Не сказать, чтобы воевода Красовит любил гостей, особенно незваных.
Снаружи было видно, что забороло полно вооруженных людей, и отряд остановился за перестрел до ворот. Вперед выдвинулись трое: зрелый мужчина верхом и пара пеших отроков. Приблизившись к воротам, мужчина с достоинством кивнул в знак приветствия.
– Боги в дом! – крикнул он, подняв голову. – Дома ли хозяин, воевода Красовит, Секачев сын?
– Вот он я! – отозвался Красовит. – А вы чьи и откуда припожаловали к нам?
– Я – Володигость, Чаегостев сын. Родич князя дешнянского Бранемера. Вон он и сам! – Мужчина показал на всадника позади себя. – Приехал к тебе князь наш с доброй беседой. Примешь ли гостя?
– Если с доброй беседой, отчего не принять? Проси князя Бранемера пожаловать.
Ворота отворились, Володигость вернулся к своему князю, чтобы передать приглашение, и вскоре дешнянская дружина вошла в Крас-городок. Сразу стало тесно, и любопытствующих местных разогнали по избам, чтобы не путались под ногами.
А Унелада, услышав новость, всплеснула руками. Приехавшего в гости князя надо принять как следует, а у нее ничего не готово! Кто же знал!
– Сто лет прожил, а ума не нажил! – бормотала она, мечась по избе, одной рукой отдавая распоряжения челяди, а другой роясь в скрыне в поисках нарядной шушки и подходящих уборов. – Предупредил бы хоть, денька за три гонца прислал! А у меня и пиво не сварено, одна брага стоялая! Мед придется доставать. Хорошо, хлеба хватает. Елька, вели кур резать, свинью колоть, грибы доставай, будем пироги печь! Капусты не забудь, репы, моркови!
– А пока-то что подавать?
– А пока квасу с луком, с грибами и сухарями, будет с них! Каши гороховой! Слава Макоши, масло свежее есть, Точилина большуха вчера прислала, они уже давили. До вечера дотерпят. Сами виноваты – не упредили, а у меня им скатерти-самобранки нету!
Тем не менее, несмотря на всю суету, когда приезжие вымылись в бане и расселись за столы в обчине, здесь уже было на что посмотреть. Всех женщин городка Унелада мгновенно подрядила печь блины – слава Макоши и Велесу, после сбора урожая муки всех видов хватало – жарить кур, варить рыбу утреннего улова, и теперь на длинных столах, покрытых браными скатертями, дымились большие горшки с ухой, миски золотистых блинов, широкие плоские блюда с вареными яйцами, горшочки сметаны, на досках красовалось нарезанное сало. Услышав, что дешнянский князь вышел из бани, Унелада бросила хлопотать вокруг столов и убежала переодеваться: такому знатному гостю надлежало показаться во всей красе, раз уж так получилось, что она пока хозяйка в отцовском дому.
Когда наконец князя Бранемера провели в обчину, там его уже ждали. Сам воевода Красовит, одетый в привезенный когда-то сыном степняцкий длинный кафтан из красного шелка, стоял перед почетным столом. Рядом обнаружилась девушка, в которой гости сразу признали хозяйскую дочь. В самом расцвете девичьей красоты Унелада казалась воплощением богини Лели. Румяное лицо с немного вздернутым носом, ясные голубые глаза, мягкие светлые брови, яркие губы, пышная грудь – все это притягивало и не отпускало взгляд, наполняло душу отрадой, будто свежее и пьянящее дыхание цветущего луга ранним летом. Светлые пушистые волосы, заплетенные в косу до пояса, окружали нежное лицо сиянием солнечных лучей. Белая льняная сорочка и белая же шерстяная шушка ее были отделаны полосками алого шелка, на красной ленте очелья блестели серебряные заушницы – тонкой и редкой работы, как делают только на далекой Дунай-реке. На груди пестрели ожерелья в три ряда из разноцветных стеклянных бус, а на правой руке сиял на белом рукаве золотой браслет, при виде которого люди застывали, разинув рот. Этот браслет тоже привез ей брат Радом, и подобного ему не было нигде. Довольно широкий, с девичью ладонь, по краям он имел красивый рубчик, а внутри были вычеканены фигурки козлов с загнутыми рогами и поджатыми копытами – прямо как живые! Между фигурками были вставлены плоские синие и зеленые камни – одни круглые, другие полукруглые, точно ущербный месяц. Говорили, что он тоже греческой работы, и даже сам князь Зимобор признавал, что ничего подобного у него нет. Браслет предназначался Унеладе в приданое, и она надевала его только по самым торжественным случаям. Красовит косился на украшение довольно хмуро – приезд дешнянского князя он таким случаем не считал, но молчал. Свою единственную дочь, которая, по сути, и составляла всю его семью, когда сам воевода находился дома, Красовит слишком любил и баловал.
