В "Письме другу" (1927) М. Исаковский отказывается писать стихи "по поводу нахлынувших событий": "Страна уже сказала свой ответ, / И мне его лишь повторить пришлось бы", есть Ворошилов, есть люди, есть журналисты, которые постоянно отвечают на злободневные вопросы, "Быть может, я / на многих не похож, – / Не очень злободневен, может статься… / Но здесь такая / поспевает рожь, / Что с мирной темой / трудно мне расстаться". Но всё-таки М. Исаковскому пришлось писать ответ лорду Чемберлену (Смоленская деревня. 1927. 16 сентября. Под заглавием "Ответ"), в котором, опираясь на разговоры мужиков, он высказал мнение о причинах "сногсшибательной славы" лорда Чемберлена:
Таких вещей ещё не видел свет,
Такого света
Не было по хатам.
Нет, мы не зря
Учились десять лет
Давать ответы
Наглым дипломатам!
Но М. Исаковского тянут к себе родные фигуры, которые верят в него и которые ждут от него творческих успехов, пишет и о родственниках, далёких-дальних, которые приезжают когда хотят и тем самым мешают ему работать, так он написал стихотворения "Матери", "Об отце", "Родственники" (1932): "…И снова день погиб. Ушёл, растаял, канул, / И я ничем не мог спасти его: / Есть средство против блох, клопов и / тараканов, / Но против родственников – нету ничего" (Там же. С. 352).
Во вступительной статье к Собранию сочинений А. Твардовский, вспоминая, какое значительное влияние поэзия и личность М. Исаковского оказали на него, писал: "Откуда-то из задних рядов мимо меня, сидевшего близко к проходу, прошёл к трибуне высокий, узкоплечий и чуть сутулый человек в очках, державший коротко остриженную тёмноволосую голову как-то немного набок. Часто литературная слава или известность сопровождается отличительными чертами индивидуальной внешности, даже одеждой, становящейся образцом для подражания. В Исаковском решительно ничего не было похожего на русокудрость есенинского типа, подчёркнутую элегантной манишкой и галстуком. Была на нём не то суконная, не то шерстяная, как и брюки, тёмно-синяя гимнастёрка или блуза с глухим отложным воротничком и свободным пояском из той же материи. Высокий, очень белый лоб и узкая белая кисть руки, поднятая к очкам с некоторым даже изяществом для привычного жеста, как-то неожиданно сочетались с простецкими крупными чертами смуглого лица и были совсем не крестьянскими. Но всё это вместе представлялось мне таким, каким и должно быть, и даже большие, в роговой оправе очки казались мне тогда решающей принадлежностью облика поэта… Новизна и нешумливая оригинальность поэзии Исаковского, сразу принятая читателем, заключалась в том, что его печатавшиеся в газете стихи были в то же время стихами "для души", для себя, были тем заветным и главным лирическим словом поэта, за которым не может таиться в запасе слово иное, не имеющее выхода к читателю лишь по внешним условиям" (Там же. С. 11-12).
М. Исаковский прекрасно видел, какие перемены происходят в жизни, пытался эти перемены уловить и отразить в своём творчестве. Уже в стихотворении "Старик со скрипкой" (Рабочий путь. 1927. 11 сентября) М. Исаковский отметил, что некогда Старик радовал своими песнями: "Он был везде, где только есть народ, – / На праздниках, на свадьбах, на базарах", но наступили новые времена, нужны новые песни, а петь о "грустной старине" никому не нужно "Теперь не время нагонять тоску, – Давай-ка нам чего-нибудь похлеще!" М. Исаковский ещё в 1927 году вспомнил поговорку: "Новое время – новые песни". В 1933 году композитор В. Захаров увидел, что стихотворение М. Исаковского "Вдоль деревни" (Рабочий путь. 1926. 21 ноября; с подзаголовком "Песня"): "Вдоль деревни, от избы и до избы, / Зашагали торопливые столбы…") легко ложится на музыку, и родилась песня, которая вскоре стала популярной. У М. Исаковского появились стихи, опубликованные в различных газетах и журналах, композиторы попробовали переложить их на музыку, и вскоре вся страна стала петь песни на слова Исаковского – "Прощание" ("Дан приказ: ему на запад…"), "Шёл со службы пограничник", "Катюша", "И кто его знает…", "Любушка", "Морячка", "Что за славные ребята…", "Колыбельная", "Провожанье". В 1942 году М. Исаковскому была присуждена Сталинская премия первой степени за стихи и песни этого времени. Биографы Исаковского вспоминают, что он песен не писал, писал стихи, которые вскоре становились песнями. Да и сам М. Исаковский признавался: "За очень редкими исключениями, я никогда не писал песен. Я писал просто стихи" (Исаковский М. О поэтах, о стихах, о песнях. М., 1968. С. 66). И во время войны и после войны появились песни М. Исаковского, которые стали всенародными. В 1948 году М. Исаковский получил Сталинскую премию первой степени за военные и послевоенные стихи и песни.
