Впрочем, новгородское духовенство вскоре привыкло "пити". Протопоп Знаменского собора в 1591 году официально испросил разрешение держать у себя питье для гостей и бил челом, чтобы пьяных у него "не имали, зане дети его духовные, люди добрые, приходят молиться, и к нему де они приходят за гость, и ему де без того быти нельзя". Надо полагать, резиденция гостеприимного батюшки и его времяпрепровождение с духовными детьми отчасти напоминали порядки в "питейной избе". Но разрешение он получил-таки, "потому что он живет у великого чудотворного места и ему без того быти нельзя", - только при условии, что протопоп не будет вином торговать, - иначе его и вправду трудно было бы отличить от кабацкого головы.
Фольклорное совмещение кабака и святости порой находило неприглядное, но вполне натуральное отражение в реальной жизни. В 1661 году игумен Устюжского Троицкого монастыря жаловался ростовскому митрополиту Ионе на местных кабацких целовальников. Они - можно думать, из самых лучших побуждений - устроили часовню прямо над кабаком "и поставили в ней нерукотворенный образ Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и иные иконы, изнаписав, поставили, и верх, государь, у той часовни учинили бочкою, и на ней шея и маковица и животворящий крест Господень, яко ж и на святых Божиих церквах…. И той, государь, часовне в таком месте и милосердию Божию и иконам быть достоит или нет, потому что собрався всякие люди упиваютца до большого пьянства, и пьяные люди под тою часовнею и под крыльцом спят и блюют и всякое скаредство износят?".
Набожный Иван Грозный, хотя сам и не придерживался трезвого образа жизни, тем не менее упрекал монахов Саввина-Сторожевского монастыря: "До чего допились - тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава растет!" Возможно, государь несколько преувеличивал размеры запустения. Однако в 1647 году вновь назначенный игумен знаменитого Соловецкого монастыря жаловался, что его подчиненные "охочи пьяного пития пить, и они своих мер за столом не пьют и носят по кельям, и напиваются допьяна".
Конечно, известные и богатые обители, как Кирилло-Белозерский, Спасо-Ярославский, Костромской Ипатьев, Симонов, Суздальский Спасо-Евфимьев монастыри, были славны не только кухней и погребом, но и библиотеками, книгописными и иконописными мастерскими. Но наряду с ними существовали десятки небольших и небогатых "пустыней", которые трудно назвать "культурными центрами": их братия вела хозяйство на скотном дворе и рыбных ловлях, скупала земли, давала мужикам ссуды, торговала на ярмарках и зачастую не сильно отличалась нравственными достоинствами от мирян.
В 1668 году власти небольшого Нилова-Столбенского монастыря оказались неспособными навести порядок в обители, откуда монахи, "похотя пить хмельное питье, выбегают, и платье и правильные книги с собой выносят" и закладывают в близлежащем кабаке. В конце XVII столетия архиепископ холмогорский Афанасий по поводу назначения нового игумена Трифонова-Печенгского монастыря получил характеристики его братии: "Монах Арсений, житель Кольского острога, монашествует лет 5 или 6, житие живет к пьянству желательное и на кабак для напитку бывает нередко и на ту потребу чинит из монастырских избытков похищение. Монах Иаков, заонежанин, корелянин, породою от рождения лет двадцати, грамоте неучен… а пьянства держится с желанием. Монах Калист, в мире был Кольского острога стрелец, леты средовечен, житие живет совершенно пьянственное, мало и с кабака сходит, грамоте неучен и монастырского ничего верить ему невозможно".
Порядки, укоренившиеся в монастырях, высмеиваются в "Калязинской челобитной" - пародийной повести 1677 года. Братия Калязина монастыря бьет челом тверскому архиепископу Симеону на своего архимандрита Гавриила (оба - реальные лица) за то, что он, забыв страх Божий и монашеские обеты, досаждает монахам: в полночь будит на церковную службу, не бережет монастырскую казну - жжет много ладана и свечей, не пускает монахов за ворота, заставляет бить земные поклоны. Приехав в монастырь, архимандрит "начал монастырский чин разорять, пьяных старых всех разганял, и чють он, архимарит, монастырь не запустошил: некому впредь заводу заводить, чтоб пива наварить и медом насытить, и на достальные деньги вина прикупить и помянуть умерших старых пьяных". И совсем бы монастырь запустел, если бы московские начальники не догадались прислать в него новых бражников, которых сыскали по другим монастырям и кабакам. Монахи пробовали договориться с архимандритом: "Хочешь у нас в Колязине подоле побыть и с нами, крылошаны, в совете пожить и себе большую часть получить, и ты б почаще пива варил да святую братию почаще поил, пореже бы в церковь ходил, а нас бы не томил", - но тот мало с ними пьет да долго бьет. Если же архимандрит не изменит своего поведения, монахи угрожают уйти в иную обитель, "где вино да пиво найдем, тут и жить начнем".
