- Ни в коем случае. А вот выпить хочу. - Дима склонился над своей невероятных размеров сумкой, извлек бутылку коньяка, открыл слегка дрожащей рукой и налил до половины в граненый стакан на столе. - Составите компанию, воскресшая из мертвых?
Устинья покачала головой.
- Ну да, больным пить нельзя, зато им можно врать мужьям сбежавших жен и покрывать…
- Замолчи! - выкрикнула Устинья во всю мочь своих легких. - Ты пьян с утра.
- А я и не просыхал всю эту неделю. С тех пор, как от меня по вашему зову сбежала жена. Да, я пьян, но я и прав. Или вы сейчас начнете уверять меня в обратном?
- Зачем? Если ты ревнуешь свою жену к ее брату, мне не о чем с тобой говорить. К тому же на верность может рассчитывать только тот, кто сам ее соблюдает.
- Да что вы говорите? Недаром отец считает вас необыкновенно умной женщиной. У него прямо слюнки текут, когда он вас видит. Не женщина, а мечта импотента. - Дима расхаживал по веранде с пустым стаканом в руке. Он был элегантен и очень красив, но эта его красота была чужда здешнему окружению и отторгалась им. - О’кей, я согласен с вашими доводами относительно моей неверности. - Дима остановился в дверном проеме и зашвырнул пустым стаканом в ствол росшей возле порога яблони. - Будем считать, мы с Машей квиты. Следовательно, я забираю ее домой, где мы начинаем новую светлую жизнь. Но сперва я хочу закатить веселенький пикник на лоне природы. Вы поедете в Москву с нами или останетесь утешать вашего пасынка?
Устинья повернула голову и встретилась с Диминым взглядом. Он был сосредоточенным и в то же время каким-то отсутствующим. Словно Дима, помимо этой, жил еще и другой жизнью, которая постоянно отвлекала его от текущей. "У него явное раздвоение личности, - мелькнуло в Устиньином мозгу. - Но это совсем не так, как было у большой Маши. Это гораздо страшнее, потому что Дима агрессивен по натуре, к тому же здорово пьет. Бедная моя коречка…"
Вслух она сказала:
- Мой, как ты выразился, пасынок в утешениях не нуждается. Дай-то Бог каждому обладать такой завидной силой воли, какой обладает Толя. Но предупреждаю тебя: если попытаешься увезти Машу силой, потеряешь ее навсегда. А без нее ты превратишься в полное ничтожество.
- А я и есть ничтожество. - Дима засунул руки в карманы своих модных белоснежных брюк и стал раскачиваться с носка на пятку, скрипя плохо пригнанной половицей пола. - Но каждое ничтожество отчаянно цепляется за любую соломинку надежды. Маша - моя спасительная соломинка.
- Ей не подходит роль няньки при большом капризном ребенке. Она сама еще ребенок.
- Но я же люблю ее. Как вы этого не поймете? - воскликнул Дима и, схватив со стола бутылку с коньяком, сделал несколько глотков прямо из горлышка. - Люблю, очень люблю и никому никогда не отдам. Скорее убью ее и себя, чем отдам. Но она от меня ни-и-куда не денется. Потому что ей меня жалко. Ей всех жалко. Я сказал ей в больнице, что перережу себе вены, если она меня бросит. Она поверила. А ведь я на самом деле могу…
Он высосал бутылку до дна. Его речь с каждой минутой становилась все бессвязней, движения разлаженней, пока он не заснул в ботинках на Машиной раскладушке. Убедившись в том, что Дима крепко спит, Устинья вышла во двор и направилась к обрыву.
Вода в реке была мутной и очень неспокойной, и это беспокойство происходило не от ветра, а от внутренних течений и водоворотов. У Устиньи закружилась голова, и она ухватилась за вбитый Толей столб - он прикрепил к нему им же сбитую лестницу из неструганых планок. Она видела баркас, привязанный к дереву на противоположном берегу. Баркас был пуст. За рекой уже пробовал голос ранний соловей.
