На этот призыв из-за берез вышел наконец… кто-то, не то человек, не то зверь лесной. Двигался он на двух ногах, но одет был в накидку из сшитых волчьих шкур, на голове скалила пасть высушенная морда, позади ног болтался хвост. Лицо его было полностью закрыто берестяной личиной. Однако ни один мускул не дрогнул в лице женщины на пороге, будто ничего более привычного она и не могла увидеть. Неслышно, крадучись, с рогатиной в лапе, волк приблизился и, не доходя шагов десять, низко поклонился.
– Поклон и привет наш тебе, Волчья Мать! – глухо прорычал он из-под личины. – Дозволишь ли подойти?
– Подойди. – Лютава кивнула. – Назови твое имя.
– Зовут меня Космач. – Оборотень снова поклонился. – Рванов сын.
– Много ли волков в твоей стае?
– Два десятка и трое еще.
– Куда думаете идти на зиму?
– На Ужердь-реку собираемся.
– На Ужерди Корень со своими живет. Чуешь в себе силу его выгнать? – Лютава подняла бровь.
– Куда же тогда пошлешь нас?
– На Пыталь-реку не хочешь ли пойти?
– Да ведь пустынь там. Были мы на Пытали года три тому.
– Уже нет. Другое лето как там два рода село. Два года лес валят, палы палят – не узнаешь Пыталь-реку.
– Коли так, то прими, Волчья Мать, дары наши и отомкни нам пасти на удачный лов, на добрую добычу!
Лютава кивнула, Космач взмахнул рогатиной, не оборачиваясь, и на поляну вышло с десяток его младших собратьев. Все были также в шкурах и с личинами, наглухо закрывающими лица. Несмотря на эти меры защиты, "волки" приближалась к хозяйке не без робости. На поляне не были идолов Велеса, обычных в таких местах. Идол не требовался там, где была она – Волчья Мать, живое воплощение самой Марены. Молодые волки несли корзины и мешки, двое тащили на палке тушу барашка, которую и положили вместе с другими приношениями перед порогом избы. Лютава скользнула взглядом по дарам: здесь были обычные плоды полевых и домашних работ, всякое жито, овощи, льняная и шерстяная тканина. Ей не нужно было знать, где и как они все это взяли: обычай требовал поднесения ведунье, замыкающей и отмыкающей волчью пасть, осенью плодов домашнего хозяйства, а весной – дичи и мехов собственной добычи. Но к ней, Волчьей Матери, приходили стаи только "отреченных волков", то есть тех, кто навсегда порвал с родом и людским жильем и вел лесную жизнь круглый год. Стаи "отреченных волков" недолго задерживались на одном месте и каждый год перемещались: иной раз в пустынную дебрь, полную непуганой дичи, а иной раз в недавно заселенные места, где вновь отделившиеся роды сводят лес и сеют хлеб.
Лютава поднялась на ноги и выпрямилась. Когда она стояла, видно было, что для женщины она довольно высока. А распущенные ее волосы достигали почти до колен.
– Благословляю вас именем Леса Праведного! – Она развела руки, будто собирая силу с окружающего леса, зачерпнула нечто невидимое, потом быстро протянула руки вперед, к замершим "волкам", словно брызнула на них невидимой влагой. – Отворяю пасти вам, волки мои серые, дети мои лесные. Да будут очи ваши зорки, ноги ваши быстры, зубы ваши остры, да не уйдет от вас добыча, да собьется со следа вашего враг. Ярила в помощь, Велес в путь!
