И сколько измыслить пришлось преступлений,
Чтоб камня набрать для огромных строений,
И сколько невинных убить иль сослать,
И сколько подвластных земель обобрать!
Слезами Украйны они оплатили
И кровью литовской и польской земли
Все то, что сюда из Парижа ввезли,
Чем в Лондоне их магазины прельстили,
И моют в их замках шампанским паркет,
И модный его залоснил менуэт.Но зданья пусты. Двор в столице зимой.
И мухи придворные радостным роем
Вослед ему ринулись, к царским помоям.
В домах только ветер танцует шальной:
В столице вельможи, и царь их в столице.
В столицу стремит и кибитка свой бег.
Бьет полдень. Морозно, и падает снег.
А солнце уж к западу стало клониться.
Безжизненно светел и чист небосклон,
Ни тучки, ни облачка в бездне пустынной.
Все бледно и тускло, ни краски единой, -
Так взор замерзающих жизни лишен.Но вот уже город. И в высь небосклона
Над ним воздымается город другой,
Подобье висячих садов Вавилона,
Порталов и башен сверкающий строй:
То дым из бесчисленных труб. Он летит,
Он пляшет и вьется, пронизанный светом.
Подобен каррарскому мрамору цветом,
Узором из темных рубинов покрыт.
Верхушки столбов изгибаются в своды,
Рисуются кровли, зубцы, переходы,
Как в городе том, что, из марева свит,
Громадою призрачной к небу воспрянув,
В лазурь Средиземного моря глядит
Иль зыблется в зное ливийских тумановИ взор пилигримов усталых влечет,
Всегда недвижим и всегда убегает…Но цепь загремела. Жандарм у ворот.
Трясет, обыскал, допросил – пропускает.. . . . . . . . .
А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб нa той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: "Тут строиться мы будем!"
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.Вогнать велел он в недра плывунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой.
Затем в воза, в подводы, в корабли
Он впряг другие тысячи и сотни,
Чтоб в этот край со всех концов земли
Свозили лес и камень подобротней.В Париже был – парижских площадей
Подобья сделал. Пожил в Амстердаме -
Велел плотины строить. От людей
Он услыхал, что славен Рим дворцами, -
Дворцы воздвиг. Венеция пред ним
Сиреной Адриатики предстала -
И царь велит строителям своим
Прорыть в столице Севера каналы,
Пустить гондолы и взметнуть мосты, -И вот встают Париж и Лондон новый,
Лишенные, увы! лишь красоты
И славы той и мудрости торговой.
У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
Этот отрывок русским друзьям посвящает автор
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.О где вы? Светлый дух Рылеева погас, -
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из нас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.Иль, деспота воспев подкупленным пером,
Позорно предает былых друзей злословью,
Иль в Польше тешится награбленным добром,
Кичась насильями, и казнями, и кровью.Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края.
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.А если кто из вас ответит мне хулой,
Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый
И рвется искусать, любя ошейник свой,
Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.
Перевел В. Левик
Ярослав Ивашкевич
ИЗ ЦИКЛА "АЗИАТЫ"
Травы Толстого
Хлеб Достоевского
Плакучие ивы Чайковского
Меня оплели по шеюНе вырубит их сабля Володыевского
Не истребит смешок ДаниэляКони стучат копытами день и ночь
Скачут несут маленьких наполеонов
И громадных нагих актеров
Из невероятных фильмовНа западе густые лозы над Луарой
Не то ивы не то виноград
Над головой курлычут журавли
Кричат павлины смерти в парках ПетергофаХорошо что Ярославна
Тихой иволгой плачет на сырых палисадах
На обветшалых безмраморных стенах
По берегам белых озерНа морях острова полные звуков музыки
Все оркестры мира передают в эфире
Увертюры марши и солдатские песни
Не хочу слушать скрежет режущих инструментовТолько одну песнь запойте: одну
Песнь Чингисхана и его армады
Песнь наступающей конницы песнь клинков
рассекающих
Чернобыльские дубы и энгадинские кедры
Перевел Андрей Базилевский
Адам Загаевский
СТИХИ О ПОЛЬШЕ
Читаю стихи чужеземных поэтов
о Польше. Ведь есть у немцев и русских
кроме винтовок также чернила,
перья, немного сердца и много
воображенья. В их стихах Польша
похожа на дерзкого единорога,
кормящегося шерстью гобеленов,
она прекрасна, слаба, безрассудна.