Во время войны М. Исаковский с семьей был эвакуирован в Чистополь, где оказались и другие известные писатели – К. Федин, Л. Леонов, Б. Пастернак, П. Павленко, Н. Асеев, К. Тренев, В. Боков, много литературных критиков, переводчиков, поэтов. В записной книжке под заголовком "О городе Чистополе" М.В. Исаковский писал: "Я благодарен городу Чистополю за то, что в суровые годы Отечественной войны он приютил меня, дал мне кров и хлеб, предоставил возможность работать. Я прожил в Чистополе с начала августа 1941 по май 1943 года… Я должен сказать, что и для меня "чистопольский период" в творческом отношении не пропал даром… Я написал довольно большое количество произведений и среди них такие, которые получили потом весьма широкое распространение как на фронте, так и в тылу ("В прифронтовом лесу", "Ой, туманы мои, растуманы…", "Огонёк" и другие)" (Чистопольские страницы. Казань. 1987. С. 35). Здесь же напечатаны два письма М. Исаковского и "чистопольские" стихи: в одном из писем он благодарит Ш.Ш. Сидаева, одного из руководителей города, за тёплый приём, а во втором, 12 июля 1943 года, В.Д. Авдееву, с которым по дружились в Чистополе, сообщает подробности переезда в Москву: "На пристани оркестра, правда, не было, но зато был Твардовский с грузовой машиной, который и помог мне очень быстро перебросить свой багаж на квартиру, а это куда лучше оркестра. С квартирой же пришлось повозиться основательно: была она в таком состоянии, что трудно себе и представить – всё загрязнено, обшарпано, поломано, поковеркано. Всё, что можно было утащить, утащено. Но в конце концов, это нас не очень огорчило…" (Там же. С. 90-91). Тут же приступил к работе над книжкой для Гослитиздата. В это время у М. Исаковского вышли книги в Смоленске – "Здравствуй, Смоленск! Стихи и песни" (Смоленск, 1944) и чуть позже в Москве – "Избранные стихи и песни" (М., 1947).
Глубокое впечатление на критиков и читателей произвело стихотворение М.В. Исаковского "Враги сожгли родную хату" (1945):
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому печаль нести свою?
Для радостной встречи он взял бутылку, чтобы "выпить за здоровье", а оказалось – надо "пить за упокой":
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
"Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил…"Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
После войны М. Исаковский задумал написать поэму "Сказка о правде" обо всём, что видел и пережил, но "Сказка о правде" появилась только в 1987 году, когда ослабла цензура.
В статье А. Твардовского говорится об одном из главных качеств М.В. Исаковского: его поэзия – правдивая и искренняя. "Михаил Исаковский – один из самых наглядных примеров верности этим принципам. Он искренен и правдив, приветствуя радостной песней советскую новь деревни ещё на самой заре этой нови, ещё в самых первоначальных её осуществлениях, так же как искренен и правдив, показывая прежнюю деревенскую жизнь во всей её тоскливой неприглядности. На старую деревню он смотрит непрощающим взглядом своего детства и юности, с особой остротой переживавших все ущемления и унижения бедняцкой доли.
Он правдив и искренен, когда в заглавном стихотворении книги "Мастера земли" от страстного желания видеть родную, скупую на урожай землю преображённой трудом её мастеров, поёт славу их золотым рукам, их радости при виде картины, которая в годы создания колхозов была, конечно, больше поэтической проекцией будущего, чем непосредственным отражением настоящего.
Он искренен и правдив в своей неизменной любви к людям как старой, так и новой деревни, старым и молодым, – обо всех у него находятся слова, иногда оттенённые незлобивой шуткой… Лирика Исаковского свидетельствует о цельности его душевного склада, о скромности и достоинстве, о добром, отзывчивом сердце, не склонном, однако, к сентиментальности, вернее, защищённом от неё враждебным чувством юмора. Личный облик поэта представляется в органическом единстве с его творчеством. И поэтому голос его всегда искренен, даже тогда, когда он служит преходящему, газетно-публицистическому назначению" (Т. 1. С. 46-47).
