В это утро ветер был со стороны неприятельских батарей. Дым от выстрелов черной тучей тянулся на нас и мешал прицеливать орудия. Наши батареи отвечали сначала редкими выстрелами, но с наступлением дня, когда ветер переменился, дым потянулся вправо, по направлению к морю, и очистилось небольшое пространство, разделяющее двух противников, частые выстрелы посыпались с оборонительной линии. С бастионов стали видны неприятельский стан и его огнедышащие батареи, на которых не заметно было живой души. Под прикрытием небольшого траншейного караула стояли на неприятельских укреплениях одни артиллеристы и посылали к нам гранату за гранатой. Без устали они работали, потому что имели на каждое орудие по три и более смены. Союзникам не было надобности разбрасывать своих людей по всей линии траншей, потому что они сами избирали направление выстрелов; им не надо было держать большого числа войск в траншеях, потому что при тех условиях, в которых находился севастопольский гарнизон, им нечего было опасаться нападения с нашей стороны.
Совершенно в обратном положении находились обороняющиеся. Они не знали, против каких батарей неприятелю вздумается открыть огонь, следовательно, по всей оборонительной линии прислуга орудий должна была находиться на местах, всегда готовая отвечать на выстрелы врага. Нападающий скрещивал свои выстрелы с различных батарей на одну из наших, тогда как обороняющийся рассеивал свои выстрелы, отвечая на выстрелы противника. Обороняющемуся неизвестно было, когда противнику вздумается броситься на штурм, – следовательно, он всегда должен был держать на бастионах значительное число войск, которые, не принося никакой пользы при бомбардировании, несли значительные потери.
Люди гибли в эти дни во множестве, но оставшиеся не унывали. Какое-то гордое сознание своего достоинства, отвага, удаль и молодечество видны были на всех лицах.
"В одной рубахе, с Георгием на груди, в широких парусинных шароварах, с черным галстуком, концы которого падают на грудь, в солдатской фуражке, стояла прислуга у орудий, закоптелая в дыму, замаранная порохом от выстрелов, облитая кровью и потом. В момент боя эти жители бастиона, постоянно борющиеся со смертью в самых разнообразных видах, казались теми неземными существами, "для которых кровавые свечи составляют райское блаженство"!.."
В течение целого дня неприятель усиливал огонь донельзя, сосредоточивая свои выстрелы преимущественно на тех амбразурах, которые были направлены на его подступы. Если ему не удавалось подбить стоявшие в этих амбразурах орудия, то он почти всегда сильно вредил нашим насыпям. Для этой последней цели союзники весьма часто стреляли залпами и, казалось, хотели забросать защитников снарядами. Попадая в насыпи по нескольку штук зараз, снаряды производили в них огромное сотрясение и разрушение. Залп – это ужасный способ наносить вред противнику. Трудно описать то впечатление, когда с батареи вылетает сразу ядер пятнадцать-двадцать, они сметают на своем пути все встречающееся. "Рев, который происходит при стремлении этой кровожадной стаи снарядов, потрясает самых отважных. В мире, кажется, нет предмета, который не сокрушился бы под этими страшными ударами, нет предмета, кроме мужества человека".
Около полудня 5 августа французы успели взорвать на 2-м бастионе пороховой погреб, на Малаховом кургане – два склада бомб, а к вечеру принудили замолчать оба укрепления. На левой половине оборонительной линии стреляли только 1-й и 3-й бастионы, последний чрезвычайно успешно. Огонь 3-го бастиона был так губителен для английских батарей, что многие из них были сбиты и несколько погребков взорвано.
Так, с 5 по 7 августа артиллерия 3-го бастиона успела сбить все близкие к нему английские батареи. На следующий день, 8 августа, бастион не только отвечал на выстрелы, направленные против него, но даже помогал 4-му бастиону. Таким образом, 3-й бастион, получивший между севастопольцами название Честного, держал англичан постоянно в далеком от себя расстоянии и не дозволял им иметь перевеса в огне, имел повреждения значительно слабейшие, чем все прочие укрепления Корабельной стороны.
С наступлением ночи неприятель, прекратив действие прицельных выстрелов, бросал бомбы навесно и открывал самый частый штуцерный огонь с целью воспрепятствовать исправлению укреплений. Штуцерные пули летели не только на батареи и бастионы, но они были направлены и на дороги, ведущие к укреплениям, чтобы воспрепятствовать движению рабочих, подвозу материалов и орудий. На бастионах снаряды ложились кучами: иногда сразу падало по 30 бомб на самом незначительном пространстве. В эту бомбардировку раненых было немного, потому что большей частью били наповал.
Под столь сильным огнем неприятеля не было уже возможности исправлять всех повреждений, а приходилось ограничиться только самыми необходимыми, тем более что ощущался недостаток в запасах леса, туров и земляных мешков.
