- Таких много, кто жил в России, а потом за границу уехал. - Устинья вздохнула и медленно выпила до дна большой граненый стакан пахнущего сухим виноградным листом вина. - Почему твой Стрижев думает, что это был Анджей?
- Ну, может, на самом деле по голосу узнал, а, может, по чему-то еще. Стрижев не пьяница и вообще ученый мужик. Да ты небось давно успела замуж выйти и забыть свою старую зазнобу. Помню, помню, как схватилась и понеслась в Усть-Кудрявку, когда я сказал, что видел его на переправе. И глаза у тебя были как у кобылы загулявшей. А то, видать, не он был - это мне спьяну почудилось. И все равно живой он: такие в воде не тонут и в огне не горят. Потому как себя дюже сильно любят. Допекли вы его, видать, чем-то - без причины ни один нормальный мужик из дома не уйдет. А та, длинноволосая, живая?
Божидар Васильевич посмотрел Устинье в глаза, и она их тут же опустила.
- Умерла. Осенью.
- Дела… - Васильевич снова наполнил стаканы. - Давай помянем. Пусть земля пухом будет, ну и все остальное. - Не чокаясь, они выпили до дна, и Устинья поняла, что крепко захмелела. - Она тут вовсю куролесила, - продолжал Божидар Васильевич. - Ну да ясное дело - молодая, а твой Петрович старик перед ней. Докуролесилась - такую домину спалила. Считай, сто лет на этом самом месте стоял, революцию пережил, гражданскую и отечественную, а эта девчонка взяла и спалила в одночасье. Конечно, не нарочно она это сделала, да только от этого никому не легче.
- Это я спалила дом. И сделала это нарочно, - сказала Устинья.
- Ну да, так я тебе и поверил. Ты, Георгиевна, завсегда у нас серьезной женщиной была.
- Не хочешь - не верь, да только это сделала я. Она здесь ни при чем. - Устинья резко встала, опрокинула табуретку. - Я не хочу, чтобы за мои грехи отвечала она. Так и скажи всем людям: дом спалила я. И ни о чем не жалею. Потому что вместе с ним сгорела моя душа. А таким, как я, лучше без души жить.
Она вдруг пошатнулась и стала падать прямо на печку, но Васильич успел ее подхватить и уложил на кровать. Она лежала на спине, вытянув вдоль туловища руки, и смотрела на обшитый деревом потолок. У нее ничего не болело, только бешено кружилась голова.
Она видела, как Васильич на цыпочках вышел за дверь, и через минуту над Устиньей склонился Толя. У него было испуганное лицо, и она, выдавив на лице улыбку, сказала:
- Все в порядке. Я напилась как извозчик. Сегодня отлежусь, а завтра в путь. У тебя начнется новая жизнь…
- Да. Но, может, позовем врача?
- Не надо. - Устинья теперь ощущала боль под левой лопаткой, но последнее время у нее очень часто там болело, и она свыклась с этой болью. - Снег в апреле большая редкость для здешних мест. Я прожила здесь несколько лет, но такого не видела. Словно природа протестует против чего-то такого, что ей не по душе. Сейчас я встану, и мы с тобой пообедаем. Васильич принес ухи. Здесь варят замечательную уху на курином бульоне.
Она спустила ноги, оперлась на них, намереваясь встать, и рухнула вниз лицом на пол.
Услышав в трубке Толин встревоженный голос, сообщающий о внезапной болезни Устиньи, Маша почувствовала странное облегчение от того, что в силу рокового стечения обстоятельств их с Толей разлука оказалась совсем не долгой.
- Я вылечу сегодня же! - крикнула она в трубку. - И привезу врача. Ради Бога, не отдавай ее в местную больницу!
Она тут же засобиралась в дорогу. Позвонила Николаю Петровичу на работу (к счастью, он оказался на месте), объяснив в двух словах ситуацию, попросила помочь с отъездом и связаться по телефону с областным центром. Николай Петрович не на шутку испугался и, как безошибочно почувствовала по его голосу Маша, растерялся.