Церковный собор 1667 года запретил держать корчмы в монастырях. Не раз делались попытки пресечь в обителях производство и употребление крепких спиртных напитков, пока в 1682 году патриарх не запретил винокурение всем церковным властям и учреждениям. Священники и монахи подвергались аресту и штрафу, если появятся на улице в нетрезвом виде "или учнут сквернословити, или матерны лаяти кому". Помогало это, по всей вероятности, мало, поскольку епархиальные архиереи вновь и вновь вынуждены были призывать, "чтоб игумены, черные и белые попы, и дьяконы, и старцы, и черницы на кабак пить не ходили, и в мире до великого пьянства не упивались, и пьяные по улицам не валялись бы".
Но и после того жалобы не прекратились. "Пения было мало, потому что он, Иван, безчисленно пивал, и за ево пьянством церковь Божия опустела, а нам, прихоженам, и людишкам нашим и крестьянишком за мутьянством ево приходить и приезжать к церкви Божией невозможно", - обижались на своего попа жители села Роковичи Воротынского уезда. Суздальцы били челом на вызывающее неблагочиние клира городского собора, где один из батюшек "без престани пьет и бражничает и, напився пьян, идучи с кабаки и ходя по улицам, нас, сирот, и женишек наших, и детишек бранит матерны всякою неподобною бранью, и безчестит всячески, и ворами называет, и на словах всячески поносит". Систематически обращались к своему архиерею и новгородские крестьяне с просьбой отставить духовенство, от чьего нерадения и пьянства "церковь Божия пуста стоит".
По указу новгородского митрополита в 1695 году духовные лица, замеченные в кабаке, в первый раз платили штраф в 50 копеек, а в следующий - взималось уже по рублю. Если же священник или дьякон попадался трижды, то штраф составлял два рубля; кроме того, нарушителя полагалось "отсылать под начал в монастыри на неделю и болше и велеть сеять муку". Недовольные непотребными пастырями прихожане могли их в то время "отставить", что и сделали в 1680 году с попом Петром из Еглинского погоста Новгородского уезда; вместо него в священники был поставлен крестьянский сын из села Березовский рядок. В менее тяжких случаях духовная особа давала, как дьякон села Боровичи Елисей Ульянов, особую "запись", в которой обязалась не пить вина.
В исповедных вопросах к кающимся грешникам духовного звания постоянно отмечаются такие провинности, как "обедню похмелен служил", "упився, бесчинно валялся", "упився, блевал", а также участие в драках и даже "разбоях". Буйных пьяниц из духовенства ссылали в монастыри "для исправления и вытрезвления". Помогало это не всегда, и монастырские власти слезно просили избавить их от "распойных" попов и дьяконов.
Духовный вождь русских старообрядцев, страстный обличитель "никонианской" церкви протопоп Аввакум прямо связывал грехопадение прародителей с пьянством. При этом соблазнитель-дьявол напоминал вполне современного автору лихого кабацкого целовальника: неразумная Ева уговорила Адама попробовать винных ягод, "оне упиваются, а дьявол радуется… О, миленькие, одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется, ограблен на улице, а никто не помилует… Проспались, бедные, с похмелья, ано и самим себе сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, голова кругом идет со здоровных чаш".
Под пером Аввакума ненавистное "никонианство" отождествлялось с вселенским помрачением и представало в виде апокалиптического образа "жены-любодеицы", которая "упоила римское царство, и польское, и многие окрестные веси, да царя с царицей напоила: так он и пьян стал, с тех пор не проспится; беспрестанно пиет кровь свидетелей Исусовых". Сам вождь раскольников "за великие на царский дом хулы" был сожжен в 1681 году, и ему уже не суждено было узнать, что его младший сын Афанасий стал горьким пьяницей, который "на кабаке жил и бражничал и с Мезени ушел безвестно", а "государево кабацкое дело" набирало обороты.
Привилегированные группы - бояре, дворяне, гости - имели право гнать вино для своих нужд, тогда как прочие подданные должны были довольствоваться казенным питьем в кабаках. Небогатые потребители стремились любыми способами обойти государство-монополиста, и уже в XVI веке появилось такое явление, как "корчемство" - нелегальное производство и продажа вина - сохранившееся в России вплоть до прошлого столетия, несмотря на ожесточенные преследования со стороны властей.