Исправив насколько возможно укрепления, не спавший и не отдыхавший всю ночь гарнизон должен был выдерживать столь же сильное бомбардирование, открытое неприятелем с рассветом 6 августа. В этот день неприятельская артиллерия приобрела значительное преимущество перед нашей, так что к восьми часам утра одни из наших батарей Корабельной стороны ослабили свое действие, другие – вовсе смолкли.
Пользуясь превосходством своего огня, неприятель все ближе и ближе подходил к оборонительной линии, так что на рассвете 8 августа французы находились только в расстоянии 35 саженей от Малахова кургана. По неприятельским подступам был открыт тотчас же самый сильный огонь из всех орудий, которые только остались целыми и могли действовать. Этот огонь был поддержан и батареями 3-го отделения. Имея постоянный перевес над английскими батареями, укрепление 3-го отделения оборонительной линии благодаря хладнокровной распорядительности капитана 1 ранга Перелешина 1-го находило еще время поддерживать Малахов курган, на который направлены были все усилия неприятеля.
В этот день главнокомандующий обходил укрепления оборонительной линии. Под самым сильным огнем он шел в сопровождении большой свиты и с любовью, с сердечной нежностью благодарил именем царя за стойкость всех, кого только встречал: генерала и матроса, офицера и закопченного пороховым дымом солдата. Появление любимого, благородного вождя, совершенно равнодушного к ужасам смерти, привело в восторг храбрые войска, укрепило утомленных и утешило отважных героев-бойцев севастопольских. Придя на Малахов курган, князь Горчаков осматривал новые работы неприятеля и заметил одному из присутствующих, что французы значительно подвинулись вперед своими подступами.
– Торопятся, ваше сиятельство, – отвечал на это один из случившихся здесь солдат, – потому кашу хотят есть из одной чашки с нами.
Этот ответ, очень понравившийся главнокомандующему, лучше всего указывал на то веселое настроение духа, которым был проникнут каждый из защитников полуразрушенных укреплений и которое не могла поколебать жестокая канонада, стоившая нам 3800 человек убитыми и ранеными.
В четырехдневное пятое бомбардирование произведено было с оборонительной линии 29 400 артиллерийских выстрелов, тогда как союзники выпустили 56 500 снарядов при самой частой и густой ружейной стрельбе.
Эта туча чугуна, устилавшая Севастополь, жестоко разрушавшая наши укрепления и тысячами уничтожавшая смелых защитников, только закаляла уцелевших и, казалось, побуждала их на сверхъестественные усилия.
Так, 6 августа, наряженному на ночную работу на вновь устраиваемую батарею близ 2-го бастиона 6-му батальону Замосцского резервного егерского полка исправляющим должность начальника 5-го отделения предложено было обождать, пока сколько-нибудь уменьшится неприятельский огонь, и тогда уже идти на работу, на что как командующий этим полком, так равно и все офицеры отвечали, что "им известно, как спешны и необходимы работы, почему и желают отправиться для того немедленно". Тогда капитан-лейтенант Ильинский, видя, что огонь не уменьшается, но желая удовлетворить общему рвению чинов помянутого батальона, разрешил идти на работу, что и было исполнено с хладнокровием и мужеством, несмотря на сильный огонь неприятеля.
Узнав о таком рвении чинов батальона, главнокомандующий благодарил их приказом по войскам и назначил для нижних чинов по два Георгиевских креста на роту.
Чем жарче становилось в Севастополе, тем закаленнее и ожесточеннее становились его защитники. Совершенное равнодушие к смерти или, лучше сказать, презрение к ней дошло до невероятной степени. Твердость и мужество солдат проявлялись на каждом шагу. Целые вереницы их с безмятежным спокойствием тянулись по самым опасным местам, там, где, как пчелы возле улья, жужжали штуцерные пули, где ежеминутно то ядро упадет, то граната лопнет.
Под такими свинцовым дождем беспрестанно возили порох, туры, воду и пр. Там вереница солдат плетется с пустыми котелками за кашей, здесь, нагруженный снарядами, тащится полуфурок на тройке истощенных беспрерывной работой лошадок; в ином месте возвращаются на бастион носильщики с окровавленными носилками или медленно, шаг за шагом, тянутся гуськом солдаты с тяжелыми мешками земли на плечах. Навстречу им попадается раненый, осколки камней и песка избороздили его лицо, повырывали куски мяса – он, видимо, страдает от боли, но не возбуждает к себе сострадания встречных.
– Эк тебя разукрасило! – заметит раненому солдат с тяжелой ношей и пойдет своей дорогой.
В это время падает бомба. Солдат с мешком или останавливается, или прижимается к стенке, ожидая, что будет. Бомба шипит, но не разрывается, мешок давит спину остановившегося, он делается нетерпеливым.