- Папочка, все будет хорошо. Вот посмотришь, - сказала Маша, испытывая притупляющее тревогу лихорадочное возбуждение. - Ты только не волнуйся - я сразу сообщу тебе, как она. Значит, через пятнадцать минут спускаюсь.
Она приехала в Плавни в два часа ночи и застала возле постели Устиньи Толю и местного фельдшера, который мирно посапывал, сидя на полу спиной к горячей стенке печки.
- Она спит, - сказал Толя. - Как хорошо, что ты приехала. Я очень за нее испугался…
Врач с медсестрой уехали на рассвете. Устинья наотрез отказалась от больницы - она твердила, что у нее с детства предчувствие, будто она умрет в больнице. Ей прописали строгий постельный режим - врач подозревала микроинфаркт, осложненный застарелой ишемией. Когда они наконец остались втроем, Устинья прижала к своей щеке Машину руку и сказала:
- Спасибо, коречка, что приехала. Я обязательно встану - обещаю тебе. А сейчас ложись спать и не тревожься за меня, ладно?
Новая жизнь с первого дня безоговорочно подчинила Машу своему неторопливому ритму, невольно расслабляя натянутые в последнее время до предела нервы и заставляя против воли верить во что-то несбыточное.
Во всем была виновата весна. Маша с волнением узнавала звуки и запахи, принадлежавшие детству, превратившись на какое-то время в безмятежного созерцателя.
В овраге, где они с Устиньей когда-то давным-давно (не по количеству прошедших лет, а по тому, сколько довелось за это время всего пережить) собирали ягоды шиповника и боярышника, уже расцвели фиалки. Маша становилась на колени и погружала лицо в прохладный душистый кустик, стараясь, упаси Господи, не сломать нежный и хрупкий цветок. Она хотела порадовать букетом Устинью, но сейчас ей казалось кощунством вторгаться в мир живой природы, неся разрушение и смерть. "Устинья поймет меня, - думала она. - Иное дело рвать спелые ягоды и плоды - это так естественно. Природа любит делиться с людьми и животными своими дарами. Они всегда сами просятся, чтоб их сорвали. А вот дикие цветы прячутся от людского взора. Особенно самые ранние".
Она нарочно не думала о Толе, тем не менее он все время присутствовал в ее мыслях. Его близость чувствовалась во всем. И Маша этой близостью благодарно наслаждалась.
Впервые с той поры, как Толя появился на горизонте ее уже взрослой жизни, она почувствовала себя легко и испытывала сейчас нечто похожее на счастье. Впрочем, само понятие "счастье" казалось ей чем-то неопределенным и непостоянным.
Днем она приготовила нехитрый обед. Устинья спала, и они с Толей вдвоем пообедали на веранде. Здесь тоже пахло весной и, конечно же, рекой. Маша все время смотрела в окно, и когда воздух стал походить на щедро закрашенную синькой воду, сказала:
- Я буду спать здесь. В чулане есть раскладушка. Я не спала на раскладушке с тех самых пор.
- Простудишься, - сказал Толя. - Ночи еще холодные и…
- Не простужусь. Дом все время стоит у меня перед глазами. Но я не жалею, что он сгорел - мне было бы тяжело видеть его после всего случившегося. И все-таки маму нужно было похоронить здесь, тем более, от нее тоже осталась только горстка пепла. Но этот дом подожгла не мама - она ни за что не смогла бы это сделать, даже если была… не в себе. Может, это сделала Устинья?.. - Эта мысль пришла Маше в голову столь внезапно, что она сама ей удивилась. - С годами выясняются все новые и новые подробности из прошлого. Но, знаешь, я все равно люблю Устинью не меньше, чем раньше. А, может, еще больше.
Маша вздохнула и посмотрела на Толю. Он сидел, сложив на груди сильные руки с большими крепкими ладонями и опустив глаза. Явно о чем - то размышлял - это было заметно по его лицу, выражение которого он никогда не пытался скрыть от чьих бы то ни было глаз.
- Я тоже ее очень люблю, - сказал он, все так же не поднимая глаз. - Я долго думал над тем, что ты мне рассказала, и понял: иначе Устинья поступить не могла. Мужчине и то почти невозможно отказаться от любви, ну а женщине тем более.