Не знаю, каков механизм иллюзий,
но и меня, читателя трезвого, восхищает
сказочная беззащитная страна, которую
растерзывают черные орлы, голодные
монархи, Третий рейх и Третий Рим.
Перевел Владимир Британишский
РОССИЯ ВХОДИТ В ПОЛЬШУ
Иосифу Бродскому
По лугам и межам, городам и лесам
идут конные, пешие армии, кони,
орудия, мальчишки и старики-солдаты, дети,
бегут поджарые борзые, сыплются перья,
едут сани, кибитки, фиакры, "москвичи",
плывут корабли, плоты, понтоны,
тонут лодки, пароходы, лодочки из коры,
летят аэростаты, бомбардировщики, ракеты,
мины и снаряды насвистывают модные арии,
слышны стоны бичуемых и резкие команды,
песни несутся в воздухе, их стальные ноты,
тащат юрты, палатки, натягивают канаты,
трепещут над головами льняные полотнища
флагов.
Бегут бездыханные, неживые курьеры,
мчатся депеши, темно-лиловым светом оплывают
свечи,
пьяные командиры спят в незримых каретах,
шепчут молитвы верноподданные попы,
и плывет луна в едином железном потоке,
идут, идут танки, кортики и мечи,
свищут "катюши", быстрые, как кометы,
играют дудки, гудят бока барабанов,
держат речь кнуты, тяжко вздыхают борта
паромов, вторжений, идут сыновья степей,
мусульмане, каторжники, почитатели Байрона,
игроки, потомки Азии, хромает Суворов,
следом пританцовывают услужливые царедворцы,
течет желтая Волга, поют реки Сибири,
задумчиво и неспешно ступают верблюды,
несут песок пустыни и размокшие миражи,
маршируют киргизы, раскосые, движутся
черные зрачки уральских богов,
за ними школы, учителя, языки, поэты,
деревянные усадьбы сползают, как ледник,
бредут немецкие лекари, пластыри, припарки,
раненые, чьи лица белее алебастра;
шагают полки, дивизии, армии конные, пешие,
Россия входит в Польшу, срывая
паутину и листья, переговоры
и веревки с бельем,
разрывая узы и нити
дружбы, союзы, бинты, артерии,
взрывая мосты и ворота, будущее и надежду;
Россия входит в деревню на Пилице
и в глухие леса Мазовии,
срывает афиши и сеймы, разбивает дороги,
топчет мостки, договоры, ручейки и тропинки.
Россия входит в восемнадцатый век,
в октябрь и сентябрь, в смех,
в плач, в совесть, в напряженное внимание студента
и в блаженную истому прогретых каменных стен,
в разнотравье лугов и в лесные заросшие просеки,
топчет анютины глазки и резеду,
оттискивает на влажном
мху следы копыт, гусениц и покрышек,
корчует печные трубы, деревья и дворцы,
гасит свет, жжет большие костры
в английских садах, мутит родники,
рушит библиотеки, ратуши и костелы,
развешивает на небе пурпурные знамена.
Россия входит в мою жизнь,
Россия входит в мои мысли,
Россия входит в мои стихи.
