Презирая смерть, французы смело шли в атаку на свернувшихся в колонны неподвижных волынцев. Батальон за батальоном, как волна за волной, напирали они на несокрушимую скалу штыков храброго полка, молчаливо отражавшего все удары. Среди сильного огня, порой все озарявшего, можно было отличить массы сражавшихся. В нескольких местах видны были две черневшиеся стены, напиравшие одна на другую, сталкивавшиеся и смешивавшиеся. Крики каждой толпы, набегавшей вперед, при каждом наступлении были полны воодушевления, но потом ослаблялись и покрывались наконец стонами и болезненными возгласами раненых.
Синие мундиры французов заметно отделялись от наших серых шинелей. Видимо, редели их стены, колебались, сгущались, бросались вперед, и вслед за тем громче и сильнее раздавалось русское "Ура!", от которого устоять врагу было невозможно – и французы отступали.
Одновременно с этим другая неприятельская колонна, с охотниками впереди, бросилась на редут, казавшийся им издали небольшим и только что начатым укрепленьицем. Подойдя к нему ближе, они увидели свою ошибку. Вместо начатого небольшого укрепления они нашли перед ним ров глубиной аршина в два, а шириной в сажень, нашли довольно высокую насыпь, из-за которой посыпались на них целые тучи пуль селенгинцев, стоявших в укреплении. Сгоряча неприятель бросился в ров, и смельчаки полезли на бруствер, хватаясь за туры, еще не насыпанные землей; многие скатывались вместе с ними в ров, другие кое-как взбирались на вал. Первым взобрался на вал командир охотников, но был поднят на штыки. За ним взбирался другой офицер. Он чувствовал, что ему помогают в этом трудном деле, но вслед за тем кто-то схватил его за ворот, вышиб саблю и потащил в глубь укрепления. За офицером лезло много солдат, но все они или были взяты в плен, или сброшены штыками в ров, где нашли себе могилу.
Видя расстройство неприятеля, генерал Хрущев приказал ударить сбор – и заколыхалась неподвижная дотоле стена волынцев. С барабанным боем кинулись наши батальоны навстречу свежим силам союзников, спешившим на помощь к своим. Дружный удар в штыки сломил неприятеля. Французы стали отступать. Волынцы очутились сбоку и в тылу неприятельской колонны охотников, атаковавшей редут. Боясь быть отрезанной, колонна эта быстро отошла назад и попала под выстрелы наших батарей. Полковник Сабашинский во главе батальона своих селенгинцев двинулся вперед, встретил на пути новую колонну неприятеля, спешившую на помощь к бывшей у редута, и одним ударом сбросил ее в лощину под выстрелы нашей артиллерии.
Французы отступали по всей линии. Пытаясь несколько раз остановить натиск волынцев и селенгинцев, но каждый раз опрокидываемые ими, они скрылись в своих траншеях. Поражение неприятеля было полное. Успехом в этом мы обязаны хладнокровной распорядительности генерала Хрущева, храбрости полковника Сабашинского и необыкновенной стойкости солдат Волынского и Селенгинского полков.
Через час после первого выстрела сражение было кончено, потерпевший поражение неприятель не сделал потом ни одного выстрела. Волынцы отошли на прежнее место, селенгинцы – в редут доканчивать начатую работу. Не тишина, а всеобщий говор сопровождали работы. В ином месте работавшие рассказывали друг другу случаи из недавней встречи с неприятелем, в другом громко смеялись над солдатиком, нарядившимся во французскую амуницию, там, по склону насыпи и во рву, убирали тела убитых, подбирали раненых или рассматривали неприятельский штуцер, доставшийся в добычу победителям.
Рассветало. Утренняя заря осветила кровавое поле ночного побоища, на котором лежало более ста неприятельских трупов и шестьдесят пять наших. Все они были собраны и похоронены нами с особой церемонией. Французов хоронили особо от наших. Немного ниже редута рядами сложены были убитые обеих сторон. В головах у русских теплились восковые свечи, приткнутые к земле. Почетный караул, поставленный при телах убитых, отдал им последнюю воинскую почесть. Печальный религиозный обряд совершился. Сослуживцы со слезами попрощались с товарищами. Залп из ружей, как последний привет героям, смешался с криками, слышными у подошвы горы недалеко от бухты. Там остатки храброго Волынского полка приветствовали прибывших к ним дорогих гостей, двух великих князей, Николая и Михаила Николаевичей.