Подданные медленно, но верно привыкали к "зелену вину". "Человече, что на меня зрише? Не выпить ли хотише? Выпей брагу сию и узришь истину", - приглашала надпись на одной из сохранившихся братин. Во всех учебниках по истории раздел о XVII веке сообщает об успехах российского просвещения и "обмирщении культуры". Но эти процессы протекали отнюдь не безболезненно. После Смуты церковные и светские власти осуждали контакты с иностранцами, запрещали книги "немецкой печати"; церковный собор 1620 года даже постановил заново крестить всех принимавших православие иностранцев на русской службе и испытывать в вере побывавших за рубежом московитов. Но в то же время власти вынуждены были брать на службу иноземных офицеров и украинских ученых монахов.
Увеличилось количество грамотных людей (в Москве читать и писать умели 24 процента жителей); появились новые учебные заведения. В 1687 году открылась Славяно-греко-латинская академия, возглавлявшаяся греками братьями Лихудами, - высшая школа, где преподавались риторика, философия, история, грамматика, логика, греческий и латинский языки.
В литературе появились новые жанры и герои. Авторы повестей о Смуте, осмысливая ее причины, впервые увидели в царях живых людей со своим характером, темпераментом, положительными и отрицательными чертами. В церковной и в светской архитектуре утверждается "московское (нарышкинское) барокко" с обилием декоративных элементов - "узорочьем". Произошел поворот от символического, одухотворенного мира древней иконописи к реалистическим изображениям. "Пишут Спасов образ, Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен", - сокрушался об искажении прежних образцов протопоп Аввакум. Интерес к человеческой личности нашел воплощение в "парсунах" - изображениях реальных лиц с использованием иконописной манеры, но с индивидуальными портретными чертами.
Кризис средневекового мировоззрения проявился не только в "каменном узорочье" храмов и росте образованности; он имел и оборотную сторону - культурный "надлом", сдвиг в массовом сознании, вызванный колебанием незыблемых прежде основ (исконного уклада жизни, царской власти, церковного благочестия). Оборотной стороной патриархального устройства общества были произвол и крепостничество; осознание ценности человеческой личности сочеталось с ее повседневным унижением; вера в превосходство своего, отеческого и православного сталкивалась с реальным экономическим, военным, культурным превосходством "латын" и "люторов" и первыми попытками реформ, разрушавших прежний быт.
Голод и гражданская война в начале столетия, раскол и преследования за "старую веру" во второй его половине способствовали страшным проявлениям жестокости по отношению к соотечественникам. Разорения Смуты и "похолопление" общества плодили выбитых из привычной жизненной колеи "ярыжек", "казаков", "гулящих людей", для которых кабак становился желанным пристанищем. Новации и вызванные ими конфликты производили определенный "сдвиг в нравственном пространстве" московского человека. Его результатом для одних было принятие начавшихся перемен, для других - уход в оппозицию, в раскол, в бегство, в том числе и в кабак, для третьих - бунт в поисках "вольной воли".
Бюрократизация утверждала "неправый" суд и всевластие чиновника. "Я де и з боярином князем Василием Федоровичем Одоевским управлялся, а с вами де не диво", - куражился над жалобщиками подьячий, а его коллеги за 50-100 рублей обещали "провернуть" любое незаконное решение. Дело дошло до того, что в 1677 году сразу сорока проворовавшимся дьякам было объявлено "страшное" царское наказание - "быть в приказах бескорыстно", то есть взяточники были оставлены на своих постах с указанием жить на одну зарплату.
Домостроевский идеал прикрывал варварские отношения в семье: "Муж ее Евсей… бил ее, сняв рубаху, смертным боем до крови, и по ранам натирал солью". От этого времени до нас дошли первые "женские" оценки своей "второй половины": "налимий взгляд", "ни ума, ни памяти, свиное узорочье", "ежовая кожа, свиновая рожа". Но тогдашние челобитные и письма упоминают и о "пьяных женках" ("а приехала она пьяна", "а лежала за огородами женка пьяна") и "выблядках", которых крестьянки и горожанки могли "приблудить" или, как выражался Аввакум, "привалять" вне законной семьи.
Ученый немец Адам Олеарий часто встречал в Московии упившихся до беспамятства женщин и уже считал это "обыденным". Но и в отечественном рукописном сборнике церковных проповедей "Статир" появляется, кажется, первый в подобного рода сочинениях портрет женщины-пьяницы: "…какова есть мерзостна жена сгоревшим в ней вином дыхающая, возсмердевшими и согнившими мясами рыгающая, истлевшими брашны множеством отягчена, востати не могущая… Вся пренебрегает, ни о чадах плачущих внимает".
