги: "Избранные переводы" (М., 1940), "Вильям Шекспир. Гамлет" (М., 1941), "В. Шекспир. Антоний и Клеопатра" (М., 1944), "Вильям Шекспир. Ромео и Джульетта" (М., 1944), "Борис Пастернак. Избранные стихи и поэмы" (М., 1945). "Посылаю Вам "Ромео" и "Антония", – писал Борис Пастернак В.Д. Авдееву 12 ноября 1944 года. – Нечего и распространяться, как всё это связано с Вами, эти две чистопольские зимы и вся внутренняя чистота и душевная свобода, которыми среди вас наслаждался…" (Чистопольские страницы. Казань, 1987. С. 259).
Незадолго до войны Л.К. Чуковская решительно взялась за написание своего рода мемуаров об Анне Ахматовой, которая постоянно бывала у своих друзей, у Булгаковых, у Пастернаков. Она очень любила творчество Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама и много говорила о них. К примеру, 6 мая 1940 года Л. Чуковская записывает следующие слова Ахматовой о Борисе Пастернаке: "Он погибает дома… Своих стихов он уже не пишет, потому что переводит чужие – ведь ничто так не уничтожает собственные стихи, как переводы чужих… Но у Бориса Леонидовича главная беда другая: дом. Смертельно его жаль… Зина целыми днями дуется в карты, Лёнечка заброшен. Он сам говорит: Лёнечка в каких-то лохмотьях, а когда пытаешься ей объяснить – начинается визг. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблён… А теперь он всё видит, всё понимает ясно и говорит о ней страшные вещи… Он понимает всё, но не уйдёт, конечно. Из-за Лёнечки. И, кроме того, он принадлежит к породе тех совестливых мужчин, которые не могут разводиться два раза. А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью?.. Видите ли, их роман начался в разгар его благополучия. Он был объявлен лучшим поэтом. Денег было много, можно было кататься в Тифлис в спальном вагоне. Ах, если бы теперь можно было бы найти для неё какого-нибудь преуспевающего бухгалтера. Но, боюсь, это не удастся" (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 1. С. 106-107).
Как-то, 26 июня 1940 года, Л. Чуковская спросила Анну Ахматову, как она относится к книге Б. Пастернака "Второе рождение", дважды изданной в 1932-м и переизданной в 1934 году, "книге, сильно отличающейся от всех предыдущих":
"– Не люблю эту книгу, – сказала Анна Андреевна. – Множество пренеприятных стихотворений. "Твой обморок мира не внёс"… В этой книге только отдельные строчки замечательные… Быть может, книга эта мне неприятна потому, что в ней присутствует Зина… А может быть, знаете, почему? Помните, вы сказали мне однажды, что у Маяковского не любите стихов "Я учёный малый, милая", что здесь слышен голос холостяка, старого, опытного, самодовольного? Так вот, "Второе рождение" – это стихи жениховские. Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене! "Мы не жизнь, не душевный союз, – обоюдный обман обрубаем". Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених? Знаете, какие стихи я люблю у него? Ирпень. "Откуда же эта печаль, Диотима?" (Там же. С. 163-164). Для ясности просто напоминаю эти строчки из стихотворения "Лето" (1930): "Ирпень – это память о людях и лете, / О воле, о бегстве из-под кабалы, / О хвое на зное, о сером левкое, / О смене безветрия, вёдра и мглы /…Откуда ж эта печаль, Диотима? / Каким увереньем прервать забытьё? / По улицам сердца из тьмы нелюдимой! / Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!.." (Пастернак Б. Избранное. Т. 1. С. 361-362).