"Волки" молча поклонились и попятились с поляны. Из трех десятков на глаза Волчьей Матери посмели показаться только вожак и те, кто принес дары – самые сильные и смелые из его стаи. И понятно, почему для того, чтобы выйти к этой простой с виду избушке, требовались сила и смелость: когда Лютава встала, взгляд ее вмиг изменился, обрел твердость и остроту железного клинка. Этот взгляд мог убивать. Когда она произносила пожелание, словно прохладная волна омыла душу каждого, кто ее слышал, неважно, стоял он на поляне, у нее перед глазами, или прятался за первыми березами опушки, и точно ветер пролетел над головами, поставив дыбом каждый волосок на теле под одеждой и шкурами. Предосторожности не были излишними: в этот миг сама Темная Богиня смотрела из глаз своей приближенной, а перед взором богини смерти и обновления не стоит показываться без большой надобности. Смотреть ей в лицо никто и не пытался, и даже сам Космач, разговаривая с Лютавой, не поднимал глаз выше ее колен. Зато она, если захочет, одним взглядом найдет тебя где угодно, запрячься хоть на Оку или Десну. Ей подчинялись не только земли угрян, но даже Оболвь, населенная племенем дешнян и находящаяся под властью уже иного княжеского рода, но и там не находилось настолько сильной волхвы. Да и чему дивиться: Лютава, дочь Вершины и Семилады, происходила от праматерей кривичского и вятичского племени, была старшей дочерью старшей дочери княжеских родов. Несчетное число поколений в крови ее бабок и прабабок накапливалась сила, передаваемая старшей из дочерей, так что очередная носительница этой силы, урожденная княгиня, волхва и жрица, становилась почти живой богиней.
Получив благословение, стая Космача исчезла, растаяла в лесу. Лютава еще некоторое время посидела на пороге, приходя в себя. Богиня медленно отступала из души, возвращая женщину в человеческий мир. Лютаве не требовалось никаких особенных усилий для того, чтобы призвать богиню, заговорить ее устами – не более, чем обычной женщине нужно, чтобы прыгнуть с обрыва в реку. Сделать это не трудно – только страшновато и холодно. И надо уметь плавать. Лютава была смелой женщиной и плавать умела, но, выбравшись снова на берег, ей требовалось отдышаться и обсохнуть. С течением лет ей все легче давало это душевное усилие, но полет духа все тяжелее обходился телесной оболочке: вернувшись в Явь, она чувствовала сильное сердцебиение, было тяжело дышать, кружилась голова и все хотелось прилечь. Общение с духами закаляет дух, но быстрее положенного изнашивает тело. Лютава знала, что едва ли ей удастся прожить очень долго, но не грустила об этом. Она-то точно знала, что в Нави ей скучать не придется… Уже недолго оставалось до возраста, в котором умерла ее мать, и Лютава ждала этого срока с особым чувством, зная, что он положит некий предел и ее жизненному пути. Но вот что именно будет дальше, ей пока не открывалось. Женщины ее рода всегда становились матерями, но почти никогда – бабками.
Поднявшись наконец, она ушла в избу и остановилась у косяка, привыкая к полумраку. Это была бы вполне обычная изба лесной волхвы: с многочисленными горшками и горшочками на полках, с пучками трав, подвешенных к матице, с полотняными мешочками высушенных кореньев, наполнявших избу особых пряным запахом. Необычной ее делали вещи, которых в лесу не водится: две серебряные чаши с позолотой, украшенные самоцветными камнями, явно греческой работы, шелковые покрывала на укладках. На простом непокрытом столе лежали снизки стеклянных бус – разнообразных ярких цветов, с полосочками и глазками, хрустальные бусины, будто льдинки, сердоликовые, будто застывший мед.
– Ну, чего там, вкусненького чего-нибудь принесли? – раздался голос из глубины.
– А вот поди-ка в клеть снеси, заодно и посмотришь. – Лютава усмехнулась. – Я, что ли, буду тебе мешки таскать?
– Сами бы занесли, чего ты их так отпустила?
– Боюсь, портки намочат, если им велеть подойти. Для них ведь здесь – Тот Свет.
– Мы же заходим!
– Вы – другое дело.
– Это точно! Такого, как я, и за морями нету!
Говоривший наконец поднялся с лавки, где с удобством лежал на постели из овчин, несмотря на позднее утро, и сел, свесив ноги. Это был парень лет двадцати, рослый, коренастый, плечистый, крепкий и очень сильный. Красавцем его никто не назвал бы: черты лица у него были довольно грубые, густые черные брови он унаследовал от отца, наполовину хазарина, но глаза у него были светлые, как у матери. Темная бородка делала его старше на вид. И тем не менее сразу было видно, что человек этот нрава легкого, веселого и дружелюбного. Будь он иным, Радомер Красовитович не вынес бы своей доли – быть родным сыном земной богини Марены.