Нужно во что бы то ни стало предупредить детей. Ей сейчас ни за что не Выгрести на другой берег. Там, в переулке, где летом обнажается песчаная коса, стоит много лодок. Местные жители промышляют рыбной ловлей и охотой в лугах, да и дрова из леса возят. Устинья продралась сквозь колючие сухие заросли дерезы, весьма символично обозначающие границу двора, очутилась в переулке, быстро, почти бегом, направилась к реке. Кто-то вычерпывал из старого полусгнившего баркаса воду, очевидно намереваясь куда-то плыть.
- Перевезешь на ту сторону? - еще издали крикнула Устинья.
Мужчина поднял голову и хихикнул. Это был довольно молодой красивый парень, однако Устинью поразило выражение его лица - левая половина оставалась серьезной и неподвижной, правая кривилась в усмешке.
- Перевезу, если будешь воду черпать. - Голос у него тоже был странный: голос автомата, ко всему на свете равнодушного.
- Согласна. - Устинья перелезла через край баркаса и, устроившись на лавке, взяла из рук парня помятый жестяной ковш. Течением их снесло метров на двести от того места, где стоял баркас Маши и Толи. Устинья поблагодарила парня, который хихикнул ей в ответ и, вскарабкавшись по песчаному откосу, вошла в негустой, едва начавший зеленеть, лесок.
Вдоль берега была годами хоженая тропка. Устинья обращала внимание на голубые головки подснежников, торчавшие чуть ли не из-под каждого куста. Здесь, в лесу, они цвели недели на две позже, чем по склонам оврагов на противоположном берегу реки. Уже распускались красноватые сережки на тополях, зеленели мелкие кружевные листочки дикой шелковицы. Весна в здешних краях всегда казалась Устинье волшебной порой, и это волшебство расслабляло и усыпляло душу.
Сейчас все ее существо было напряжено до предела. Устинья шла, почти не разбирая дороги. Один раз ей показалось, будто за кустами что-то промелькнуло. "Маша!" - приглушенно окликнула она, и из кустов вспорхнула стайка лесных курочек.
Впереди открывался простор - лес сменялся лугом, на котором кое-где росли тополя. Устинья сразу же увидела Машу: она сидела к ней вполоборота на макушке небольшого потемневшего от влаги стожка прошлогоднего сена. Устинья невольно замедлила шаг, потом остановилась совсем, облокотилась о ствол старой раскидистой вербы и замерла.
- …Но я вовсе не ищу в любви к тебе самовыражения, - говорила Маша, обращаясь к Толе, который, очевидно, сидел где-то внизу, укрытый от глаз Устиньи стогом. - Любовь - это не самовыражение. Это… это скорее что-то наоборот. Не знаю только, как это называется. Я кинулась к Диме в надежде сделать передышку - все эти годы у меня так болело внутри. Думаю, об этом никто не догадывался. И слава Богу, что не догадывался - ненавижу, когда меня начинают жалеть. Да, я поняла почти сразу, что совершила глупость. Но бросить Диму я не могу. Это было бы нечестно.
- Боишься, он на дно скатится? - услышала Устинья Толин глухой голос.
- Да, - едва слышно сказала Маша.
- Все равно рано или поздно там окажется. Не будешь же ты всю жизнь ему нянькой?
- Наверное, не буду. Но сейчас… Понимаешь, он перенес очень серьезную болезнь. Врач рассказал мне, что, если я почему-то задерживалась и приходила к нему в больницу чуть позже назначенного времени, он места себе не находил, а однажды ему даже пришлось вколоть успокоительное.
- Чушь собачья. Твой Дима распустился, как баба. Настоящий генеральский сынок. Мне тоже бывает нелегко.
- Ты сильный, а он слабый, - мягко, но решительно возразила Маша.
Она легла на спину, подложив под голову сцепленные между собой ладони. Из-за стога показалась Толина голова - его волосы были всклокочены, и дальнозоркая Устинья сумела разглядеть какой-то странный блеск в его глазах.
