Как-то захотелось ему всё начать сначала: вот так же сидел он на тёплой раките, как и тогда; так же он стучал по срезанному черенку и делал дудку-пужатку, но не окликнул его родной голос тётки Егорихи, не крикнул ему предостерегающе "Кшше" такой близкий Момич, как ни пытался Санька хоть мысленно вернуть то, что было "утешного и радостного" в его прежней жизни, ничего не получалось, мир раздваивался в его душе: то представала в его глазах тётка в красной косынке, весёлая, умная, задорная, независимая и стойкая, то являлась чужой, обряженной для похорон; то возникал перед его глазами Момич, яростный в своей целеустремлённости, мужественный супротивник "ударникам" колхозного движения, таким как Зюзя и Сибилёк, но тут же этот несгибаемый Момич вдруг превращался в слабого, квёлого, каким увидел его Санька на своём дворе во время раскулачивания, когда он собирал разорённых пчел, – и этот, второй Момич, сгребавший в подол рубахи снег вместе с полудохлыми пчелами, казался чужим, незнакомым… Не догадывался Санька, что и он уже изменился, стал другим, кончилось его детство и никогда его не вернуть, как не вернуть и тётку Егориху, и Момича…
Но Момич ещё раз пришёл на своё подворье, проведать Саньку, узнать о его житье-бытье… А потом снова пропал… Мир колхозный отвернулся от Саньки, каждому было недосуг в это тревожное время. Что ж оставалось делать, как не искать Момича: дядя Иван помер… Нашёл Санька Момича, но и за собой привёл хвост: крались за ним Голуб и Зюзя. Увидел их, когда они были совсем близко. И Момичу оставалось только стрелять: Голуба убил, а Зюзя сбежал.
На том и разошлись дороги Саньки и Момича: "Моей бедой ты сыт не будешь… Уходи один", – подвёл Момич неутешительный итог "перекрута" жизни.
И вот много лет спустя, на войне, повзрослевший Александр сам оказался в таком положении, когда его рука невольно начала поднимать пистолет, а тот, в кого направлена была эта страшная рука, привставал на носках сапог и омертвело оправдывался. Саньке и самому страшно стало: "Вот тогда-то я и понял, почему слабые и несправедливые люди, незаконно или по ошибке поставленные у власти над другими, неизменно и в первую очередь стремятся обвинить в чём-нибудь самого сильного и правого – этим они устраняют из жизни опасность примера и сравнения и утверждают себя в праве на произвол…"
В этом, конечно, главный вывод всего драматического повествования. Значительна и другая информация: Момич не затаил обиды на советскую власть, погиб как солдат: его казнили немцы за связь с партизанами.
Константин Воробьёв написал своего "Момича" в 1965 году, впервые показав коллективизацию как первую катастрофу, потрясшую души людей и поставившую человека перед выбором – оставаться самим собой и поплатиться за это естественное желание трагическими испытаниями или словчить, приспособиться, выдавая себя совсем не за того, кем ты на самом деле являешься… Перед человеком встал соблазн уйти от подлинной жизни и затаиться, для этого нужно всего лишь забиться в глушь, сказаться лесником, сменить фамилию. Так обстоятельства вынудили Максима Евграфовича стать Петром Васильевичем Бобровым. Но духом он остался прежним, при встрече успокаивает "расквасившегося" лейтенанта Александра: "Под ножку на момент и лошадь валят… А на Расеи яства много, коли гостям брюха не жаль!" Только что сдали Минск, только что лейтенант вышел из трудной переделки, и слова Момича, как и прежде, одиннадцать лет назад, подействовали на Саньку-Александра ободряюще.
В "Момиче" К. Воробьёв показывает, как устойчивое, благополучное представление о мире сменяется тревогой, сомнениями, показывает, как твёрдая почва крестьянской жизни утрачивает свои вековые черты, начинает сначала колебаться под ногами таких, как Момич, а потом и совсем рушится под их ногами. Случайные, залётные люди стали командовать жизнью крестьян, распоряжаться на их земле, на их подворье. Положение в привычном мире изменилось, человек перестал быть свободным и независимым, и горько, тяжко приходится тем, кто этого не понимает и продолжает жить по старинке, оставаясь верным самому себе, привычным идеалам, духовным ценностям.
Самое страшное, что столкнулись две силы, силы добра и силы распада, и в неравной борьбе одерживают верх Зюзя и Сибилёк, конокрады, поддерживаемые властью в городах. И силы оказались не равны: такие, как тётка Егориха, были расстреляны; такие, как Момич, вынуждены были скрываться; третьих выселили на Соловецкие выселки, а оставшиеся покорились силе, которая, словно пресс, выжимала из них все соки.
