"Не иголка, - размышляла сейчас Устинья, бредя пустынными переулками просыпающегося города. - Я пролежала две недели в больнице. За это время что-то произошло. Что?.. Дима говорит, Маша навещала регулярно Толю. О чем они беседовали?.. Не иголка, а моя коречка, - думала Устинья, проходя мимо церкви Воскресения, что на Успенском Вражке. - Неужели над всеми Ковальскими навис злой рок? Карающий перст судьбы. За что? Ее-то за что карать? А моего Яна? Маша, быть может, отделалась легче всех - блаженных, как говорят на Руси, любит Бог. Давно, давно я не видела ее. Вроде бы я должна была выйти в тот переулок, где ее дом, но почему-то вышла не туда. Как странно… Я столько раз здесь ходила. Коречка, родненькая, где же ты?.. Знала, знала я, не кончится добром эта твоя история со скоропалительным замужеством. Но тебе разве скажешь наперекор? Вся в отца… Неужели со всеми близкими Анджею людьми непременно должно что-то случиться? Выходит, теперь очередь за мной. Поскорей бы, поскорей… Я все равно не переживу коречку. Господи, Господи, зачем мы это натворили? Неужели только ради того, чтобы жить в этом страшном городе?.. Надо немедленно позвонить Петровичу. Пускай бросает все дела и срочно вылетает… Я, наверное, сойду с ума, только совсем не так, как Маша, - я сделаю что-нибудь страшное. Сожгу этот город, если с коречкой, не дай Бог, что-то случилось. Устрою конец света. Мья дзивчинка дрога, мья сиеротка кохана…"
Оказавшись наконец дома, Устинья выпила целую горсть таблеток, с трудом заставляя себя делать глотательные движения. Желудок ожгло огнем, хотя никакой язвы у нее не обнаружили. Телефон в Алма-Ате не ответил - там уже давно наступил рабочий день и Николай Петрович теперь наверняка будет где-то болтаться до поздней ночи. Устинья прилегла на диван в гостиной, возле которого стоял на столике телефон, с головой накрылась пледом. Все, все кончилось. Больше ничего ей не нужно от этого мира. Если бы можно было вызвать по заказу смерть. Господи, прости меня грешную и…
Она провалилась в похожий на беспамятство сон. Разбудил резкий телефонный звонок. Устинья схватила трубку.
- Капитан Лемешев, - услыхала она знакомый голос. - Марья Сергеевна, я бы хотел подъехать к вам. Прямо сейчас. Вы разрешите?
- Нет, - решительно заявила Устинья. - Дело в том, что у меня пропала дочь. - Проговорив эту фразу, она почувствовала, как на голове зашевелились волосы. - Да, вчера вечером. Ушла из дома среди бела дня и не вернулась. Вы знаете, мне кажется, Москва - страшный город. В нем бесследно исчезают самые молодые и красивые.
Маша очнулась и обвела глазами помещение, в котором очутилась. На полу беспорядочные груды книг, нот, пластинок без футляров. С серой от пыли занавески свисают нити серебряного дождя и елочные украшения. На голом ободранном столе роскошный букет пестрых гвоздик. И пахнет здесь вином, пылью и человеческим потом. (У Маши, как и у большинства людей, обладающих абсолютным музыкальным слухом, был отличный нюх, позволяющий расщеплять окружающую атмосферу на отдельные запахи.)
Она лежала на тахте вниз головой - вот почему, наверное, так быстро пришла в себя. Юбка была разорвана до самого пояса, тонкий свитер задрался к горлу, обнажив голую грудь. Маша попыталась встать. Ноги и руки слушались плохо, все тело точно иголками покалывало - так покалывает затекшая нога, на которой долго сидел.
И все-таки ей удалось встать. За окном бледно серело небо, оплаканное осенним дождем. Маша посмотрела на свои часы - они показывали без семи минут семь. Часы остановились.
Ей очень хотелось пить. Она открыла дверь, поплутав по темному коридору, очутилась наконец на кухне. В холодном кране не оказалось воды, а та, которую она налила в стакан из чайника, отдавала затхлостью.