Последние годы М. Исаковский почти не писал стихов, он полностью отдался своим воспоминаниям о детстве и юности, но довёл свои воспоминания только до того времени, когда ему исполнилось двадцать лет. Прочитав несколько глав воспоминаний Исаковского, Твардовский заявил, что это "интересно и нужно". "Я на корню покупаю всё, что уже выросло и что мы ещё вырастим на своём поле, и буду печатать в "Новом мире", – твёрдо пообещал Твардовский. И действительно, воспоминания "На Ельнинской земле" были опубликованы в "Новом мире" (1969. № 4, 5, 8). После болезни и смерти А. Твардовского публикация воспоминаний Исаковского продолжалась в журнале "Дружба народов" (1971. № 11, 12; 1972. № 8).
И прав оказался А. Твардовский: М. Исаковский правдиво, искренне и непредвзято рассказал о своём детстве и юности, о родителях, а он был двенадцатым ребёнком в семье из тринадцати. Жили очень бедно, занимались крестьянской работой, только потом отец стал почтарём. Каждый вторник ездил на почту, а в доме собиралось полдеревни, ждавших весточек из Ельни, Смоленска, Москвы. Много односельчан уезжало на заработки, потому что своя земля почти не кормила. Подробно узнали о болезни глаз, о врачах, которые обрекали поэта на полную слепоту, лишь Михаил Иванович Погодин, внук известного писателя и историка, помог ему лечь в больницу, где его немножко подлечили. Потрясает рассказ М. Исаковского о выпускном экзамене земской школы, когда босой (в лаптях было неудобно предстать перед богатой публикой) Михаил Исаковской прочитал свои стихи о Ломоносове; экзаменаторы подивились его таланту, опасных вопросов не задавали, так он сдал экзамены. А какие умные, тонкие, сердечные преподаватели были в этой земской школе, каким обаятельным был Василий Васильевич Свистунов, каким отзывчивым оказался земский начальник Яновский! Михаил Исаковский учился в гимназии, стал учителем, постоянно писал стихи. И конечно, голодал. Поехал за хлебом в казачьи места, был арестован и доставлен в Новочеркасск. Потом стал активистом укома, какое-то время был чекистом, вступил в РКП(б). Но всегда оставался поэтом-лириком.
"В прозе Исаковского виден не только поэт, – писала Н. Котовчихина, – поведавший читателю о своих творческих муках, о самом процессе осмыслении творчества, о своём понимании сущности художественного творчества, но и лирик, умеющий и в стихах, и в прозе говорить просто и вместе с тем поэтично, по-народному ёмко и образно" (Русская литература. 1985. № 4. С. 101).
Исаковский М.В. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981-1982.
Воспоминания о М. Исаковском. М., 1986.
Борис Константинович Зайцев
(10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)
"Универсализм, эрудиция, отзывчивость Бориса Константиновича Зайцева, широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала ХХ в.), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста – всё это определяет высокую значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных достижений как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины ХХ столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу", – писал А.М. Любомудров в предисловии к книге "Дневник писателя Б.К. Зайцева: Диалог времен, культур и традиций" (М., 2009. С. 5).
В 60-х годах прошлого века Олег Михайлов, друг автора этой книги, выдающийся знаток русской литературной эмиграции, много сделавший для её популяризации в Советской Росиии, много раз рассказывал о полученных им из Парижа письмах, в которых Борис Зайцев высказывал умные и тонкие замечания о своих современниках-эмигрантах. В то время вся образованная часть молодёжи увлекалась творчеством Владимира Набокова, передавали друг другу его книги, постоянно вели о нём разговоры. Но вдруг Олег Михайлов показал мне письмо Б. Зайцева о Набокове, и восторг наш постепенно стал угасать. Вот это письмо:
"Дорогой Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 29 июня 1964 года, – насчёт Набокова скажу вам так: человек весьма одарённый, но внутренне бесплодный. "Других берегов" я не читал, но знаю его ещё по Берлину 20-х гг., когда был он тоненьким изящным юношей. Тогда псевдоним его был: Сирин. Думаю, что в нём были барски-вырожденческие черты. Один из ранних его романов "Защита Лужина" (о шахматисте) мне очень нравился. Но болезненное и неестественное и там заметно – и чем дальше, тем больше проявлялось. Он имел успех в эмиграции, даже немалый. И странная вещь: происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям – думаю, из-за некоего духа тления и разложения, которые сидели в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью.
В своё время мы с Алдановым собирали ему деньги на отъезд в Америку. Он и отъехал. Материально процвёл там. Приезжал он и сюда, уже "Набоковым", а не "Сириным". В Nouvelle Litteraire (или Figaro Litteraire, точно не помню) было интервью с ним. Говорил он чушь потрясающую, а в растолстевшем этом "буржуе" никак уже нельзя было узнать приятного худенького Сирина.
У Данте сказано:
Non ragioniamo di lari
Ma guara e passa.(Не будем говорить о них:
Взгляни и проходи.)