Это была очень странная семья, и почти никогда она не жила, как живут все люди. Двадцать лет назад молодой смолянский князь Зимобор заключил уговор с Лютомером, сыном Вершислава угренского, по которому угрянам предписывалось поставить крепость в устье своей реки и держать оборону от вятичей, идущих с Оки. В городке князь Зимобор посадил своего воеводу Красовита, который при этом женился на Лютаве, сестре Лютомера. Таким образом этим краям был обеспечен покой: угрянский и смолянский князья не спорили между собой, угряне признавали, как и ранее, смолян старшими над собой, входя вместе с ними в союз большого племени кривичей, и благодаря их поддержке отражали посягательства вятичских князей, живших восточнее. Красовит сам собирал дань с прилежащих земель и зимой отсылал в Смолянск, на верхний Днепр.
Но в жены ему досталась не простая женщина, и никогда она не вела жизнь простой женщины, пусть и воеводши. Земное воплощение Марены, Лютава проводила в Крас-городке только зимнюю половину года, когда Марена владеет миром, а в Медвежий день, когда Лютая Волчица уступает место Ладе, удалялась в лесную избушку и жила там до снега, до Мариного дня. Воевода Красовит, в свою очередь, зимой почти не бывал дома, то разъезжая по своим владениям, то отправляясь на Днепр к князю, и получалось, что муж и жена виделись не так уж часто. Зимой, во время отсутствия мужа, волхва-воеводша брала на себя управление городком и землями и решала все дела ничуть не хуже мужчины. Да и кто посмел бы с ней спорить, если недобрый взгляд ее поселял в душе тоску, от которой тянуло повеситься на первой осине; вызвавший ее неудовольствие начинал сохнуть, чахнуть, сходить с ума. Сама по себе Лютава не была ни злой женщиной, ни угрюмой, отличалась нравом ровным, доброжелательным, немного насмешливым; но она обладала способностью в любое время призвать в себя Кощную Владычицу и бросить ее взгляд, убивающий живое.
Сын Лютавы, Радомер, внешностью пошел в отца, но нравом был открыт и весел, не в пример мрачноватому и неразговорчивому Красовиту. Дома его тоже почти не видели: едва войдя в возраст и получив меч, как положено отроку такого происхождения, он зимой жил в лесу с "волчьей стаей", а летом отправлялся с товарищами в дальние походы, обычно на Восток, на Оку, доходил даже до Юл-реки. Нередко он привозил добычу, пленных, и уже к восемнадцати годам славился по всем окрестным землям, от Оки до Дивны-реки. Самые лучшие ткани, украшения, чаши и прочее, что удавалось раздобыть у торговцев, он преподносил матери и сестре, и о каждом таком подарке долго рассказывали были и небылицы во всех окрестных волостях.
Единственным из семьи, кто постоянно жил на воеводском дворе в Крас-городке, была дочь Лютавы, Унелада. Летом они с отцом оставались дома вдвоем, и Унелада лет с тринадцати исполняла обязанности хозяйки дома – постоянные отлучки матери заставили ее рано повзрослеть. Жены своей воевода не понимал, немного опасался, да и видел нечасто; дочь, веселая, как ее брат, ласковая и приветливая девушка, составляла главную радость его жизни. Но теперь ей уже сровнялось семнадцать лет, и воевода Красовит вздыхал тайком, понимая, что скоро любимая дочь, его отрада и утешение, уедет из дому навсегда в края далекие и неведомые. Ведь чем знатнее невеста, тем дальше ее увезут, а Унелада знатностью не уступила бы ни одной княжьей дочери среди словенских языков.