Маша сидела за кухонным столом и тщетно пыталась вспомнить, что ей снилось. Это сейчас имело для нее первостепенное значение, от этого вроде бы зависела вся ее дальнейшая жизнь. Вспомнить. Непременно нужно вспомнить…
Во сне она бегала по большому пустому дому, сзади гулко хлопали двери, из-под ног выскакивали лохматые звери и тоже бежали за ней. Ей было очень весело быть во главе этой необычной кавалькады, управлять ею, направляя ее движение куда вздумается. Потом над головой хлопала крыльями большая черная птица, и она спряталась от нее под стол. Но на столе, под которым она спряталась, что-то лежало. Ей хотелось узнать - что, но она очень боялась этой страшной птицы.
"Что со мной? - думала Маша. - Наверное, я сильно напилась. Где все остальные?.. Что это за дом? Неужели уже утро, а я ничего не помню?.."
Она услыхала какие-то странные звуки в глубине квартиры, встала и, пошатываясь, побрела в ту сторону, откуда они доносились. В приоткрытую дверь увидела широкую кровать, перед ней стояла на коленях черноволосая женщина. Она раскачивалась из стороны в сторону и пела что-то уж больно странное, что вряд ли можно было назвать мелодией.
Маша остановилась в полушаге от женщины и посмотрела на кровать. На ней лежал… У нее внезапно помутилось в голове, поплыло перед глазами, но она успела вспомнить, что это Иван, тот самый парень, которого безуспешно разыскивают его родители и которого она, Маша, нашла. Вспомнила и тут же рухнула на пол.
Она не потеряла сознание - она все помнила, только вдруг страшно разболелась голова. Она боролась с кем-то неведомым за то, чтобы помнить.
Маша видела, как женщина, поднявшись с колен, приблизилась к Ивану, взяла его за руку, перевернула ее ладонью кверху и поднесла к своим губам. Потом провела его раскрытой ладонью по своему лицу и положила ее на грудь Ивана. То же самое она проделала с другой рукой. Иван не шевелился. Судя по всему, он крепко спал.
"Кто она?" - думала Маша, смутно припоминая, что при появлении этой женщины-цыганки Иван закричал диким голосом, и она, Маша, кинулась ему на помощь. Что было потом, она почти не помнит. Куда-то они вместе падали, Иван придавил ее своим весом - у нее до сих пор болит плечо, которое она ушибла об стену. Наверное, там теперь отвратительный лиловый синяк. Но это не имеет никакого значения, убеждала себя Маша. Главное выяснить, кто эта женщина и что ей нужно от Ивана?
Цыганка, глянув в Машину сторону, вдруг быстро выскочила из комнаты, и Маша сразу почувствовала облегчение. Она подползла к краю кровати и прошептала:
- Иван, с тобой все в порядке?
Он молчал и не шевелился. Маша с трудом приподнялась с пола, уцепилась руками за одеяло и, подтянувшись на них, залезла на кровать. Иван лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди. Его лицо было безмятежно. Маше показалось, что он не дышит.
- Иван! - громко окликнула она. - Иван, Ваня, что с тобой? Проснись! - У него оказались теплые руки, и Маша с облегчением вздохнула. - Проснись, слышишь? Нам нужно бежать отсюда. Немедленно, иначе…
На пороге появилась цыганка. Маша обернулась и увидела, как она, взмахнув руками, подпрыгнула несколько раз на месте. У Маши снова закружилась голова, но она успела подумать: "Цыганка… Это она во всем виновата…"
Маша лежала с открытыми глазами и все видела. Цыганка совершала над ними обоими какой-то странный ритуал. Они не обменялись ни единым словом, но Маша каким-то непостижимым образом поняла, что цыганка никак не может сделать с ней то, что хочет, и потому очень злится.
"Но почему она хочет сделать это? Я ее совсем не знаю, - думала Маша, борясь со сном. - И с Иваном она тоже что-то хочет сделать. Я совсем не знаю Ивана, а теперь даже не могу спросить у него, знает ли он эту цыганку. Он наверняка ее знает, потому что…"
Цыганка вдруг наклонилась над Машей, провела ладонями над ее головой, всем телом. "Как хорошо, - думала Маша. - Мне сейчас так хорошо и приятно!.."