– Чего вырядилась, будто жених приехал? – шепнул он ей, чтобы никто не слышал. – Этот стар тебе!
– Волосом бел, да крепостью цел! – с озорством шепнула в ответ Унелада. – Да он и не седой вовсе. О Лада, какой красавец! – в непритворном восхищении ахнула она.
Дешнянский князь Бранемер для своих сорока восьми (или около того) лет и правда был весьма хорош собой – высокий, сильный, с молодости прославленный как боец, с ухоженной полуседой бородой, он не облысел с годами и даже сохранил большую часть зубов. Статный, хорошо одетый, в греческом кафтане из зеленого шелка с вытканными золотисто-желтыми птицами, с чеканным суровым лицом и твердым взором, он мог вызвать восхищение не только молодой девушки. С Красовитом они не раз встречались в Смолянске или Оболви, когда-то он наезжал и сюда, но было это много лет назад, когда Унелада была еще девочкой. А сейчас его глаза остановились на ней с изумлением и восхищением: встретив ее блестящий взгляд, он запнулся на ходу, переменился в лице, будто забыл, зачем пришел. Унелада сдержанно улыбнулась и скромно опустила глаза.
– Приветствую тебя в дому моем, князь Бранемер! – Красовит шагнул вперед. – Здоров ли, благополучно ли добрался?
– Будь нашим гостем, князь Бранемер, и да будут благосклонны к тебе боги под нашим кровом! – Унелада тоже сделал пару шагов, держа чашу, где был налит стоялый малиновый мед.
Чаша сама по себе была под стать браслету – широкая, не слишком высокая, на ножке с подставкой, сделанная из позолоченного серебра и украшенная самоцветами в гнездышках из крученой золотой проволоки. С усилием оторвав взгляд от девушки, Бранемер огляделся, будто искал еще кого-то, помедлил, но понял, что раз приветственную чашу ему подносит хозяйская дочь, значит, больше никого тут нет, и с поклоном принял угощение.
– Спасибо, красавица, пусть и тебя благословят боги добрым здоровьем, изобилием в доме, женихом добрым да красивым! – ответил он.
Унелада улыбнулась с лукавым намеком: мол, мне ли счастливой не быть? Мало нашлось бы девушек, так щедро одаренных богами и судьбой.
Почетного гостя усадили по правую руку от хозяина, приехавших с ним – за столами, напротив Красовитовой дружины. Хозяин и гость были один другому под стать: оба зрелые, опытные мужи, величавые, сильные, с сединой в густых бородах, отмеченные шрамами, нарядно одетые в цветное заморское платье, совсем не похожее на повседневную одежду простого люда. Унелада за стол не садилась, а стоя наблюдала за челядью, указывала, где чего подать, добавить, переменить блюдо или миску, сама подливала отцу и гостю браги или меда. Когда она приближалась, князь Бранемер невольно оборачивался, но тут же с усилием заставлял себя снова сосредоточиться на беседе с воеводой: невежливо пялить глаза на хозяйских дев! Красовит невольно ухмылялся в бороду: дочерью он гордился, и ему приятно было видеть, как его красавица заставляет зрелого мужа и знатного воина теряться и запинаться, будто несмышленого отрока. А Унелада держалась невозмутимо и скромно, будто ничего не замечала.
В ходе беседы скоро выяснилось, что приехал князь Бранемер не ради юной дочери и даже не ради самого воеводы – ему нужна была мать Унелады, волхва Лютава.