Бунин, как человек здорового склада, с трудом выносил его. На меня его облик наводит "метафизическую грусть": больших размеров бесплодная смоковница.
Пишу это Вам, лично. Для энциклопедии пишите своё, что Вам кажется и видится…" (Архив О.Н. Михайлова). Возможно, мы ошибались в оценке В. Набокова, восхищаясь и отрицая, но слова "больших размеров бесплодная смоковница" остались в памяти навсегда.
В 1957 году в журнал "Вопросы литературы" Олег Михайлов сдал статью о раннем Бунине, а я – статью "Трагическое в "Тихом Доне" ("Два Григория Мелехова"). До выхода в свет статьи Олег Михайлов послал Б. Зайцеву сборник студенческих работ о Л.Н. Толстом, в том числе и свою "Бунин и Толстой", одновременно попросив прислать воспоминания о Бунине. И тут же получил ответ:
"Многоуважаемый Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 17 апреля 1959 года, – охотно исполнил бы Вашу просьбу, но сделать это невозможно: никакой книги воспоминаний о Бунине я не выпускал и не писал никогда. Это недоразумение.
Писем Бунина у меня было много. Подавляющая часть их ушла в архив Колумбийского университета (Нью-Йорк), а недавно я послал 4 письма В.И. Малышеву в Академию наук в Ленинграде, он получил их и пишет, что они будут напечатаны в Бюллетене рукописного отдела Пушкинского Дома. Письма его – и эти, и те, что в Америке, – больше домашнего, семейного характера. Общих высказываний вряд ли много найдёшь. Но его облик отражается и в манере письма, и в отдельных словечках. Он замечательно рассказывал. Вообще в нём был артист – недаром Станиславский предлагал ему даже сыграть небольшую роль в какой-то постановке Художественного театра. Но театра он не любил. "Нет, дорогой мой, я не дурак, чтобы быть актёром!" (Букву "г" выговаривал по-южному, очень напирая на неё. Но вообще русский язык его был наш, среднерусский, нашей Тоскании российской, давшей всю нашу великую литературу.)
Благодарю Вас за книгу статей о Толстом. Пока прочел Вашу – с интересом. Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, конечно, даже в самом складе описания, но есть и огромная разница, о которой Вы не упоминаете: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого, в его душе, как раз и занимало громадное место. (Да и вся наша великая литература ХIХ в., "золотого века" искусства русского, была полна этим, в этом и величие её.) Поэтому Толстого и раздражал бунинский "дождик".
Во всяком случае хорошо, что Вы Буниным занимаетесь с любовью и вниманием, писатель выдающийся, внешняя изобразительность его очень велика, язык прекрасный, темперамент большой (он был очень страстный человек) – но внутренне, по душе, он не наследник великой традиции нашей литературы (ХIХ в.)" (Архив О.Н. Михайлова).
Б.К. Зайцев написал О.Н. Михайлову десятки писем, высказывал свои мысли и наблюдения об Иване Шмелёве, "писателе сильного темперамента, страстном, бурном, очень одарённом и подземно навсегда связанном с Россией", он "очень мучительная натура, сверхнервная", "дарование большое, несколько исступлённое и собою мало владеющее", называет лучшими его произведениями "Лето Господне" и "Богомолье", но понимает, что в Советской России они не пройдут цензуру.
В письмах Б. Зайцева, содержанием которых щедро делился в своих разговорах Олег Михайлов, были рассыпаны суждения, разбивавшие литературно-эстетические догмы популярных критиков и литературоведов социалистического реализма, открывавшие нам пути к справедливой науке о литературе.
Борис Константинович Зайцев родился в дворянской семье Константина Николаевича (директора Московского металлического завода Гужона) и Татьяны Васильевны Зайцевых в городе Орле, детство прошло в одном из сёл Калужской губернии. Получил хорошее домашнее образование, учился во многих гимназиях, окончил Калужское реальное училище, но высшее образование так и не получил, хотя учился в Московском техническом училище, Горном институте, на юридическом факультете Московского университета. Страсть к литературному творчеству победила, он познакомился с Чеховым, Короленко, с Андреевым, Чулковым, Блоком, Вячеславом Ивановым. Но все эти знакомства и первые литературные опыты отошли на второй план, как только он побывал в Италии, которая его просто покорила и своей природой, и своими городами, и богатством и разнообразием культуры. Итальянским языком он владел блестяще, "Божественная комедия" Данте не оставляла его почти всю жизнь. Он прочитал "Образы Италии" в трёх томах П.П. Муратова, познакомился с автором. В 1922 году Б. Зайцев закончил исследование "Данте и его поэма", перевел "Ад" из поэмы.