Константин Воробьёв, русский по рождению и по душе, всю свою творческую жизнь прожил в Литве, так сложилась его послевоенная судьба. Здесь он познал много счастливых мгновений, и он с благодарностью и любовью говорил о своей второй Родине, приютившей его и регулярно издававшей его книги. Но всеми помыслами он был с Россией, рвался к нам, чтобы каждый день и каждый миг чувствовать и знать, чем живёт и дышит его Родина, разделить с ней её скупые радости и чудовищно разраставшуюся боль, которая с беспощадной методичностью терзала её. Константин Воробьёв стремился коснуться матушки-земли, чтобы, как некогда Антей, почувствовать и набраться новых творческих сил.
Сейчас К. Воробьёв, как Ю. Бондарев, В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин, Е. Носов, С. Викулов, по праву был бы во главе российской отечественной литературы… Не удалось. Только сейчас мы понимаем глубину и жажду писать правду, и только правду и мучительно переживать оттого, что иной раз на страницах его публикаций представала какая-то "обглоданная правда", будь то на страницах "Нового мира" или "Нашего современника".
Воробьёв К. Убиты под Москвой // Новый мир. 1963. № 2.
Воробьёв К. Это мы, Господи!.. // Наш современник. 1986. № 10.
Воробьёв К. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991.
Юрий Валентинович Трифонов
(28 августа 1925 – 28 марта 1981)
Родился в семье крупного партийного работника, участника революций 1905 и 1917 годов, известного политработника времен Гражданской войны, позже отец писателя занимал крупные должности в топливном хозяйстве, был на дипломатической и военной службе. В 1937 году арестован и по суду расстрелян.
Юрий Трифонов помнил своего отца, ему было одиннадцать, когда отца взяли, а потом, поврослев, начал изучать биографию двоих братьев Трифоновых, донских казаков, родившихся в станице Новочеркасской, на хуторе Верхне-Кундрюченском. После смерти родителей Валентин Андреевич с семи лет жил в Майкопе, где учился в ремесленном училище, потом рабочие вовлекли его в революционную работу, он стал членом партии, начались суды и ссылки. Изучив материалы революции и Гражданской войны, Юрий Трифонов написал документальную повесть "Отблеск костра" (Знамя. 1965. № 2), рассказывающую об участии Валентина Трифонова в Гражданской войне как члена Реввоенсовета. По письмам и документам здесь восстановлен ряд острых моментов руководства Красной армией. Обычно организатором и руководителем Красной армии, вдохновителем её побед называют Льва Троцкого. На самом деле это было не так. Троцкий лишь возвещал о победах, а руководили совсем другие люди. Валентин Трифонов, наблюдая разворот событий Гражданской войны, писал своему другу А.А. Сольцу: "Прочитай моё заявление в ЦК партии и скажи своё мнение: стоит ли его передать Ленину? Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему. На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во всё горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами быстро скончаемся – от истощения. Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого… бездарнейшего организатора. Публике нашей надо серьёзно обратить внимание. Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчётливо работать, а военное дело именно такой организм и есть. Ведь только сказать, что из одного эвакуационного пункта отправлено 32 тысячи тифозных больных, – страшно становится. В каких невероятных условиях должны жить солдаты, чтобы дать такое количество тифозных. Воистину солдаты Красной армии – величайшие герои…" (Трифонов В. Собр. соч.: В 4 т. Отблеск костра. Т. 4. С. 116-117).
Это письмо написано 3 июля 1919 года. А Юрия Трифонова интересовало письмо Валентина Трифонова в ЦК партии. "Мне удалось разыскать в архиве то, что я искал, – писал Ю. Трифонов. – Это оказалось не заявление, а подробный доклад в Оргбюро ЦК, и действительно в нём были факты. Конкретность, предложения. Но тон был тот же, что в письме к Сольцу: гневный и резкий.
Речь в докладе идёт не о штабных безобразиях, а о политике Донского бюро по отношению к казачеству и о причинах Вёшенского восстания" (Там же. С. 121). Ю. Трифонов почти полностью процитировал этот доклад, а потом написал: "И надо отдать должное мужеству Шолохова, который сумел в трудные времена культа личности Сталина, когда искажались и история, и назначение литературы, изобразить картину восстания достаточно правдиво" (Там же. С. 125).