- Почти? - тихо и как-то испуганно переспросила Маша.
Толя встал и, бросив на нее быстрый взгляд, вздохнул и вышел на крыльцо. Он вернулся почти сразу и сказал, стоя на пороге:
- У меня так устроена голова, что я никогда не могу ее потерять. К сожалению.
- Это ты сам так ее устроил. Почему к сожалению? Скажи лучше, к счастью.
И Маша, не зажигая света, принялась убирать со стола грязную посуду.
Она долго мыла тарелки в большом тазу с теплой водой, умышленно растягивая этот процесс - если руки останутся без дела, она расплачется или… наговорит каких-нибудь глупостей. А это не лучший выход. К тому же ей необходимо доказать - в первую очередь себе - что и она не способна потерять от любви голову.
Толя тем временем успел разложить раскладушку и даже постелить белье. Он делал это в темноте, но Маше казалось, что она видит каждое его движение. "Отец говорил, будто его мать была помешана на религии, - вдруг вспомнила Маша. - Неужели такие вещи передаются по наследству? Тогда и я…"
Она вспомнила Яна и их удивительные отношения с ее матерью, аналогов которым, как считала Маша, нет и не было в искусстве, ни, тем более, в жизни. Она наверняка на подобное не способна. Ну да, в матери преобладало духовное начало, а она скорее всего пошла в отца.
Отец любил здесь двух женщин сразу, и Маше это не казалось сейчас противоестественным. Может, потому, что обе эти женщины были ей так дороги. Хотя двух сразу она все равно любить не могла… Нет, она не умела и не умеет делить свое сердце на части. Когда они жили в N и мама была еще здорова, она ее очень любила и восхищалась ею. Тогда она нечасто вспоминала Устинью. Потом, когда мама заболела, быстро отвыкла от нее, переместив центр тяжести своей любви на Устинью. Больше всех Машу-большую любил Ян. Словно пытался загладить вину отца…
Ян… Что будет с ним? У Маши вдруг заныло сердце. Как скоро придет он в себя после страшной потери, да и придет ли когда-нибудь? И что за отношения связывали его с этой странной цыганкой, исчезнувшей так же неожиданно, как и появившейся? Ян, предельно откровенный с Машей во всем, никогда не упоминал в разговоре эту цыганку - словно ее вообще не существовало. А она в разговоре с Яном никогда не упоминала Толю…
Перетерев посуду, Маша вышла на крыльцо и посмотрела на щедро усыпанное звездами небо. "Звездам известно все, что произошло здесь на самом деле, - подумала она. - Они сама вечность, поэтому им можно знать все. Нам же, недолговечным, этого знать не нужно. Мы слишком глупы и ограниченны, чтобы понять чьи-то мысли и чувства. Зато всегда готовы осудить…"
Она легла, как была, в свитере и брюках, накрылась одеялом и сверху еще пледом, закрыла глаза. "Я даже не знаю, который час. Я словно выпала из капсулы времени и меня поглотила бесконечность…"
Ей снился сон, будто она одна в доме, очень напоминающем коттедж в "Солнечной долине". Но это был не он, потому что вместо моря перед окнами, насколько хватал глаз, расстилался тусклосерый асфальт, на котором кто-то нарисовал мелом фигуры людей. Под самой высокой стояла подпись "папа". Там еще были фигуры "Устинья", "Толя", "Дима" и несколько других знакомых ей людей, но она не видела фигуру "Ян". Ей необходимо было увидеть Яна - они условились плыть в ту пещеру. Дом был без дверей, и она стучала в окна веранды, чтобы ее выпустили наружу. От ее беззвучного, как это случается во сне, стука серая поверхность асфальта стала морщиться, и "папа" погрозил ей белым пальцем. Ян подошел к ней откуда-то сзади. Она услышала его шаги, но не смогла на них обернуться, хотя ей очень хотелось. Ян поцеловал ее в щеку и погладил по волосам. Она с трудом обернулась, желая подставить ему для поцелуя губы, и проснулась.