– Да ну же, лопайся, проклятая! – произносит он с досадой и совершенным равнодушием к тому, что она может разнести его в куски.
Оставшись невредимым от разрыва бомбы, безмятежный ее сосед с прежним равнодушием тащит мешок на указанное место, отряхиваясь от осыпавшей его пыли и земли.
С 9 августа неприятель хотя и не прекращал огня по укреплениям Корабельной стороны, но вел его заметно слабее. Пользуясь этим временным перерывом, обе стороны враждующих торопились возвести новые батареи, исправить старые и пополнить убыль в людях. На Южную сторону Севастополя еще в первый день бомбардирования переведена была 4-я пехотная дивизия, в составе которой насчитывалось 7500 человек. Два полка этой дивизии были направлены на Корабельную, а два составили резерв на Городской стороне. Прибытие свежих сил дало возможность несколько усилить земляные работы. Защитники присыпали новые батареи, где только было свободное место, и строили их позади оборонительной линии, чтобы встретить картечным и ружейным огнем неприятеля в случае, если бы он штурмовал передовую линию укреплений и занял их. Для свободного сообщения войск уширялись проходы между насыпями, исправлялись дороги и, наконец, строился мост через главную бухту для сообщения южной части города с северной. Мост этот 15 августа был готов, освящен и открыт.
Беспрерывный огонь, поддерживаемый неприятелем днем и ночью, чрезвычайно разрушительно действовал на наши укрепления. Удар одного ядра, взрыв одной бомбы в насыпи портили их на большое расстояние, в них оказывались такие повреждения, которые исправлять не было никакой возможности. С каждым днем Малахов курган и 2-й бастион приходили все в большее и большее расстройство.
"С неимоверными усилиями и с огромными жертвами обороняющийся исправлял в течение ночи повреждения в пороховых погребах и амбразурах и едва успевал сделать утром по нескольку выстрелов из каждого орудия по неприятельским сапам (траншеям), как в самое непродолжительное время атакующий, действуя по этим укреплениям сосредоточенным перекрестным огнем, засыпал на них все амбразуры, подбивал часть орудий и приводил их к совершенному молчанию. После этого осадные батареи продолжали целый день почти безнаказанно громить эти укрепления, подвергаясь сами только выстрелам отдаленных батарей третьего и первого бастионов и еще более отдаленных батарей Северной стороны".
Каждый вечер 2-й бастион представлял груду развалин – и ни одно орудие его не могло действовать свободно. Вынося на себе огонь 70 неприятельских орудий, он был постоянно в самом жарком огне. Получив название ада, бойни и толчеи, 2-й бастион был в это время опаснейшим местом, какое только было в Севастополе. На бастионе не сохранилось ни одной правильной насыпи, ни чистого рва, ни одного целого блиндажа и порохового погреба – все это было разбито, разрушено, скомкано и перевернуто. Здесь не было ни одного безопасного местечка: бомбы, ядра и пули реяли по всем направлениям и наносили огромное опустошение в рядах его защитников. Каждый из назначенных на бастион шел туда с полной уверенностью, что не возвратится, и случалось, что для некоторых сознательное ожидание смерти продолжалось не несколько минут или часов, а несколько дней и даже недель. Поставьте себя на место каждого из живших на бастионе, тогда вы глубоко прочувствуете и поймете нижеследующий нехитрый, но богатырский ответ одного из егерей, рассказанный генерал-лейтенантом Меньковым на одном из севастопольских обедов.
В один из тяжелых дней для 2-го бастиона главнокомандующий князь Горчаков посетил укрепление, гарнизон которого составляли закаленные в бою остатки храбрых полков 8-й пехотной дивизии. Это были действительно остатки, потому что 26 августа во всех трех полках (графа Дибича-Забалканского, Полтавском и Кременчугском) насчитывалось только 2317 человек, занимавших линию резервов на всем протяжении 5-го отделения оборонительной линии. Обходя разрушенный 2-й бастион, князь Михаил Дмитриевич спросил у окружавших его солдат:
– Много ли вас здесь на бастионе?
Один из ближе стоявших к князю егерей на минуту призадумался, как бы соображал что-то, и затем с полным спокойствием и тем геройским равнодушием, которые отличают русского солдата накануне всякой опасности, отвечал:
– Дня на три хватит, ваше сиятельство!
Здесь жизнь сложилась так, что богатыри-защитники делили себя на очереди, когда кому лечь костьми на защиту родины, и выжидали решения своей участи спокойно, с полным презрением к смерти.
"Поклонитесь перед ними, они достойны вашего почтения", – сказал один из проповедников. "Поучайтесь у них, как защищать родную землю", – прибавим мы, отдавая дань удивления этим смелым сынам России.