***
В первые дни листопада воевода и его дочь, как обычно, были дома вдвоем. Крас-городок, как его назвали по имени самого воеводы, был поначалу не велик и занимал мыс над Угрой. Здесь стоял воеводский двор – большая жилая изба, просторные вместительные клети для собранной дани, внутри которых были устроены зерновые ямы, а вдоль стен стояли большие лари, бочки и бочонки с разными припасами. Город окружала идущая поверх вала стена из продольно уложенных бревен, скрепленных стояками. С внутренней стороны стены шел боевой ход, а под ним были устроены клети, в которых проживала воеводская дружина, конюшни, хлевы, кладовые, мастерские. Самые заслуженные и богатые из дружины имели свои избы, семьи и хозяйство. Некоторых умелых мастеров Радомер привозил из походов, и теперь воевода мог похвалиться таким оружием и прочей утварью, какую не у всякого князя найдешь. Имелась тут и длинная изба-обчина, куда к воеводе по велик-дням собирались на пир окрестные старейшины, а во время наездов располагалась дружина князя Зимобора. Все постройки стояли по кругу.
В окрестных весях уже мяли лен, и Унелада ждала, что скоро ей понесут со всех сторон повесма вычесанного волокна, который она потом с матерью и челядинками почти всю зиму будет прясть. Девушки ближайших родов часто приходили к ней на павечерницы, чтобы вместе рукодельничать, петь, играть разные игры, слушать басни, которых Унелада от своей матери знала несчетное множество. Чтобы не жить среди девичьего щебета, воевода еще пять лет назад поставил отдельную беседу – избу с печью, длинными лавками и идолом Макоши в красном углу. Самой Лютавы девушки боялись, да она и редко показывалась на девичьих посиделках. Зато молодые воеводские кмети, пока оставались дома, павечерниц почти не пропускали, и даже, бывало, кто-то по зиме просил у воеводы позволения жениться, если мог найти средства для выкупа за девушку и на обзаведенье (ибо женившихся воевода уже не кормил, они жили своими хлебами). Благодаря этому население городка за двадцать лет увеличилось, избы выползли за пределы стены.
Больше всего народу в Крас-городке собиралось весной и осенью, в перерывах между зимними и летними походами. Дружину, которую в городке и округе называли старшей, возглавлялась самим Красовитом и состояла по большей части из зрелых мужчин, многие из которых давно обзавелись семьями и хозяйством. Младшую дружину водил Радомер: в нее набирали его ровесников, выкупая или даром забирая из бедных окрестных родов, иной раз принимали молоденьких пленников. Эти в городке почти не жили, летом бывая в походах, а зимой проживая в лесу.
– Говорят, батюшка, Радом вернулся! – сказала однажды Унелада отцу. Она только что вернулась из ближней веси, куда ходила чесать лен – не все же дома сидеть. – Вейкины девки говорят, в лесу кого-то из его отроков встречали.
– Чего же домой не идет? – Воевода нахмурился.
– Видать, у матушки, как всегда, пристал. Пока с ней не наговорится, к нам не пожалует. – Унелада с насмешливым осуждением поджала губы. – Видать, такая худая добыча, что нам на глаза показаться стыдно!
– Не побили хоть их? – хмыкнул воевода.
– Не знаю.
– А и побили – мать с того света достанет, – проворчал Красовит.
Он был недоволен, что сын, вернувшись после долгого отсутствия в родные края, не спешил поклониться отцу, а застрял в лесу у матери.
Скрипнула дверь сеней, раздался топот, отворилась вторая дверь, в избу просунулась голова Уклейки – молодой бабы, жены одного из старших кметей.
– Едут! – поспешно крикнула она, будто за спиной что-то горело. – Едут, батюшка-воевода!
– О! – Унелада встрепенулась. – Я же говорила! Предупредил бы хоть, у нас ни баня, ни еды не готова!
Но, несмотря на попытку изобразить строгую хозяйку, она просияла, даже немного покраснела от радости. Унелада всегда скучала по своему веселому брату и жалела, что он проводит дома так мало времени. Хорошо тем, кто живет всем родом на одном месте, человек по сорок сразу кровной родни! А их вся родня была далеко – отцовская в землях смолян, материнская на Угре и Оке – а здесь семья из четырех человек и составляла весь род. Унелада часто жалела, что боги не послали родителям семерых сыновей – женились бы, детушек завели, и тогда Красовитовичи могли бы населить целый городок, как нередко у людей бывает. А тут всего один брат, и того с собаками не сыщешь! "Хоть бы ты женился, что ли! – часто упрекала она Радома. – Вырос лоб здоровый! Мне бы с невесткой вдвоем веселее было, детушки бы пошли, я бы их нянчила".