"Отблеск костра" Юрий Трифонов написал уже сложившимся художником. А начинал он свой творческий путь рассказами в 1947 году, в 1950 году написал роман "Студенты", за что получил Сталинскую премию третьей степени. И после этого долго молчал, перечитывать роман не было сил, столько в нём было общеизвестного, банального, слабого во всех отношениях, и в композиции, и в языке, и в характеристиках.
Затем одна за другой выходят его повести и романы – "Утоление жажды" (1963), "Обмен" (Новый мир. 1969. № 12), "Предварительные итоги" (Новый мир. 1970. № 12), "Долгое прощание" (1973), "Нетерпение" (1973), "Другая жизнь" (Новый мир. 1975. № 8), "Дом на набережной" (Дружба народов. 1976. № 1)…
О произведениях Ю. Трифонова писали многие критики и писатели. И в частности, многие писали о том, что Трифонов чрезмерно увлекается описанием быта, дескать, он бытовой писатель. А Шолохов ещё в начале 30-х годов писал, что лестно быть бытописателем. И Ю. Трифонов посвятил одну из своих статей – "Нет, не о быте – о жизни!" (1976) – в защиту бытописателя. Да, он согласен, что литература есть выражение и отражение современной нравственности. В произведениях Гомера нет описания кораблей, его военных приключений, его путешествия, "но навсегда отпечаталась нравственная суть Одиссея, его товарищей, его жены Пенелопы. Это оказалось вечным. Всю историю Одиссея и Пенелопы с женихами современные критики называли бы, вероятно, бытовой. Вообще Гомера можно было бы очень серьёзно критиковать за бытовизм" (Там же. С. 541). Ю. Трифонов, полемизируя с критиками, вообще не знает, что такое бытовизм и что такое быт: "В русском языке нет, пожалуй, более загадочного, многомерного и непонятного слова. Ну что такое быт? То ли это – какие-то будни, какая-то домашняя повседневность, какая-то колготня у плиты, по магазинам, по прачечным. Химчистки, парикмахерские… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь – тоже быт. Отношения мужа и жены, родителей и детей, родственников дальних и близких друг другу – и это. И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы – тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть – всё это тоже быт. Но ведь из этого и состоит жизнь!" (Там же. С. 541-542).
Здесь Трифонов, в сущности, определил тематику своих повестей – через быт раскрыть особенности нравственного мира живущих рядом с ним рядовых интеллигентов, когда вместе с честными живут и бесчестные, для которых христианская, православная нравственность просто не существует, между ними возникают драматические конфликты, которые для них чаще всего заканчиваются победой нечестных людей.
В повести "Обмен" Виктор Дмитриев вдруг узнал, что жена, услышав о серьёзной болезни его матери, вдруг предложила обмен. Это поразило Дмитриева: как так – четырнадцать лет жена не хотела обмена, хотя он предлагал, но она решительно заявляла, что со свекровью жить не может. Дмитриев оказался в драматическом положении, он любил и мать и жену. Бывали жестокие перепалки с женой, а вот сейчас она – за обмен. Дмитриев прекрасно понимал, что лучше всего покой, он видел, что то же самое – "у всех, и все – привыкли" (Там же. Т. 2. С. 8). Неожиданно он узнал от Лены, что обмен нужен матери, и тут он взорвался: "Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, н е д о ч е л о в е ч е с к о е…" (Там же. С. 10). Он не понимал, почему две интеллигентные женщины, мать – библиограф, жена – переводчица с английского, не могут найти общий язык. И эта "недоразвитость чувств" прослеживается во всей повести. Приехал на дачу дед, старик, и он видит, как Елена и её мать, Вера Лазаревна, говорят сорокалетнему рабочему, чинившему кушетку, "ты". Дед также удивился, когда Дмитриевы дали пятьдесят рублей за то, что продавец отложил для них приёмник. Елена – женщина-бульдог, всегда добивалась желаемого, а на Дмитриева смотрела "синими ласковыми глазами ведьмы" (Там же. С. 50). Мать сначала сразу после больницы отказалась от обмена, а уж накануне смерти согласилась. После обмена и смерти матери "у Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три недели дома в строгом постельном режиме" (Там же. С. 64). В повести "Предварительные итоги" сорокавосьмилетний переводчик, перебирая в памяти все несовершенства жизни, думает: "Можно болеть, можно всю жизнь делать работу не по душе, но нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное – атмосфера простой человечности… Ну, что за ветошь: возлюби ближнего своего? Библейская болтология и идеализм. Но если человек не чувствует близости близких, то, как бы ни был он интеллектуально высок, идейно подкован, он начинает душевно корчиться и задыхаться – не хватает кислорода" (Там же. С. 73). И вдруг после всех этих благородных рассуждений вспомнил сына, его дневник, в котором он свою тётю назвал "кикиморой", а принимая от нее подарки, говорил ей ласковые слова. А потом вспомнил свою жизнь, жену Риту, сына, Рафика, Гартвига, всех-всех и понял, какое двуличие процветает в нашем обществе, где нет внешних конфликтов, внутри же общество разъедено гнилостной интеллигентностью, фальшью, цинизмом, лицемерием, презрением к тем, кто не может иметь самого необходимого, а для этого нужен блат, нужны близкие люди, которые служат тебе, а ты служишь им.