Перевел Андрей Базилевский
ЕСЛИ Б РОССИЯ
Если б Россия была основана
Анной Ахматовой, если бы
Мандельштам был законодателем,
а Сталин – третьестепенным
персонажем забытого грузинского
эпоса, если б Россия сбросила свою
ощетинившуюся медвежью шкуру,
если б она могла жить словом, а не
кулаком, если б Россия, если б Россию…
Перевел Андрей Базилевский
Отзывы из прессы и письма читателей в ответ на публикацию в журнале "Наш современник" главы "Шляхта и мы"
КЛЕВЕТНИК ОТ РОССИИ
Польша бурлит от статьи главного редактора "Нашего современника"
Польские газеты и журналы начали дискуссию о самом, наверное, антипольском памфлете со времен Достоевского. Воображение впечатлительных варшавян потряс главный редактор "Нашего современника" Станислав Куняев, выступивший на страницах собственного издания со статьей "Шляхта и мы". Куняева ругают на страницах всех крупных газет, но при этом признают – это самая основательная попытка освещения польско-русской темы.
Откуда такие эмоции? Дело в том, что в Польше вот уже лет пятнадцать ждали от России ответа – какой мы видим новую Польшу и наши отношения с ней? Советская формула дружбы "в семье вольной, новой" явно отжила свой век. Возврат к царским временам, когда, по выражению Сталина, Львов не был русским городом, но Варшава была, тоже невозможен. Жить вовсе друг без друга? Увы, и это оказалось нереально. Все эти годы польские публицисты как будто провоцировали русских коллег на ответ – ну хоть обидьтесь на нас. Но в России, казалось, Польшу забыли куда крепче, чем в Польше – Россию.
И вот Куняев ответил, свалив в одну кучу все русские обиды. Помянуты и походы Лжедмитрия на Москву, и участие поляков в наполеоновских армиях, и лагеря для советских военнопленных после похода Тухачевского на Варшаву, и даже то, как офицеры армии Андерса во время Второй мировой войны не хотели сражаться против гитлеровцев вместе с советскими войсками. Упоминания о Катыни и разделах Польши у автора явно вызывают одно раздражение. Оказывается, во время разделов мы всего лишь вернули себе свои старые земли. А в Катыни погибли польские колонисты, переселенные в двадцатые годы на отторгнутые у СССР западноукраинские земли.
В среде польских "русофобов" при чтении этих строк Куняева явно раздастся вздох облегчения: говорили мы вам, что русские – варвары, а вы нам не верили. Вот полюбуйтесь, что они пишут об убитых Сталиным офицерах. Характерная деталь – горячее всех на куняевскую публикацию откликнулась правая "Жечпосполита", а не возглавляемая русофилом Михником "Газета выборча". Вполне ожидаемый парадокс: именно "полонофобы" Куняев, Тулеев и Рогозин – самые цитируемые авторы польских "русофобов". Потому что объективно на них работают.
Так что зря в своем опусе Куняев клеймит российских журналистов, рассказавших россиянам о Катыни: "Да в нынешней Польше редакцию подобной антипольской газеты на другой же день после перечисления преступлений Польши против России сожгли бы вместе с сотрудниками, как евреев в Едвабне", – пишет он раздраженно. Вывод: нужно, чтобы у нас все было так же "демократично"?
Кстати, у польской прессы (и добавим – у власти) хватило смелости недавно извиниться за вековые обиды перед украинцами. Придет время, разберутся и в польско-русской истории.
Дмитрий Бабич, Валерий Мастеров,
собкор "МН", Варшава,
июль 2002 г.
КАК МСТЯТ ИСТОРИИ ПО-РУССКИ
В последнем номере московского культурно-литературного журнала "Наш современник" опубликована подписанная его главным редактором Станиславом Куняевым статья "Шляхта и мы". После 1991 года это, пожалуй, наиболее обширное (54 печатных страницы) публицистическое выступление в русской прессе на тему польско-российских отношений. Содержание статьи – каталог польских преступлений против русского народа (и других народов) и ложных обвинений, которые в адрес России все еще выдвигают поляки и (немногочисленные, к счастью) российские полонофилы. Автор "разоблачает" эти "ложные обвинения".