В кабаках XVII века процветало не только пьянство, поскольку "в корчемницех пьяницы без блудниц никако же бывают". В Холмогорах рядом с кабаками была уже целая улица публичных домов, хорошо известная иностранцам. "Аще в сонмищи или в шинках с блудницами был и беззаконствовал - таковый 7 лет да не причастится", - пугали исповедные сборники, в то время как на московских улицах гуляк прельщали барышни нетяжелого поведения с опознавательным знаком - бирюзовым колечком во рту. Исповедники выспрашивали у прихожанок, "колико убили в собе детей", и наказывали по шкале: "аще зарод еще" - 5 лет епитимьи, "аще образ есть" - 7 лет, "аще живое" - 15 лет поста и покаяний.
Голландец Николай Витсен, побывавший в Москве в 1665 году, записал в своем дневнике: "Здесь сейчас масленая неделя… В пятницу и субботу мы видели много пьяных мужчин и женщин, попов и монахов разных чинов. Многие лежали в санях, выпадали из них, другие - пели и плясали. Теперь здесь очень опасно; нам сказали, что в течение двух недель у 70 человек перерезали горло".
Изумление европейцев русским пьянством давно стало хрестоматийным. Но и документы XVII века рассказывают о множестве судебных дел о пожарах, побоях, ссорах, кражах на почве пьянства, которое постепенно становилось все более распространенным явлением. Кто просил у власти возместить "бесчестье" (оскорбление) со стороны пьяницы-соседа, иной хотел отправить пьяницу-зятя в монастырь для исправления, а третий требовал возвратить сбежавшую и "загулявшую с пьяницами" жену. Вот типичный - не только для того времени - пример: в октябре 1676 года московский "воротник" (караульщик) Семен Боровков вынужден был жаловаться своему начальству в Пушкарский приказ на сына Максима: "Тот де сын его, приходя домой пьян, его Сеньку бранит и безчестит всегда и мать свою родную бранит же матерны и его Сеньку называет сводником".
Нередко пьяные загулы кончались уголовщиной. Так, крестьянин Терсяцкой слободы Тобольского уезда Семка Исаков убил соседа Ларку Исакова в драке "пьянским делом без умыслу". Другой крестьянин, Семка Гусев, показал: после "помочей" у него дома состоялась пивная пирушка, на которой вместе с хозяином гуляли 13 человек; а наутро во дворе "объявится" труп крестьянина Семенова. Причины и свидетели смерти остались неизвестны; суд освободил Гусева, признав, что данная смерть случилась "ненарочным делом". Такое же решение было вынесено по делу крестьянина Петра Закрятина, обвиняемого в убийстве соседа Осипа Кокорина. Закрятин давал лошадям сено и "пьянским делом пошатнулся" на забор; выпавшее из него бревно зашибло Кокорина, "неведомо для чего" подошедшего к забору с другой стороны. Можно привести множество дел о пьяных драках, в которых кто-то из участников оказывался "зарезан ножем".
Законодательство, в иных случаях весьма строгое, считало пьянство не отягощающим, а, наоборот, смягчающим вину обстоятельством; поэтому убийц из Терсяцкой слободы били кнутом и отдали "на поруки с записью". Даже убийство собственной жены в пьяном виде за пропавшие два аршина сукна или "невежливые слова" не влекло за собой смертной казни, поскольку имелась причина, хотя и "не великая". За столетие развития "государева кабацкого дела" пьянство проникло в народный быт и начало деформировать массовое сознание, в котором "мертвая чаша", лихой загул, "зелено вино" стали спутниками русского человека и в светлые, и в отчаянные минуты его жизни.
"Царев кабак" в народном восприятии выглядит уже чем-то исконным и отныне прочно входит в фольклор и литературу. Герои-богатыри Киевской Руси (цикл былин складывается как раз в это время) просят теперь у князя Владимира в качестве награды:
Мне не надо городов с пригородками,
Сел твоих с приселками,
Мне дай-ка ты лишь волюшку:
На царевых на кабаках
Давали бы мне вино безденежно:
Где могу пить кружкою, где полкружкою,
Где полуведром, а где целым ведром.
Туда же непременно отправляются и другие герои народных песен - молодец, отбивший у разбойников казну, или любимый народный герой Стенька Разин:
Ходил, гулял Степанушка во царев кабак,
Он думал крепку думушку с голудьбою…