И погрузилась в глубокий спокойный сон.
Если бы Устинья не утратила способность удивляться, она бы наверняка удивилась, даже изумилась наверное, войдя в палату к Толе и обнаружив, что он сидит в кровати. Но она лишь сказала без всякого выражения:
- Я рада, что у тебя все благополучно. А вот у нас…
- Что-то случилось с Машей? Я не верю снам, но…
- Да. Я не знаю, жива она или нет. Я со вчерашнего дня ничего о ней не знаю.
И она вкратце рассказала Толе о случившемся.
- Это… я знаю точно, как-то связано с дьяволом. Потому что тот сон… Впрочем, все страшное в этом мире мы почти всегда пытаемся приписать козням дьявола. Хотя очень часто дьявол сидит в нас самих.
- Когда она была у тебя в последний раз, ты не заметил в ней никаких перемен? - спросила Устинья.
- Она… Мы с ней разговаривали так, словно знаем друг друга тысячу лет. Словно мы настоящие брат с сестрой, хотя я никогда не смогу смотреть на Машу как на свою сестру.
- Вспомни, пожалуйста, она ничего не говорила про свои отношения с Димой?
- Нет. Но я понял, что она… - Он замолчал и отвернулся.
- Что ты понял?
- Что это не та любовь, о которой она мечтала.
- Я и без тебя это знаю, - вырвалось у Устиньи. - Ладно. Я пошла. Скоро придет твой отец.
- Марья Сергеевна, постойте.
Устинья в удивлении обернулась.
- Она тебе все сказала?..
- Не все. Я понял, что ей… ей неловко передо мной. Понимаете, я никого не собираюсь осуждать, но случается, за грехи родителей приходится расплачиваться…
- Я в это не верю. Если даже так, я не позволю, чтобы с Машей что-то случилось.
Она вышла, не простившись.
- Диму положили в неврологию. У него начались галлюцинации с бредом. Он обвиняет во всем себя, потому что думает, будто Маша узнала про его отношения с одной девицей. Я уверен, это чушь собачья.
Павловский был в кителе и при всех регалиях. Он заехал к Устинье без звонка, а потому застал ее в халате и домашних туфлях. Правда, она не стала бы переодеваться, даже знай о его визите заранее.
- Какой еще девицей? Не думаю, чтобы Машу могли взволновать и расстроить взаимоотношения вашего сына с какой-то там девицей. Ведь это было до того, как они поженились.
- В том-то и дело, что нет. - Павловский вздохнул. - Представьте себе, я знал об этом Я говорил этому шалопаю: рви, пока не поздно. Но нас с вами они теперь не слушают.
- А я-то думала, ваш Дима влюблен в Машу так, что не замечает никого и ничего вокруг.
Устинья потянулась к пачке "Мальборо" на журнальном столике, машинально достала сигарету, так же автоматически склонилась над огоньком зажигалки, которую ей поднес Павловский.
- Он на самом деле влюблен в нее как псих, но с этой девицей он связался еще весной, когда Маша, как ему казалось, не обращала на него внимания. Я ее знаю - обычная профурсетка, правда, довольно смазливая и с хорошим телом. К таким женщинам, мне кажется, даже как-то неловко ревновать мужей.
- Это вам так кажется. - Устинья поперхнулась дымом и громко закашлялась. - Если Маша на самом деле узнала об этой связи, она могла… все что угодно с собой сделать.
- Да бросьте вы, ей-богу. Начнем с того, что она никак не могла об этом узнать. Извините, но существуют охраняемые секреты, а люди в моем ведомстве надежные. К тому же прошу вас не забывать о том, что ваша дочь вышла замуж за моего сына не по любви, хоть они, как я считаю, замечательная пара. Со мной, моя дорогая, можно и нужно не прибегать к всяким хитростям и уловкам. - Павловский улыбнулся и, наклонившись, похлопал Устинью по руке. - Все равно то, что вы не договариваете, рано или поздно становится известно мне. Тем более что я ваш друг, а теперь даже родственник. Кажется, это называется сватом, да? Дорогая Юстина - это имя, кстати, вам очень идет, - вы мне сватья.
- Да. - Устинья рассеянно кивнула.