* * *
История не окончилась. Она возвращается. Возвращаются крайние политические злоупотребления историей. За последние десять лет по Польше прокатилась волна публикаций, цель которых – изменить наше героически-жертвенное историческое самосознание, по крайней мере в том, что касается двадцатого века. Я уже не раз писал о роковых последствиях этого "ревизионизма", фальсифицирующего историю в политических целях. Не буду к этому возвращаться. Однако нелегко удержаться от замечания, что вся куняевская интерпретация истории Польши отлично вписывается в схемы отечественных пересмешников и критиков собственной истории: от всерьез предъявляемых обвинений в том, что поляки разделяют ответственность за историю европейского колониального империализма, через попытки развенчать "историю польской глупости", выразившейся в восстаниях, через моду на оплевывание политического наследия II Речи Посполитой как "протофашистского государства", вплоть до новых трактовок всей польской истории через призму Едвабне.
Хочу обратить внимание на контекст, который для нарастающего у нас пессимизма в оценке своей истории создает переоценка подобных самооценок у наших соседей. Трудно не заметить, что такая тенденция уже проявилась в Германии. Лучше всего ее парировал Стефан Братковский (статья "Я предупреждал", "Плюс-минус" от 29–30 июня 2002 года): "Когда немцы начинают чувствовать себя обиженными, пора будить Европу". Неужели мы позволим внушить себе, будто в историческом балансе XX века потерпевшая сторона в польско-немецких отношениях – Германия? Не знаю. Знаю только, что такое утверждение есть грубая ложь.
Столь же лживы и утверждения, содержащиеся в новых "обобщающих трудах" по истории польско-российских отношений, которые пишутся ныне в Москве. Это уже не просто маргинально присутствующие в российском общественном мнении тенденции к отрицанию катынского преступления, свидетельством которых в середине 90-х годов был "Катынский детектив" Юрия Мухина или "Славянский саркофаг" Владимира Филатова. Это проявления открытого поворота к советскому имперскому сознанию, подкрепленному вновь обретенным Россией ощущением силы.
В отличие от Германии, в постсоветской России так и не произошло серьезного расчета с историей. Так что здесь трудно говорить о коренном повороте. Просто после периода кризиса и распада советской империи, когда была официально признана по крайней мере часть преступлений той системы, значительная часть российской интеллектуальной элиты проявляет признаки возвращения к хорошему самочувствию. Это самочувствие укрепляют не только прием России в "большую восьмерку" и – после 11 сентября 2001 года – сыплющиеся на Владимира Путина заверения в почтении со стороны как США, так и Европы. Его укрепляет также рецидив крайне имперского, шовинистического видения собственной истории и отношений с соседями. На этом ли Россия будет строить общественный консенсус вокруг попыток удержать уже фактически обретенный контроль над Украиной? Использует ли эти представления в дипломатических маневрах, предпринимаемых в связи с вопросом о калининградском "коридоре"?
Не знаю. Как историк, я лишь отмечаю: с историей что-то неладно – об этом говорят как "пессимистические" злоупотребления ею в Польше, так и "оптимистические" ее реконструкции в Германии и России. История, как справедливо заметил немецкий историк, это не суд и не алиби. И все же историческая правда к чему-то обязывает. Хотя бы к тому, о чем напомнил недавно на этих страницах профессор Здислав Краснодембский ("Плюс-минус" от 22–23 июня 2002 года): необходимо прервать польское молчание. Борьба за память имеет политическую цену. Отказ от борьбы – тоже. Мы обязаны помнить об этом. Ложь об истории должна наталкиваться на отповедь. Правду об истории следует защищать – и от сограждан, и от соседей.
Анджей Новак, историк.
Газета "Жечпосполита",
№ 168, 2002 г.