По всему склону горы в живописных группах отдыхали участники славного ночного дела. Кто чистил ружье, кто утолял голод, кто перевязывал рану себе или товарищу, а кто и просто сидел да подшучивал над товарищами. При посещении дорогих гостей все это смешалось, все зашевелилось. Великий князь Николай Николаевич от имени государя императора благодарил храбрых за совершенный ими подвиг. Громкое "Ура!" было ответом на эти слова. В это время адъютант главнокомандующего князя Меншикова привез Георгиевские кресты отличившимся. Великий князь собственноручно вручил их некоторым из нижних чинов. Восторгу волынцев не было пределов, громкое "Ура!" сопровождало великих князей до самой шлюпки, в которую они сели, чтобы отправиться в город на перевязочный пункт, а оттуда на Северную, где Великий князь Николай Николаевич заведовал всеми работами по постройке укреплений, а Великий князь Михаил Николаевич – вооружением их артиллерией.
Едва только Селенгинский редут приведен был к окончанию, как союзники были удивлены еще более смелой новой постройкой. В ста саженях впереди и левее Селенгинского редута и только в 300 саженях от неприятельских подступов явился утром 17 февраля новый редут, названный Волынским.
Французы не отваживались теперь делать на него нападения, а ограничивались только ружейной перестрелкой, которую вели с нашими стрелками, залегшими в ложементах.
В ночь с 26 на 27 февраля саженях в двухстах впереди и несколько левее Малахова кургана было заложено на холме еще третье укрепление, названное Камчатским люнетом.
В это время в Севастополе было получено горестное известие о кончине Императора Николая 1, а вслед за тем последовало и назначение нового главнокомандующего. Вместо князя Меншикова, уволенного по расстроенному здоровью, главнокомандующим в Крыму был назначен генерал-адъютант, генерал от артиллерии князь Горчаков 2-й.
Князь Михаил Дмитриевич Горчаков представлял редкий пример человека, одаренного самыми возвышенными душевными качествами, посвятившего всего себя на службу государю и отечеству. Горячо, очень горячо любя Россию, князь Михаил Дмитриевич готов был не только руку свою положить на огонь за отечество, а сам кинулся бы в пламя, если бы только знал, что это принесет какую-либо пользу для государства. Самоотвержение князя было всегда отличительной его чертой; когда Михаил Дмитриевич узнал о затруднительном положении, в котором находилась малочисленная наша армия в Крыму, он тотчас же, не ожидая ничьих приказаний, послал ей на помощь часть войск своих из придунайских княжеств, несмотря на то что сам мог быть атакован многочисленнейшим неприятелем. Меншиков, получив известие о присылке подкреплений, благодарил князя и говорил, что Россия никогда не забудет его горячей любви к отечеству и личного самоотвержения. Честность, откровенность, прямота и бескорыстие князя Михаила Дмитриевича были беспредельны. Войска знали это и называли его честным князем.
Ненавидя всякого рода ложь и неестественность, князь Горчаков был прост в обращении, не заискивал перед солдатами, но зато заботился о них денно и нощно. Солдаты любили храброго русского князя и доверчиво следовали за ним. Во время сражения они видели князя впереди всех, знали, что самый храбрый из них не мог сравняться со своим предводителем в том холодном и презрительном пренебрежении к смерти, которое он высказывал в самых отчаянных битвах. Князь Горчаков никогда не думал о себе ни во время войны, ни во время мира. Отдав себя на служение государю и отечеству, он работал сам без устали и не давал отдыха другим: по его мнению, нельзя было отдыхать, пока остается еще хотя что-нибудь неисполненным.
Князь Михаил Дмитриевич был назначен главнокомандующим крымской армией в самое тяжелое, безвыходное положение Севастополя и крымской армии. Большая часть лучших и ближайших подкреплений была истощена, атакующие перенесли самое тяжелое время, стали отогреваться на весеннем солнышке и, наученные опытом, сделались вдвое сильнее и обеспеченнее прежнего. При таких обстоятельствах все, что человечески возможно было сделать для спасения чести и славы нашего оружия, было сделано. Главнокомандующий деятельно хлопотал об улучшении быта вверенной ему армии, об увеличении запасов продовольствия, артиллерийских припасов, о заготовлении ружейных патронов и, наконец, сумел найти средства к тому, чтобы увеличить содержание офицерам. Позднейшие потомки, точно так же, как и современники, с глубоким уважением преклонятся пред скромной могилой князя в Севастополе и всегда сохранят благодарность за безупречную деятельность и пользу, принесенную князем М. Д. Горчаковым нашему отечеству.