– Поспешил ты немного, княже, – говорил ему Красовит. – Жена только месяца через полтора-два из лесу воротится, как снег пойдет и земля замерзнет. На Маренины дни, короче. А до тех пор в лесу она живет и к нам сюда не жалует. Я сам ее с Медвежьего дня не видал.
– Не подумал я об этом, – с недовольным видом отвечал Бранемер. – Вот незадача! До Марениных дней мне ее ждать-то недосуг.
Что за дело у чужого князя к его жене, Красовит не спрашивал. Он никогда не вмешивался к волховские дела Лютавы и старался знать о них как можно меньше. Ему было известно, что Лютава еще до замужества имела какое-то очень близкое отношение к семейным делам Бранемера; однажды обмолвилась, что отец, тогда еще живой, хотел отдать ее Бранемеру в жены, но почему это сватовство расстроилось, Красовит не знал. Уже после того, лет десять назад, дешнянский князь ездил к ее брату, князю Лютомеру, на среднюю Угру и даже отдал ему на воспитание своего единственного сына. В прошлом этих троих имелась некая тайна. Надо думать, и нынешнее дело как-то было со всем этим связано. А видя, какие взгляды Бранемер бросает на Унеладу, Красовит невольно задумался: уж не хочет ли за своего сына сватать ее? Да уж парню двадцать должно быть, если не больше, небось давно женил!
– Так поезжай к ней в лес, – предложил Красовит гостю. – Коли дома ждать ее недосуг. А то оставайся, – добавил он, поскольку при своей внешней угрюмости был человеком не злым и даже добродушным. – На ловы будем ездить…
– Благодарю на добром слове, но долго гостить мне не с руки, – с сожалением ответил Бранемер, еще раз глянув на Унеладу. – А далеко волхва живет?
– За день доберешься. Только всю дружину с собой возьми. Сейчас волчьи дни – со всего свету к ней "отреченные волки" стаями собираются, чтобы она им пасти отворила и добычу назначила. Сам знаешь, им в зубы попадать не след, и не посмотрят, что князь.
– Я бы сама князя до матушки проводила, дорогу указала, – заметила Унелада, подошедшая с кувшином.
– Нет, – отрезал Красовит, еще пока Бранемер не успел ничего ответить. – Я с ума-то не спрыгнул, девку из дому выпускать в волчьи дни, когда эти звери двуногие стадами по лесу бродят.
Унелада обиженно поджала губы, но спорить с отцом не стала и отошла прочь. Бранемер провожал ее глазами.
***
С дороги Бранемер дал дружине отдохнуть два дня, а на третий собрался к Лютаве. В эти три дня Унелада видела его нередко: утром и днем он сидел с ее отцом, а вечером в обчине опять накрывали на столы: окрестные старейшины собирались поприветствовать чужого князя, чтобы заодно выспросить, как поживают в иных землях, чем и почем торгуют, нет ли где большой войны, что с лесом – есть ли свободные земли, хороши ли, кто с кем за них борется. Днем воеводская дочь, как хозяйка, хлопотала об угощении, вечером надзирала за челядью, служившей на пиру. Со знатным гостем она разговаривала мало, но с любопытством прислушивалась к его речам.
– Что ты на него глаза таращишь, будто и прям жених приехал? – Еленица дергала ее за рукав. – Постарее не нашла?
– Да, был бы помоложе хоть годков на десять! – вздыхала Унелада. – Он и сейчас ничего. Молодые бы все такие были! А хорош он, должно быть, в молодости был. И сейчас есть на что посмотреть.
– У него небось дочери постарее тебя!
– Ну и что? – с вызовом отвечала Унелада.
Когда им случалось оказываться рядом, она не раз намеками пыталась выведать, за каким делом дешнянский князь приехал к ее матери, но Бранемер молчал. Чутье подсказывало, что к ней, Унеладе, это дело не имеет отношения: гость смотрел на нее с удовольствием, даже с восхищением, но явно при этом думал о другом, и морщины на его широкий лоб нагоняли совсем иные думы. Однако, если она затевала по вечерам с ним беседу, он охотно откликался, рассказывал о своих родных местах, о предках, о святилище Лады, что стояло над Десной с незапамятных времен и помнило чуть ли не того селезня, что достал со дна моря первый комочек земли.