- Я больше не могу, - услышала она шепот Толи и увидела совсем рядом его глаза, поблескивавшие в звездном свете. Он стоял на коленях возле ее раскладушки. - Прости, но я… когда ты рядом… я теряю голову. Я ничего не боюсь, пускай меня накажет Бог, но я…
Он уронил ей голову на грудь и заплакал как ребенок, шумно всхлипывая и дрожа всем телом.
"Но почему мне снилось, будто меня целует Ян?.." - пронеслось в голове и, подхваченное вихрем, закружилось и унеслось к звездам.
Маша выпростала из-под одеяла руки, обхватила Толю и крепко к себе прижала.
- Только ничего не говори, прошу тебя, - сказала она. - И ни о чем не думай. Звезды знали обо всем заранее…
Устинья лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к шепоту и вздохам под окном. Она знала, на улице идет дождь и это он что-то шепчет земле, которая вздыхает ему в ответ. И она представляла дождик в образе сильного загорелого мужчины, а земля казалась ей прекрасной нагой женщиной, отдающейся возлюбленному.
Она вдруг испытала жгучее желание физической любви, чего с ней не случалось уже много лет, и замерла, прислушиваясь к ощущениям своего тела. "Пахнет как на веранде того дома, - думала она. - Какая же я дура, что сожгла его. Мертвая Ната и тот несчастный уродец в ванночке были всего лишь предлогом одним махом покончить с прошлым. Я оказалась очень слабой перед его лицом… Ну да, я всегда чего-то боялась. Маша никогда ничего не боялась. Она и погибла потому, что оказалась слишком сильной и непреклонной…"
И снова она ощутила приятный холодок в низу живота и замерла, предвкушая повторение уже почти забытого ощущения ликования плоти. На этот раз оно оказалось таким бурным, что Устинья простонала и покрылась испариной. "Здесь вся атмосфера наэлектризована любовью, - думала она. - Бедная коречка, из-за меня…"
Она подумала о Маше с Толей, вдруг оказавшихся под одной крышей среди благоухания пробуждающейся природы, способной разбудить своим чувственным зовом даже очерствевшие души. Сердце заныло и забилось часто-часто. Устинья радовалась и в то же время тревожилась за Машу, зная ее незащищенность в любви.
"Она все выдержит, - убеждала себя Устинья. - Ведь я же выдержала, выжила, хоть и была незащищенной. Только зачем выживать, если внутри все мертво? Не дай ей Господь испытать то, что выпало испытать мне…"
Перед глазами Устиньи вдруг пронеслось видение освещенной лунным светом мансарды, потом комнаты окнами на север. При этом она испытала смешанное с торжеством раскаяние. И наконец в небо взмыл столб огня, пожирающего былое.
Опершись локтем о подушку, она приподнялась в кровати, осторожно спустила на пол ослабевшие ноги. И встала, держась за спинку.
За окном начинало светать. Мягко обозначилась линия холмов на фоне лохматой сизой тучи, тропинка, ведущая в овраг, где росли шиповник и боярышник. Она поразилась идентичности запечатлевшейся навсегда в ее мозгу картинки и открывшейся сейчас. Не может быть - ведь она смотрит из окна другого дома, которого не существовало в те времена!
"На дне оврага еще лежит снег, - думала Устинья. - Но его смоет дождем. Обязательно смоет. И вот тогда уж весна станет полновластной хозяйкой".
…Маша-большая лежала в гамаке, который Анджей привязал за стволы двух цветущих вишен. Она дремала, заботливо укрытая стареньким пледом. Анджей сидел рядом на низкой скамеечке и набрасывал что-то карандашом в ученической тетради. Время от времени он поднимал голову и смотрел на спящую Машу, усыпанную лепестками вишневого цвета. Завидев Устинью, выходившую из дома, приложил к губам палец.
Устинья шла в сад - нужно было сгрести в кучи прошлогоднюю траву и, когда они подсохнут, сжечь. Это была привычная для нее работа, и сад с появлением Устиньи преобразился, из дикого и запущенного превратившись в ухоженный. Повернувшись спиной к Анджею, Устинья принялась за работу, но она у нее не ладилась. Она бросила грабли, медленно повернула голову, встретилась взглядом с Анджеем и сразу опустила глаза.