- Теперь ты принадлежишь только мне. То, что мы с тобой сделали, называется прелюбодеянием. Бог простит нам этот грех, если мы поженимся. Я не отпущу тебя в Москву. Я теперь отвечаю за тебя перед самим Господом.
- Какой ты серьезный. - Маша вдруг рассмеялась, но этот смех был больше похож на плач. - Как жаль, что ты был другим шесть лет назад. А теперь другой стала я. Мне скучно жить серьезно, понимаешь?
- Нет, не понимаю. Жизнь не игра.
- А что? - Маша быстро вскочила и теперь стояла во весь рост на макушке стога. Ветер развевал ее длинные светло-русые волосы, в которых застряли стебельки сухих травинок. - Игра, еще какая игра. И любовь тоже игра - воображения и чувственности. Шесть лет назад я придумала тебя, а ты придумал меня, теперь нам больно от того, что мы не такие, какими друг друга придумали.
- Я ничего себе не придумывал. Наоборот, я с собой боролся, стараясь тебя разлюбить. Только у меня ничего не получилось.
- Ты и сейчас меня не любишь. - Маша присела на корточки, наклонилась к Толе и что-то ему сказала. Что - Устинья не расслышала.
- Неправда! - громко и возмущенно воскликнул Толя. - Да, ты у меня первая женщина, но все равно физическая сторона любви никогда не будет для меня значить так много, как сторона духовная. Я…
- Ну да, всякая плоть - трава. Так, кажется, сказано в Библии?
- Да, это так. Плоть завянет и умрет, а дух бессмертен.
- Бессмертие - это скучно. Прекрасно то, что непрочно и скоротечно. А потому я не хочу быть твоей женой.
Она спрыгнула со стога и побежала в сторону реки. Толя настиг ее почти сразу и схватил за обе руки.
- Но я все расскажу Диме, и он сам не захочет жить с тобой. Понимаешь, я не смогу смотреть ему в глаза, если не признаюсь во всем честно. Я попрошу у него прощения…
- Прощения? Святая простота. Неужели ты не понимаешь, что твои библейские правила давным-давно устарели? Что они беспощадно жестоки и очень наивны. Библия, если хочешь знать, раннее детство человечества, а в детстве мы все ужасные максималисты. Я тоже была максималисткой… - Маша положила голову на грудь Толе, он обнял ее и прошептал что-то ей на ухо.
- Но ведь плоть - трава! - воскликнула она и весело рассмеялась.
- Вся остальная, но не наша…
Он поднял ее на руки и понес назад, к стогу. Устинья поспешила спуститься к берегу. У нее разболелась голова.
Она легла на нос пустого баркаса и положила вдруг отяжелевшие ноги на лавку. Стало чуть легче. Над головой синело безоблачное небо. Лодку слегка покачивало на волнах, и это ее убаюкало. Она проснулась и сразу же увидела Машу, смотревшую на нее с нескрываемым удивлением.
- Ты откуда взялась? - спросила Маша. - И как сюда попала? Господи, я сначала так испугалась, когда увидела, что в нашей лодке кто-то лежит. Что ты здесь делаешь?
- Дима спит на твоей раскладушке - пьяный в дым. Он приехал, чтоб увезти тебя в Москву.
- Я сама уже подумываю об отъезде. - Она обернулась, увидела спускавшегося по тропинке Толю и сказала шепотом: - Это такая тяжелая - просто чугунная - любовь. Устинья, скажи, ведь жизнь все-таки игра, правда?
- Из меня оказался никудышный игрок, коречка. Но я сама в этом виновата.