Да, достойны удивления стоявшие под тем адским огнем, который не прерывался целый август месяц. В течение пятнадцати дней (с 9 по 24 число) неприятель бросил в укрепления и в разрушенный город 132 528 снарядов; с нашей стороны выпущено 51 275 снарядов и расстреляно 555 000 патронов. Число ружейных выстрелов, произведенных союзниками, было еще больше того числа, которое было сделано нами. От столь сильного огня мы понесли потерю в 8921 человека убитыми и ранеными. Потеря эта была частью пополнена тремя дружинами курского ополчения, размещенными на 4-м отделении оборонительной линии.
После столь продолжительной и жестокой бомбардировки не одни только укрепления и ближайшие к ним улицы пострадали от выстрелов – весь Севастополь глядел могилой. Все улицы, даже Екатерининская, месяц тому назад еще оживленная, теперь сильно пострадала: дома были разрушены, мостовые и тротуары изрыты бомбами. Это была в ту пору дорога ядер и бомб, лившихся непрерывной струей. Совершенно пустая, она по временам только оживлялась угрюмой партией проходивших войск, проезжавших фурштатских телег и проносимых окровавленных носилок. Кругом не было живого места, повсюду ужас и разрушение: тут стена разбита, там крыша разметана взрывом, все улицы покрыты мусором, щебнем, камнями и осколками бомб. Нигде не видно было ни одного дерева, только свежие пни свидетельствовали о былом существовании садиков, истерзанных и исковерканных неприятельскими снарядами, даже трава вся пожелтела и обгорела.
В это тяжелое время под именем Севастополя известны были Николаевская батарея да площадка около Графской пристани – все остальное лежало в развалинах и искрещивалось выстрелами. Считаясь сравнительно безопасной, площадка у Графской пристани стала в это время последним убежищем жителей Севастополя. Тут стояла пехота, расположенная бивуаком, артиллерия с разбитыми возле коновязями, тут же, приютившись где-нибудь к стенке, сидели торговки перед столиками, на которых с утра до поздней ночи кипел самовар, продавались яблоки, булки, куски какого-то мяса, плавающие в сальной воде. С шутками, прибаутками, со смехом и вздохом торговки разливали этот соус в глиняные чашки и подавали их проголодавшимся. Беспрерывное движение, работы и шум на пристани оживляли этот уголок и резко отделяли его от прочих частей города.
Главная жизнь и деятельность сосредоточилась в Николаевских казармах, куда переселилось почти все начальство осажденного города. Туда перенесены были все штабы и перевязочный пункт, там же помещались и сестры милосердия. В это время в Николаевской батарее все казармы были наполнены народом: коридоры и галереи заняты солдатами, часть нижнего этажа – торговцами. Здесь явились вывески заведений, магазинов и даже вольной аптеки. Здесь были штабы и канцелярии, госпитали и церковь, присутственные места и гостиница, аптека, кондитерская, лавка и трактир, устроенный в одном из казематов. Несколько столов, покрытых черной клеенкой, и простых скамей составляли все убранство трактира; угол, отгороженный множеством поставленных друг на друга бочек и бочонков и покрытых сверху большой доской, составлял буфет трактира. Самое разнообразное общество постоянно наполняло это мрачное жилище. Все столы были заняты во всякое время дня и ночи, стук ножей, вилок и ложек был похож на звук барабанной дроби.
В Николаевские казармы стекалось все севастопольское население за всевозможными покупками. Здесь можно было достать всякие товары, хотя за весьма дорогую цену; тут можно было узнать самые свежие новости, хотя часто сомнительной верности. Все разговоры сводились на один рассказ, что союзники подвинулись слишком близко и что наступают самые жаркие дни для Севастополя.
Действительно, к 24 августа неприятель подвинулся вперед настолько, что находился от рва 2-го бастиона только в 20 саженях, а от Малахова кургана в 17 саженях.
Такое приближение неприятельских подступов почти к самым рвам наших укреплений, неисправимые повреждения, а главное, причиняемый огнем неприятеля гарнизону урон, возраставший от необходимости с каждым днем увеличивать число рабочих, указывали на близость времени штурма севастопольских укреплений. В ожидании его в улицах города стали усиливать баррикады, приготовляли все необходимое для подорвания бастионов и батарей, переводили на Северную сторону все мастерские, лаборатории, главные пороховые склады, штабы, архивы и пр. Между тем 22 августа союзные главнокомандующие, генералы Пелисье и Симпсон, созвали общий совет, составленный только из корпусных командиров и начальников артиллерии и инженеров. На этом совете положено было произвести штурм укреплений Севастополя как действие самое выгодное для союзников, потому что дальнейшее ведение подступов, под сильным артиллерийским и ружейным огнем обороняющегося, представляло для союзников почти непреодолимые препятствия.
Днем штурма был избран полдень 27 августа, и решено начать его без всякого сигнала, а для того чтобы он начался одновременно, приказано частным начальникам сверить свои часы с часами главнокомандующих.