В повести "Долгое прощание" – иная атмосфера, артисты, режиссёры, театральная жизнь со всеми её интригами, причудами и нелепостью. На молодую актрису Лялю "положил глаз" исполняющий должность главного режиссёра Смурный, но она отвергла его приставания. А он не давал ей роли. Наконец она сошлась с драматургом, сыграла в его пьесе одну из главных ролей, бросила своего пишущего мужа Реброва. Прошло время, изменилась жизнь главных персонажей повести, драматург перестал писать, Ляля перестала играть в театре, а Ребров процветает, сценарии его пользуются успехом, машина, дважды женат, Ляля радовалась за него. "Не знала одного: он часто думает о своей жизни, оценивает её так и сяк – это его любимое занятие повсюду, особенно в путешествиях, – и ему кажется, что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же…" (Там же. С. 216).
В начале 70-х годов "Политиздат" предложил В. Трифонову написать биографию Андрея Ивановича Желябова (1851-1881), русского революционера из крепостных крестьян, редактора "Рабочей газеты", организатора ряда покушений на Александра II, по приговору суда повешенного 3 апреля 1881 года. Писатель окунулся в документы XIX века. Не только революционные декларации привлекли автора к исследованию революционного движения, его привлекли нравственные отношения между действующими лицами. Юрий Трифонов согласился написать роман "Нетерпение" (1973). Вот Гришка Гольденберг, убивший губернатора Кропоткина, вернулся в Москву и в шутку потребовал от Софьи Перовской вознаграждение, обещанное после громкого дела. Мол, дело совершил, а вознаграждения не получил. А Сонечка, юная, почти подросток, отец – знаменитый сановник, ушла из дома от царившего здесь деспотизма отца, обладала "какой-то скрытой, необычной силой". Гришка полюбил её, а она отшучивалась, отказываясь от "обещанного лобзания". Ю. Трифонов не раз задумывался над этим "странным сочетанием: детскость и сила" (Там же. Т. 3. С. 176). "Нет, по-видимому, слухи о том, что женщина в ней не то что не проснулась, но даже и не ночевала, были, как ни грустно, справедливы. Остаться равнодушным к такому парню, как Гришка! Он и герой, и ростом высок, и выпить может, как русский извозчик, и песни поёт, и на любое дело удал. Говорили, что она фанатик. Да ведь все фанатики" (Там же).
Андрей Желябов в центре всех исторических событий, бывает на съездах, совещаниях, выступает, формулирует параграфы политической программы, произносит громовую речь перед морскими офицерами, предлагая верховенство народа в правительстве, национализацию земли и Учредительное собрание. Некоторые из офицеров согласны, они во время службы увидели чудовищное казнокрадство, безграничную жадность высших офицеров, наглость, высокомерие, они готовы что-то изменить в управлении страной. Но терроризм, покушения на губернаторов, убийство императора – это они отвергали.
Член Государственного совета Победоносцев в письмах внушал наследнику Александру Александровичу: "От всех здешних чиновных и учёных людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных и исковерканных обезьян. Слышу отовсюду одно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция… Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую ещё можно побороть вскоре и водворить порядок в земле, последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянной ложью, которой русская душа не принимает… Народ убеждён, что правительство состоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти. Все надежды на Вас! Валуев – главный зачинщик конституции…" (Там же. С. 208).
Из этого следует, что не только революционеры-социалисты, но и чиновный мир тоже думает о конституции. На одном из совещаний Андрей Желябов сказал, что он в Комитете – единственный из крестьян. И, отвечая Соне Перовской, он сказал: "Как же: Дворник из дворян, ты из дворян, Семён из дворян, Марья Николаевна то же самое, Михайло – сын фельдфебеля, Тигрыч – военного фельдшера, Кот-Мурлыка, Фигнер, Корба, Суханов – все из дворян, Баска, Кибальчич – дети священников… Богданович из дворян…" (Там же. С. 311).