- Вы не волнуйтесь - с этой профурсеткой уже провели соответствующую работу. Ей, как я понял, очень не хочется лишаться московской прописки. Ну а сына я беру на себя. К тому же в неврологии его основательно подремонтируют, можете не сомневаться.
- Не могу поверить, что Дима мог…
- Ну и не верьте на здоровье. Я сказал вам это как своей сватье. Мужу ни гугу - отцы очень часто воспринимают подобное преувеличенно болезненно. Это мы с вами все можем понять.
- Я не могу этого понять, - возразила Устинья.
- Ну, вы, польки, женщины романтичные и, как считается, очень верные. Вы, если не ошибаюсь, нашли своего первого мужа после шести с лишним лет разлуки, хоть он к тому времени уже успел связать себя с другой женщиной.
- Вы ошибаетесь, - сказала Устинья. - Это был мой второй муж.
- Вот видите, и в нашем ведомстве не сплошные боги сидят. К тому же в войну пропало много документального материала. А ваш первый муж жив?
- Он покончил с собой через неделю после нашей свадьбы.
- Загадочная история. Не менее загадочная, чем история с так называемой гибелью Ковальского.
- Так называемой? - Устинья вздрогнула. - Вы не верите в то, что Анджей утонул?
- Вы, моя дорогая, тоже в это не верите, хотя, по всей вероятности, в силу иных оснований, чем те, которыми располагаю я. - Он встал. - Ладно, с вами хорошо, но дело есть дело. Я немедленно позвоню вам, как только мы ее найдем. А вы, со своей стороны, еще раз переберите в памяти всех ее знакомых и даже не очень знакомых людей.
После ухода Павловского Устинья направилась в спальню и, порывшись за стопкой с постельным бельем, достала старую сумку, в которой хранились остатки памяти о прошлом. И эта странная записка, написанная рукой Анджея… Она нашла ее между страниц лежавшей за зеркалом Библии. Уже после того, как Анджей исчез.
"Между двух огней сгорит даже сам Бог. Я простой смертный. И большой эгоист. Тебе не кажется, что романтику в этой жизни не слишком сладко живется? Разочарованность хуже смерти. Счастлив обладающий даром любить до гроба. Ты счастлива, Юстина? Это не из жалости к тебе - мне захотелось. А что потом? Я ничего не знаю".
Возможно, записка пролежала в Библии не один день и даже не одну неделю - к своему стыду Устинья почти полгода не брала в руки Библию. Не до того ей было.
Но ведь это никакой не грех - Анджей всегда оставался ее супругом перед Господом Богом.
Устинья быстро спрятала все в сумку, сунула ее на прежнее место и легла на кровать. Она не спала прошлую ночь, очевидно, не будет спать и эту. Зачем одурять себя снотворными - вдруг появится Маша, а она не сможет ощутить всю полноту радости от того, что ее коречка жива. Почему, почему, спрашивается, она так ее любит? Неужели только из-за того, что Маша - дочь Анджея?
…В ту зиму в доме дуло от всех окон, и на подоконнике в ее комнате замерзли цветы в горшках. Устинья спала в пуховом платке и шерстяных носках - ветер почти всегда дул с севера, с холмов, и, проснувшись ночью, она слышала, как он разгуливает по ее комнате, шелестит в пучках развешенных повсюду сушеных трав.
Но заболела не она, а Маша-большая, хоть все трое спали в мансарде, где было гораздо теплее. У нее вдруг резко подскочила температура и начался бред. Устинья с ходу поставила диагноз - воспаление легких. Анджей всполошился, поехал в райцентр к Николаю Петровичу. На следующий день из города привезли пенициллин.
Устинья регулярно колола Машу в почти плоскую ягодицу и невольно думала о том, что, если она вдруг умрет, Анджей, оплакав досыта ее смерть, вернется к ней, Устинье. Она не хотела смерти Маши, но запретить себе думать об этом не могла.
Потом и маленькая Машка заболела, правда, не так тяжело, как мать, но тоже постоянно требовала к себе внимания, и стоило не прибежать сию минуту на ее зов, как она выскакивала из-под одеяла и неслась босиком и в одной рубашонке вниз.