Глава VIII
Отъезд князя Меншикова и его приказ по войскам. – Приказ адмирала Нахимова по севастопольскому гарнизону. – Бой в ложементах 5 марта. – Смерть контр-адмирала Истомина. – Бой в апрошах в ночь с 10 на 11 марта. – Генерал Хрулев. – Монах Иоанникий Савинов
Князь М. Д. Горчаков приехал в Севастополь, когда Меншикова уже там не было. Уезжая из Крыма и поручив временное начальство над войсками генерал-адъютанту барону Остен-Сакену 1-му, князь Меншиков передал войскам благословение императора Александра II на новые геройские подвиги, которыми так обильна была предыдущая оборона славного города.
"Государь Император, – писал он в приказе по войскам от 28 февраля 1855 года, – в милостивом внимании к совершенно расстроенному моему здоровью, Высочайше слагая с меня обязанности по командованию войсками в Крыму и по званию начальника главного морского штаба, на мне лежавшие, при вступлении Своем на престол, 18 числа сего февраля, удостоил меня от 19 сего же месяца Монаршим рескриптом, в котором, между прочим, изображено нижеследующее:
"В общей глубокой горести о кончине Нашего Благодетеля, да будет нам утешением истинно русская храбрость, с которой вверенные вам войска встретили неприятеля и противодействуют его покушениям.
Поблагодарите от меня всех доблестных защитников Севастополя за блистательные подвиги, коими они украсили наши военные летописи; перешедший в жизнь вечную, Царственный вождь Православного воинства, благославляет свыше их стойкость и беспримерную неустрашимость".
Товарищи! Что могу еще сказать после двух Царственных благословений вам на верную и честную службу Престолу и Отечеству?
Тяжкими недугами разлученный с вами, мне остается только искренно поблагодарить всех и каждого из моих морских и сухопутных войск, сотрудников от генерала до рядового, за неоднократное доставленное мне счастье передавать им "царское спасибо", и, покидая по необходимости, ряды доблестного воинства, я утешаюсь убеждением, что, удостоенное прежде, оно не перестанет и впредь заслуживать Монаршее одобрение, радуя нашего Царя успехами защиты православного дела.
Товарищи! Прощайте! Господь да помогает вам!"
И стали товарищи-богатыри радовать царя пуще прежнего, так что начальству приходилось останавливать излишнюю отвагу севастопольского гарнизона. Павел Степанович Нахимов, бывший в то время начальником севастопольского гарнизона, сам никогда не щадивший собственной жизни, неусыпно наблюдал, чтобы люди не подвергали себя опасности без особенной надобности. Видя, что многие выказывают излишнюю храбрость, он просил своих подчиненных сохранить ее для более важных случаев обороны. В приказе по севастопольскому гарнизону 2 марта П. С. Нахимов писал:
"Усилия, употребленные неприятелем против Севастополя 5 октября и в последующие затем дни, дают основательный повод думать, что, решившись продолжать осаду, враги наши рассчитывают на средства еще более громадные; но теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу; средства обороны нашей почти утроились, и потому кто из нас, верующих в правосудие Божие, усомнится в торжестве над дерзкими помыслами неприятеля? Но разрушить их при большой потере со своей стороны не есть еще полное торжество, и потому-то я считаю долгом напомнить всем начальникам священную обязанность, на них лежащую, именно предварительно озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местностях и без дела, но даже прислуга у орудий и число людей для неразлучных с боем работ были ограничены крайней необходимостью; заботливый офицер, пользуясь обстоятельствами, всегда отыщет средство сделать экономию в людях и тем уменьшить число подвергавшихся опасности. Любопытство, свойственное отваге, одушевляющей доблестный гарнизон Севастополя, в особенности не должно быть допущено частными начальниками; пусть каждый будет уверен в результате боя и спокойно остается на указанном ему месте; это в особенности относится к гг. офицерам. Я надеюсь, что гг. дистанционные и отдельные начальники войск обратят полное внимание на этот предмет и разделят своих офицеров на очереди, приказав свободным находиться под блиндажами и в закрытых местах; при этом прошу внушить им, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь умеющему отличить ее в своих поступках от первой.
Пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз повторить запрещение частой пальбы: кроме неверности выстрелов, естественного следствия торопливости, трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храбрость, никакая заслуга не должны оправдать офицера, допустившего ее. Заботливость о сохранении города, вверенного Государем нашей чести, пусть будет ручательством за меткость и хладнокровие наших молодцов-артиллеристов. Приказ этот прошу гг. дистанционных и отдельных начальников войск прочесть при собрании всех гг. офицеров".