– А в том святилище и богиня Лада живет зиму, – рассказывал Бранемер. – Уже восьмое колено идет, как род мой на нашем месте сидит, и каждый год девы и жены молодые из моего рода светлой Ладе и дочери ее Леле служат.
– У вятичей тоже такой обычай есть. Я от матушки слышала, что ее матушка, княгиня Семилада, многие годы Велесовой невестой прожила и там же однажды и пропала. Говорят, Велес ее живой в свои поля подземные унес. Матушка моя с ней однажды виделась и перстень Велесов у нее взяла.
– Семилада, бабка твоя, ведь из вятичей была?
– Да, из рода Святомера Старого, с Оки.
Бранемер не ответил, только кивнул. Благодаря своему происхождению, красоте и бойкости Унелада уже пять лет была Лелей здешней волости, возглавляла девичьи игры и весенние обряды, верховодила на зимних посиделках, гаданиях о женихе. Если бы здесь был обычай заточать Лелю в подземелье на то время, когда ее небесная покровительница томится в плену темных зимних туч, то именно Унеладе и досталась бы это почетная, но нелегкая участь. Мысленно Бранемер видел свою юную собеседницу в Ладином подземелье, где пару сотен лет проводили зиму его молодые прабабки, бабки, а потом и сестры.
– Как бы не остался Ладин дом пустым на сей год, – вздохнул он чуть погодя. – Нету ведь у меня больше Лады.
– Как так? – спросил Красовит. – Куда делась?
– Была нашей Ладой Белоденка, дочь меньшого брата моего Витима…
– Не того ли, что на радимичей ходил да не воротился?
– Того самого. Да летом померла она родинами. А другой жены молодой или девы нашего рода нет у нас пригодной. Чаял я, что…
Бранемер вдруг запнулся, будто передумал о чем-то упоминал, и упорно молчал под вопросительными взглядами.
– Вот, такое дело… надо мне матушку вашу повидать, – неловко закончил он чуть позже. – Она бы, может, моему горю пособила.
Унелада отвела глаза. Чем ее мать может пособить такому горю? Едва ли князь хочет, чтобы жрица Марены оживила его племянницу, умершую и преданную огню еще летом. Может, хочет спросить, где взять другую Ладу для своего племени? Но это только он сам да его сродники и могут знать, ведь нужна женщина из рода Витимеровичей. Здесь таких нет, да и откуда быть?
Но если бы дело как-то зависело от нее, Унелада постаралась бы помочь изо всех сил. Хоть и годясь ей в отцы, Бранемер казался ей так красив и статен, что при взгляде на него сердце замирало; но было еще что-то, греющее душу, сочувствие к его бедам и желание, чтобы все у него было хорошо. Он ни на что не жаловался, старался держаться бодро и весело, но в душе Унелады крепло желание сделать для него что-нибудь доброе, позаботиться о нем. Будучи дочерью своей матери и внучкой своих бабок, она и без воды видела, что на душе у него камень, и не первый год лежит он там. Еще и поэтому Унелада очень хотела проводить его к Лютаве, чтобы, при надобности, попросить за него. Но Красовит, когда она снова об этом заикнулась, отказал наотрез и положил конец разговорам. Отец был упрям, как гора каменная: сказал нет, значит, нет. Хотя какая же опасность ей могла грозить с дружиной Бранемера, пусть бы весь лес был полон "отреченных волков"? Да и волки эти должны быть совсем сумасшедшими, чтобы даже подумать дурное о родной сестре Радомера красгородского. Был бы Радомер дома – он бы проводил, с ним отец отпустил бы!
Но того, чего Унелада сейчас хотела больше всего, не могла сделать, наверное, даже сама Лютава. Только небесной богине Ладе под силу омолодить Бранемера дешнянского лет на десять-пятнадцать. Унелада отметила про себя, что надо будет при встрече расспросить мать, каков он был в молодости, а заодно и почему же Лютава не вышла за него двадцать лет назад! Унелада усмехнулась при мысли, что Бранемер тогда мог бы сейчас быть ее отцом, и порадовалась, что он все же ей не отец.