- Ни в чем ты не виновата. Толя, слышишь, приехал Дима. Вот и закончилось наше недолгое приключение в романтическом стиле. Только не жалей ни о чем, ладно? И не проси у Бога прощения - мне кажется, ему на нас глубоко наплевать…
Задуманный Димой пикник на лоне природы удался на славу, и его душой была Маша. Она плясала возле разведенного над обрывом костра, пела, подливала в стаканы вино, дурачилась, жарила шашлыки, вытаскивала голыми руками из горячей золы печеную картошку. Мужчины, как ни странно, вели себя довольно дружелюбно по отношению друг к другу. Правда, Дима по своему обыкновению быстро напился и опять заснул на Машиной раскладушке, Толя тоже порядочно выпил, но его как будто не брал хмель. Нонна, которая принесла вяленой рыбы и вареных раков, поначалу очень смущалась, но потом включилась в общее веселье. Она не отрывала восхищенных глаз от Маши и все повторяла, обращаясь к Толе:
- Какая красивая. Я даже в кино никогда не видела таких красивых. Она ваша сестра, да?
Толя на ее вопрос не отвечал. Он часто подливал себе в стакан вино и залпом его выпивал. Устинья наблюдала за происходящим из кресла - Толя вынес его во двор с веранды и поставил на специально сколоченный им невысокий помост из досок. Она ничего не пила и не ела.
- Коречка, - сказала она Маше, принесшей ей большого вареного рака, - нужно отсюда уезжать. И чем скорее, тем лучше. Ты меня понимаешь?
- Можем хоть завтра уехать. - Маша вздохнула. - Устинья, почему так больно расставаться с мечтой?
- Твой отец тоже больше всего на свете боялся разочарованности. Но он всегда любил только себя…
- Я тоже очень люблю себя и не вижу в этом ничего противоестественного. А ты разве себя не любишь? - удивленно спрашивала Маша.
- Я себя ненавижу. Но очень любила в той мансарде под музыку Листа.
- Музыка - это сладкий обман. Поедем завтра, ладно? Я очень, очень соскучилась по Москве.
Калерия Кирилловна, выйдя из больницы, на следующий же день поспешила к Маше, однако подъезд ее дома был заколочен досками, а вокруг строители возводили высокий деревянный забор.
- Мне нужно в пятую квартиру, - обратилась она к толстому мужчине в ондатровой шапке, командовавшему рабочими.
- Где вы были раньше? Дом в аварийном состоянии, того и гляди рухнут перекрытия, - отвечал он, не спуская глаз с мужика в спецовке, вбивавшего молотом в асфальт кол.
- Я была в больнице, - сказала Калерия Кирилловна. - Мне нужно взять кое-какие вещички.
- Да тут недавно приходил один мужчина. Шикарный такой, словно с картинки. Подъезд тогда еще не заколотили, и я его впустил. Он все спрашивал, куда переселили жильцов, да только я сам про это ничего не знаю. Посоветовал обратиться в адресный стол, хотя, думаю, их либо на тот свет переселили, либо еще куда подальше - в той квартире и по сей день мебель стоит, книжки валяются и всякие носильные вещи. Так это ваша квартира? - внезапно осенило толстяка.
- Я прожила в ней двадцать лет, - сказала Калерия Кирилловна и почему-то укоризненно посмотрела на толстяка, словно он был виноват в том, что эти двадцать лет уже закончились.
- Понимаю. Дверь в квартиру заперта на ключ, но я боюсь, что эти орлы могли проникнуть туда другим…
- Это не имеет никакого значения, - перебила толстяка Калерия Кирилловна. - Ну что, пошли?
Толстяк в ондатровой шапке послушно отодвинул одну из широких досок, преграждающих путь в подъезд, и Калерия Кирилловна, протиснувшаяся в щель первой, ощутила нежилой запах склепа. Она вздрогнула, вспомнив мертвого Славика и свою болезнь, полную непрекращающихся кошмаров на тему мертвых тел, гробов, могильных крестов и даже привидений, но, к счастью, толстяк вежливо взял ее под руку, сказал: "Осторожно, здесь нет двух ступенек", и они стали подниматься наверх. Он открыл дверь с помощью отвертки и пропустил Калерию Кирилловну вперед.