Устинья сбилась с ног - от Анджея немного было толку, разве что принесет иногда из сарайчика ведра с углем и воды из колодца.
Как-то вечером Устинья сидела возле печки в кухне и штопала Машкины чулки. Маша-большая уже пошла на поправку, у маленькой тоже была нормальная температура. Устинья слышала, как спустился сверху Анджей, неслышно ступая в связанных ею толстых овечьих носках. Подняла голову и встретилась с его взглядом.
- Юстина, ты такая красивая, - сказал он по-польски. - Сейчас ты похожа на Гретхен за прялкой. - Он подошел и присел на корточки возле ее табуретки. - Мне иногда очень хочется знать, что ты думаешь обо мне, о нашем с тобой прошлом, о… - Он замолчал. - Разве могли мы представить тогда в мансарде, что через каких-то десять лет окажемся в этом ледяном доме среди диких равнин сошедшей с ума страны? Ты очень ревнуешь меня к ней, Юстина?
- Да, - ответила она и опустила глаза к чулку.
- Но ты ее любишь. И это что-то противоестественное. Все случилось так, как она предсказала. Только она не могла предвидеть того, что в один прекрасный момент нас вдруг потянет друг к другу с невероятной силой. Сопротивляться ей бесполезно. Правда, Юстина?
- Да. - Она боялась поднять глаза, а он попытался в них заглянуть.
- О, я вижу, ты готова на все. А что скажет твой Бог, Юстина?
- Не знаю. Мне все равно, что он скажет, - прошептала она.
- Это мне очень нравится. Значит, меня ты любишь больше, чем своего Бога. Ты замечательная женщина, Юстина. Ты само воплощение Евы. Можно я тебя поцелую?
Не дожидаясь ответа, он схватил ее за руки, рывком поднял со стула. Она выронила иголку вместе с чулком и чуть не потеряла сознание, когда губы Анджея коснулись ее губ. Но его поцелуй был очень коротким, хоть и страстным. Он шепнул ей на ухо: "Пойдем к тебе", и она молча повиновалась.
- Юстина, я не люблю тебя. Потому что ты слишком сильная. Ты всегда напоминаешь мне о том, что я слаб душой и телом, - говорил он, прижимаясь к ней своим худым холодным телом. - Но без тебя я не могу, не могу. Я понял это, когда увидел тебя после долгой разлуки. Но она ничего не должна знать, потому что я люблю ее. Она сойдет с ума, если узнает. Юстина, я убью тебя, если ты ей хоть что-нибудь скажешь.
- Не скажу я ничего. - Устинья с трудом сдерживала рыдания. Близость Анджея вдруг всколыхнула в ней все пережитые горечи. И впереди никакого просвета нет, потому что она без Анджея не может.
- Юстина, а ты на самом деле поила меня приворотным зельем? - вдруг спросил Анджей и рассмеялся. - Мне рассказал об этом отец Юлиан. У него куда-то исчез редкий тибетский корень с длинным латинским названием. Он сразу подумал о тебе. - Анджей снова рассмеялся. - Но это твое зелье на меня не подействовало, можешь спать спокойно - ты нашла меня, а не я тебя. Я бы не стал тебя искать.
И тут Устинья поняла, что Анджей отыгрывается на ней за свою слабость, за то, что не устоял, изменил своей Маше и, он это знает, будет изменять еще и еще.
- Подействовало, - сказала она. - Ты никуда от меня не денешься. Я пришла к тебе потому, что ты меня позвал. Прислал мне письмо.
Анджей неопределенно хмыкнул.
- Тебе в Германии здорово досталось? - внезапно спросил он.
- Я не находила себе места из-за Яна. А жилось мне неплохо.
- Ты не страдала по мне. Или, может, у тебя были другие мужчины?
- Я не охотница до амурных утех с первым встречным. Немцы меня за это уважали, - с достоинством ответила Устинья.
- О да, ты всегда воспринимала все эти клятвы и обеты на полном серьезе. А между прочим жизнь, Юстина, настоящая игра в поддавки. Ты думаешь, я поддаюсь тебе, на самом деле все наоборот. Так-то, Юстина.
Он быстро вылез из теплой постели, крякнул от холода и в одно мгновение оделся.