Князь Бранемер был польщен тем, что дочь Лютавы хочет ему помочь, но не менее был рад и тому, что отец запретил ей это. В присутствии Унелады ему было трудно думать о своих делах – да и когда он ее не видел, днем при солнце и ночью при месяце, образ девушки, прекрасной и свежей, будто богиня Заряла, витал перед его взором, заслоняя все то, что было для него так важно. "Размечтался, будто отрок! – сам себя одергивал он. – Тоже еще, жених нашелся – борода седая". К тому же его жена, княгиня Милозора, была еще жива, а в младшие жены воевода свою дочь, княжескую внучку и племянницу, едва ли отдаст.
Предстоящая встреча с Лютавой его волновала и тревожила не менее, чем если бы он и впрямь задумал сватать ее единственную дочь. От Лютавы зависело будущее его рода и племени. А при попытке взглянуть в будущее мысли, словно привязанные, возвращались к Унеладе, и дешнянский князь старался подавить вздох. Тут он не чувствовал уверенности: кто знает, какие глубины таятся в родной дочери Лютавы и не оборачивается ли она в полнолуние какой-нибудь зверицей. Но против воли она, одна из всей семьи, внушала ему доверие. От вида ее румяного лица, блестящих голубых глаз, приветливой улыбки, пушистого золота волос, струящихся и сияющих, будто солнечные лучи сквозь ветви, в душу проливалась отрада. Взглянуть на нее было что выйти на высокий речной берег в разгар лета, увидеть море душистых трав, цветов, яркую синь реки с глазками-бликами. Глядя ей в лицо, Бранемер забывал свои годы и свои беды, чувствовал себя парнем-женихом, у которого все еще впереди и хватит молодых сил одолеть любые невзгоды.
Глава 2
Когда Бранемер наконец отправился к Лютаве, провожали его Божаня и десяток кметей. Идти пришлось пешком: сказали, что по тем тропкам лошадь не пройдет, и это оказалось правдой. Узкая тропа вела через густой лес, змеей пробираясь по оврагам, сквозь бурелом, где приходилось низко кланяться, пролезая под упавшими поперек тропы старыми елями, уже без коры, серыми, будто болотная земля. Через болотце, где ярко-зеленый мох и хвощ был усыпан золотом березовой листвы, а по сторонам торчали водянистые грибы-подберезовики на белых чешуйчатых ножках. Большие ели, вывороченные из ненадежной почвы, подняли на корнях огромные пласты земли; издалека эти выворотни можно было принять за медведя или чего похуже – за зверя-мамонта, что обитает под землей, прорывая там ходы огромными зубами. Иной раз тропа совсем пропадала, и возникало нехорошее чувство, уж не завели ль их кривичи на погибель, но потом, выбравшись из очередного оврага или миновав сухую, поросшую соснами и вереском пустошь, бывшую гарь, где часто, будто зубья в гребне, торчали молодые тонкие сосенки, Божаня уверенно указывал – туда! – и через какое-то время на серой лесной земле вновь появлялась тропа.
Признаков жилья за весь день ни разу не встретилось: заросшие лядины были старыми, покинутыми несколько десятилетий назад.
Когда они наконец пришли, уже под вечер, Бранемер понял это сам. Посреди большой поляны стояла одинокая изба, и больше ничего: ни грядки, ни клети. Дверь была притворена, на стук и крик Божани никто не отозвался.
– Да здесь я! – вдруг сказал голос со стороны и вроде бы сверху.
Бранемер обернулся и обомлел. Шагах в десяти от избы находилась клеть: такая же почти избушка, но стояла она на толстом бревне, поднятая на высоту в два человеческих роста. Наверх вела собранная из жердей приставная лестница. Дверь была открыта, в проеме, пригнувшись, стояла женщина, будто выглядывая с Того Света. Справившись с удивлением, Бранемер узнал Лютаву. И тут же сообразил: эта изба на ножке – не вход в мир мертвых, а обычная "клеть поставная", хранилище разных припасов, как делают в лесу, чтобы не добрались звери.