Она ахнула и всплеснула руками, увидев царящий в квартире разор. Кинулась в спальню. Кровать использовалась для самых, по мнению Калерии Кирилловны, низменных назначений, то есть для занятий сексом - белье напоминало лохмотья, однако эти лохмотья безошибочно хранили отпечатки чьих-то тел в виде округлых выемок и углублений. Шкаф был пуст, зеркало разбито. Из столовой исчезли все до одного стулья, однако рояль был цел и даже покрыт старой скатертью с длинной бахромой.
- Это я его накрыл и запер крышку, - сказал толстяк. - Хороший рояль. Дореволюционный. Вы, конечно, заберете его?
- Мне его некуда поставить, - призналась Калерия Кирилловна. - Это рояль моей племянницы.
- А где она сама? - с любопытством спросил толстяк.
- Я бы тоже очень хотела это знать. - Калерия Кирилловна вздохнула и направилась в комнату Славика. Там она взяла со стола какую-то растрепанную тетрадку, прижала ее к груди и всхлипнула. - Это дневник моего племянника, - пояснила она толстяку. - Он погиб в автомобильной аварии. - Она снова всхлипнула и утерла нос платком, с незапамятных времен валявшемся в кармане ее плаща. - Последнее время мы с ним были не в ладах, потому что он был… не такой, как все мужчины (слово "педераст" Калерия Кирилловна считала матерным и ни за что бы не решилась произнести вслух - "педерастами" обзывала всех подряд больных толстая неряшливая нянька в "Кащенко"). Но он был такой хороший и добрый. - По лицу Калерии Кирилловны текли слезы, и толстяку стало ее жаль. Он достал из кармана чекушку водки, умело свинтил ей головку и, сунул в руку Калерии Кирилловне, велел:
- Пейте. Станет легче. Заодно помянете родственников.
Калерия Кирилловна послушно сделала большой глоток, закашлялась, сделала еще один побольше и вдруг, запрокинув голову, выпила все до дна. Толстяк поначалу изумленно таращился на нее, но, когда Калерия Кирилловна залихватским жестом зашвырнула пустую бутылку в окно, его изумление переросло в восхищение.
- Эта жизнь - сплошной обман, и я ему поддалась, - проговорила Калерия Кирилловна заплетающимся языком и тяжело опустилась на Славикову тахту. - Бессмысленный обман. Скажите, вот вы в чем видите смысл жизни? - Она обращалась не к толстяку, а к книжному шкафу с пустыми полками. Но за него ответил толстяк:
- Я никогда над этим не задумывался. Я всего семь классов закончил. Это вы, ученые, должны все знать и нам растолковывать.
- Был бы жив Ленин, мы бы до такого не докатились, и Славик был бы жив и никогда не стал бы этим самым, ну, который задницу подставляет. Бедный, бедный Славик… А все потому, что Сталин отошел от ленинской политики и создал себе культ личности. Но благодаря Сталину мы выиграли войну и построили социализм. Скажите, а вы хотели бы жить при коммунизме? - снова спросила Калерия Кирилловна у книжного шкафа, но, не дождавшись ответа, завалилась на бок и громко захрапела.
Дверь ему открыла Женя - Устинья разговаривала по телефону с Машей. Женя и провела этого незнакомого, не по здешнему элегантно одетого мужчину в гостиную, ибо он спросил, дома ли Марья Сергеевна Соломина.
- Тут ко мне пришли, коречка, - сказала в трубку Устинья. - Я перезвоню тебе чуть позже, ладно? Целую тебя очень крепко.
Она положила трубку и медленно обернулась.
- Так это ты, Юстина, - сказал мужчина и как-то неестественно рассмеялся. - Ну и ловкая же ты оказалась… баба. Продувная бестия. Юстина, что ты на меня так смотришь? Или не узнала? Да нет, я не с того света, а из Нового. Первая ласточка оттепели. Дай же я поцелую тебя, Юстина.