На ходу призывая челядь и отдавая распоряжения, Унелада кинулась из избы наружу и уже готова была бежать за ворота, чтобы поскорее встретить брата, как посреди площади ее перехватил Коротай, один из отцовских кметей.
– Куда разлетелась? Домой ступай! – Поймав девушку на бегу, Коротай развернул ее обратно лицом к воеводской избе. – Люди едут неведомые, у себя обожди, пока разберемся.
– Неведомые?– Унелада в изумлении подняла брови. – Что за люди? Это не Радом?
– Нет. Посиди в избе покуда. – Коротай легонечко подтолкнул ее в спину.
Унелада огляделась: уже все поняли ошибку, и в городке радостная суматоха быстро сменилась тревожной. Все, кого какие-то дела вызвали за ворота, со всех ног бежали обратно, волоча на веревке коз и торопливо подгоняя коров, щипавших позднюю привядшую траву; женщины скликали детей и заталкивали в избы, а оттуда навстречу бежали, сталкиваясь на пороге с домочадцами, кмети воеводской дружины – одеваясь на ходу, запахивая свиты, опоясываясь, с копьями, сулицами, топорами в руках, с дощатыми щитами на плечевом ремне – в мирное время те пылились обычно в сенях, за ними прятались куры и сохли сношенные поршни.
На пороге воеводской избы показался Красовит – в кольчуге поверх кожаной рубахи, с мечом на ремне, за ним отрок нес шлем восточной работы. Шлемы, кроме воеводы, имели только четверо наиболее знатных и богатых кметей, а мечей в дружине было два: у самого воеводы и у Божани, его ближайшего помощника. Остальные обходились топорами и копьями, но все равно воеводская дружина из трех десятков человек, всегда собранная и готовая к действию, была нешуточной силой в краю, где в каждой веси боеспособные мужчины составляют пятую-шестую часть населения, а от одной веси до другой полдня пути, а то и больше.
– Иди в дом, – тоже велел дочери воевода.
Но, при своей обычной хмурости, он не выглядел встревоженным. Дымы пожаров над лесом не висели, беженцы в Крас-городок не прибегали с жалобами на неведомого злыдня, поэтому прибытие чужой дружины его скорее удивило, чем напугало.
– Кто это может быть, батюшка?
– Свататься к тебе едут! – пошутил Красовит и втолкнул дочь в избу. – Сиди, а то ослепнут гости от твоей красы.
– А может, и правда свататься! – с шутливой важностью заявила Унелада челядинке, Еленице, когда дверь за ней захлопнулась, отрезав дневной свет и шум суеты.
– Да ты ж просватана! – напомнила Еленица, девица на пару лет ее старше, с тонкой, зато длинной косой цвета светлого меда и веснушками по всему лицу, отчего оно казалось скорее рыжим, чем белым. Давно оставшись без матери, она растила целую ораву братьев и сестер, потому ее саму отец замуж все не отдавал. – Или позабыла?
– Стало быть, жених за мной прислал.
– Может, и прислал. Самое время: и ты в пору вошла, и Макошины дни почти что на дворе. А уж все думаю: где жених-то наш запропал, что не едет никак?
Ворота городка тем временем закрыли, воевода с дружиной поднялся на забороло – помост, идущий на бревенчатых подпорах с внутренней стороны тына. Чужая дружина была невелика: десятка два кметей, из них некоторые верхом. Облик одного из всадников показался Красовиту знакомым: мужчина в годах, в красной шапке, отороченной куницей и покрытой красным шелком, в ярком синем плаще, тоже шелковом, блестящем на солнце. Экая красота! Этот уж точно не на войну собрался – в таком-то наряде.
– А это не дешнянский ли князь? – в изумлении промолвил рядом Божаня, тоже в это время узнав гостя. – Гляди, воевода.
– Точно, он! – Красовит в изумлении стянул шлем с подшлемником и по привычке запустил руку в густые темные волосы, которые дочь каждое утро тщательно расчесывала резным гребешком и укладывала, а он быстро портил всю ее работу. – Этот-то леший что здесь забыл?