Между тем работа на Камчатском люнете деятельно производилась. Люнет-выскочка рос не по дням, а по часам на радость родителям своим – егерям Камчатского полка, к досаде и огорчению союзного врага. Далеко выдался он от боевой ограды Севастополя – и разобщил работы вражьи. Неприятель ощущал большую неприятность от близкого присутствия такого соседа. Он обратил весь огонь своей артиллерии на Камчатский люнет и на двух его соседей, Волынский и Селенгинский редуты. Сердито огрызалась эта троица от сильного врага и останавливала его работы настолько, что союзники туго подвигались вперед. Несколько раз пытались они овладеть впереди лежавшими перед Камчатским люнетом ложементами, но каждый раз были вытесняемы с большим уроном ротами Якутского, Томского и Волынского полков. Случалось, что наши, преследуя по пятам неприятеля, врывались в его траншеи и завязывали там упорный рукопашный бой. Таким наиболее характеристичным случаем был бой 5 марта. Лишь только наступили сумерки и ночная цепь наша заняла обычное место перед вновь строившимся Камчатским люнетом, неприятель открыл частый ружейный и артиллерийский огонь, а потом, вдруг прекратив его, бросился тремя колоннами, обошедшими ложемент с тыла, но был встречен батальным огнем солдат Якутского полка. Услышав первые выстрелы, генерал Хрулев двинул три роты Волынского полка навстречу французам. Отброшенные штыками на наши же укрепления, французы попали на штыки якутцев. Неприятель спасался бегством в свои траншеи, из-за которых и открыл сильный ружейный огонь. Хотя победа осталась за нами, но генерал Хрулев, следивший опытным глазом за всем происходящим, видел, что дело этим не кончится, что французы еще раз попытаются атаковать нас. Сильный ружейный огонь из-за траншей указывал, что за ними скрывается многочисленный неприятель, и потому генерал Хрулев в ожидании нового нападения приказал командиру Якутского полка полковнику Вялому вывести из люнета один батальон и, подкрепив его с обеих сторон двумя ротами Томского полка, быть готовым для встречи неприятеля. Последний не заставил себя долго ждать: новые колонны его бросились с барабанным боем, но были встречены штыками и снова прогнаны в свои траншеи.
Видя, что открытой силой, простым нападением невозможно отнять у нас ложементы, французы решились вести подступы против Камчатского люнета и, приближаясь постепенно своими траншеями, сначала овладевать ложементами, а потом и самим люнетом. С этой целью они открыли сильный огонь по Камчатскому люнету и Малахову кургану. Огонь этот, не прекращавшийся в течение нескольких дней, вырвал из рядов севастопольского гарнизона начальника 4-й оборонительной дистанции доблестного контр-адмирала В. И. Истомина. Он был убит ядром в голову утром 7 марта при возвращении с Камчатки на Малахов курган.
Со дня высадки союзников в Крыму, заведуя четвертой оборонительной дистанцией и поместившись на Малаховом кургане, Владимир Иванович не знал ни отдыха, ни покоя. Истомин с самого начала осады и по день смерти, в течение семи месяцев, ни разу не раздевался, а если и ложился спать на несколько часов, то делал это только по необходимости, присущей человеку. Без личного надзора адмирала лопаты земли не было взброшено на Малаховом кургане, который был его кораблем, его домом, его любимым детищем. Из Малахова кургана Истомин сделал отдельную крепость, грозную для неприятеля.
Семь месяцев сряду по нескольку раз в день он осматривал работы, ходил в цепь и в ложементы. Презрение к смерти составляло отличительную черту характера Владимира Ивановича.
– Наш адмирал будто о семи головах, в самый кипяток так и лезет, – говорили малаховцы о своем начальнике.
Когда Истомину замечали об опасности, которой он себя подвергает, он отвечал: "Я давно уже выписал себя в расход и теперь живу на счет англичан и французов".
Презирая сам всякую опасность, Владимир Иванович наблюдал, однако же, за тем, чтобы доставить возможные удобства гарнизону, и за несколько часов до своей смерти просил самым настойчивым образом о прибавке носилок для облегчения участи раненых. Бесстрашный под пулями, В. И. Истомин скорбел душевно, смотря, как за недостатком носилок таскали раненых на ружьях или просто за руки и за ноги. Стоны их болезненно надрывали его доброе сердце.
Истомин погиб, возвращаясь с Камчатского люнета. Он шел не по траншее, а по ее гребню. По одну сторону адмирала был капитан-лейтенант Сенявин, по другую – инженер Сахаров.
– Ваше превосходительство, – сказал ему Сенявин, – сойдите в траншею, тут очень опасно идти.
– Э, батюшка, – отвечал Истомин, – все равно от ядра не спрячешься.
В это мгновение ядро оторвало ему голову, костями которой были контужены оба офицера, его сопровождавшие; на шее адмирала осталась только ленточка Георгиевского креста, разлетевшегося вдребезги. На следующий день доблестного адмирала похоронили в том же склепе, где лежали Лазарев и Корнилов…