Он положил тетрадку и карандаш на землю и быстро подошел к ней. Сказал шепотом:
- Все цветет, и ты словно частичка этого пира. С ума схожу от желания. Пошли к тебе.
Она молча прислонила грабли к стволу дерева и побрела к дому. Анджей вернулся к гамаку, постоял с минуту возле спящей Маши и бегом бросился за Устиньей. Он нагнал ее возле порога, и едва они вошли в сени, схватил за грудь и больно впился в губы.
В комнате он повалил ее на кровать и сразу ею овладел - грубо, почти по-скотски, но им обоим это доставило неожиданно жгучее наслаждение, и Устинья, почувствовав приближение оргазма, попыталась закрыть себе рот ладонью, иначе ее дикий крик восторга услышали бы во всем поселке. Но он все-таки раздался - громкий, отчаянный, похожий на вопль смертельно раненного зверя.
- Анджей! Анджей! - громко позвала внезапно проснувшаяся Маша. - Ты где?!
Они разом вскочили, и под Устиньей подогнулись колени. Она рухнула на пол, больно ударившись затылком о металлический край сетки кровати. Она сидела на полу, широко расставив ноги и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, и видела в окно, как Анджей бежал по саду стремительными прыжками, как, очутившись возле гамака, склонился над Машей, что-то ей сказал, потом нежно и долго поцеловал в губы. И тут Устинья потеряла сознание. Она очнулась уже на закате. Ее никто не хватился, никто, очевидно, не заметил ее отсутствия. Разве что маленькая Машка, но она последнее время днями напролет читала книжки, закрывшись на веранде. Гамак был пуст, плед валялся на земле, припорошенный снегом опавших лепестков. Устинья поднялась с пола и, поправив косынку и платье, направилась в сад. Она слышала голоса, смех Маши и Анджея - они были у себя в мансарде. По саду бегала Машка с котенком в руках. Завидев Устинью, она бросилась к ней.
- Папа подарил маме котенка. Смотри, какой он прехорошенький, - тараторила она. - Он будет защищать маму от злых духов. Знаешь, сегодня, когда она заснула днем в гамаке, к ней пришел странный дух и хотел отнять у нее папу. Но мама его не отдала. Молодец, правда? А котенка папа назвал Меркуцио - он будет другом того Ромео, который живет в Москве. Устинья, ты плакала, да? У тебя опухшее лицо. Иди сюда, моя хорошая, я тебя пожалею…
Машка опустила котенка на землю и, обхватив Устинью руками за талию, прижалась головой к ее животу.
…Уже совсем рассвело, и Устинья могла различить каждое дерево в саду. Те вишни, за которые был привязан гамак, давно спилили - у большинства фруктовых деревьев век еще короче человеческого. Сад был весь в прошлогодних сухих будыльях сорняков, сквозь них настырно пробивались сильные сочные листья хрупких цветов нарциссов. Некоторые уже зацвели. Дня через два зацветут все как один, и некуда будет деться от их прозрачной желтизны. Устинья тяжело вздохнула, опустила плечи и вернулась на кровать. Эту пытку прошлым она обязана вынести. Ради коречки, ради того, чтобы не омрачить ее теперешнее нелегкое счастье.
Дима приехал утром. Устинья сидела на веранде и чистила картошку. Маша с Толей куда-то уехали на лодке.
- С выздоровлением вас, Марья Сергеевна. - Дима бухнул на пол тяжеленную сумку, в которой звякнули бутылки. - А молодежь где? Я решил отпраздновать уик-энд своей нелегкой недели на лоне природы, а заодно и ваше выздоровление обмыть.
- Здравствуй. - Устинья попыталась улыбнуться, но почему-то не получилось. - Они уехали на лодке покататься. Маша с детства любит управляться с веслами.
- Понятно. А вас, значит, посадили на хозяйство. А мы-то думали вы на самом деле при смерти.
- Мне еще рано умирать, - резко сказала Устинья.
- Простите, я совсем не то имел в виду. Мы все очень за вас тревожились.
- Спасибо. Не волнуйся - они скоро приедут. Может, хочешь поесть с дороги?