- Ну, да, - сказал Дэви выразительно. - Но хотелось бы мне знать, что из себя представляет Седрик Хэмптон. Кстати, Малыш говорил о нем совсем недавно, кажется, они действительно не знают, где он сейчас. Его отец был паршивой овцой, уехал в Новую Шотландию, заболел там и женился на своей сиделке, пожилой канадке, у них был всего один ребенок, потом он (то есть отец) умер, и больше ничего не известно кроме того, что это мальчик. Монтдор назначил ему небольшое пособие, которое ежегодно выплачивается канадским банком. Не кажется ли вам странным, что он не проявлял никакого интереса к Монтдорам, особенно учитывая, что он получит их титул и вообще является единственной надеждой на продление этого древнего рода?
- Может быть, он ненавидел отца?
- Я не думаю, что он его знал. Нет, это наверняка исходило от Сони. Ей настолько невыносима была мысль, что Полли не получит Хэмптон, что она сама делала вид, будто Седрика не существует - вы знаете, как она умеет закрывать глаза на неприятные для нее вещи. Мне очень хочется посмотреть, как она отнесется к нему сейчас.
- Печально, не правда ли, что все огромное состояние семьи перейдет к какому-то колониальному Хэмптону.
- Просто трагично, - сказал Дэви. - Бедные Монтдоры.
До сих пор я не слишком задумывалась о материальной стороне дела, пока Дэви не назвал факты и цифры, только теперь я поняла, насколько колоссальным состоянием было "все это", так небрежно брошенное теперь к ногам незнакомца.
По прибытии в Хэмптон меня с тетей Сэди проводили прямо в часовню, где и оставили в одиночестве. Дэви ушел искать Малыша. Часовня была небольшим викторианским зданием рядом с людской. Она была построена Старым лордом и содержала мраморные статуи его самого с атрибутами ордена Подвязки и его жены Элис, а так же несколько ярких витражей, превосходный орган и семейную скамью, больше похожую на театральную ложу с красными плюшевыми занавесями. Дэви нанял первоклассного органиста из Оксфорда, который теперь потчевал нас прелюдиями Баха. Ни одна из заинтересованных сторон, казалось, не потрудилась приложить руку к этому мероприятию. Дэви сам выбрал музыку и нанял садовника, которому, видимо, выдал карт-бланш. Цветы просто подавляли своим великолепием и преувеличенной роскошью тепличных растений, так любимых всеми садоводами и расположенных со вкусом типичного флориста. Мне стало ужасно грустно. Бах и цветы навевали меланхолические мысли о печальной судьбе этого брака. Малыш с Дэви подошли к алтарю, Малыш пожал нам руки. Он, видимо, уже вылечился и выглядел довольно хорошо; его волосы были уложены аккуратными волнами, пара коротких локонов падала на лоб, и его фигура смотрелась довольно представительно в свадебном сюртуке, особенно со спины. В петлицу у него была продета белая гвоздика, а у Дэви красная. Но, хотя он и был в костюме жениха, он не нашел в себе силы духа пополнить свой репертуар этой новой ролью, всем своим видом он больше напоминал скорбящего близкого родственника. Дэви пришлось указать ему его место у алтаря. Я еще никогда не видела человека в таком отчаянии.
Священник с очень неодобрительным выражением лица занял свою позицию. По движению слева мы поняли, что леди Монтдор заняла семейную скамью, имевшую отдельный вход. Оглядываться было неприлично, но я не удержалась и быстро взглянула, она выглядела так, словно ее тошнило. Мальчик тоже оглянулся, после чего его спина выразила красноречивое желание сбежать из-под венца, пробраться к ней и сесть рядом. Он впервые видел ее после совместного обсуждения эпитафии леди Патриции. Органист из Оксфорда проявлял все меньше и меньше интереса к Баху и, наконец, затих. Оглянувшись, я увидела лорда Монтдора на пороге часовни. Это был все тот же бесстрастный хорошо сохранившийся картонный граф, который когда-то собирался вести свою дочь к ступеням алтаря Вестминстерского аббатства.
- О, совершенная любовь, ты не имеешь границ… - раздался голос невидимого хора на галерее.
А потом по проходу, положив белую руку на руку отца, рассеивая сумрак печали и сомнения, пошла Полли, спокойная, уверенная в себе, излучающая благородство и счастье. Так или иначе, она была в свадебном платье (я опознала в нем бальное платье прошлого сезона) и таяла в белом облаке тюля и нежных лилий. Большинство невест испытывают затруднение, стараясь сохранить нужное выражение лица, когда идут к алтарю, выглядя испуганными или растерянными или, что еще хуже, слишком довольными, но Полли просто плыла на волнах счастья, представляя собой одну из самых красивых картин, которые я видела в жизни. Слева раздался сухой резкий звук, хлопнула дверь скамьи, леди Монтдор ушла. Священник начал нараспев:
- Поелику… и т. д. Кто отдает эту женщину этому мужчине? - лорд Монтдор поклонился, взял у Полли букет и отошел к ближайшей скамье. - Повторяйте, пожалуйста, за мной: "Я, Харви, беру тебя, Леопольдина…"
Взгляд тети Сэди застыл, это было уже слишком. Еще один гимн, и я осталась сидеть одна, в то время как они пошли за ширму подписать свидетельство. Затем орган разразился маршем Мендельсона, и Полли поплыла по проходу обратно, но только об руку с другим пожилым хорошо сохранившимся человеком.
Пока Полли с Малышом переодевались наверху, мы ждали их в Длинной галерее, чтобы попрощаться и проводить их. Они собирались до вечера доехать до Дувра на автомобиле и на следующий день уехать за границу. Я ожидала, что Полли пошлет за мной, чтобы позвать наверх и поговорить, но она этого не сделала, так что я сидела с остальными. Я думаю, она была так счастлива, что почти не замечала никого вокруг, или хотела насладиться своим счастьем в одиночку. Леди Монтдор больше не появлялась, лорд Монтдор беседовал с Дэви, поздравляя его с недавно опубликованной антологией поэзии, называвшейся "В болезни и здравии". Я слышала, как он сказал, что на его взгляд там недостает Браунинга, но со всем остальным согласен, словно сам делал этот выбор.
- Но Браунинг был слишком здоров, - возразил Дэви, - основной идеей сборника является влияние болезни на поэзию.
Лакей подал бокалы-блюдца с шампанским. Тетя Сэди успокоилась, а я приступила, как всегда это делала в Хэмптоне, к изучению "Татлера". Полли не было так долго, что я даже успела перейти к "Кантри Лайф". Поверх страниц с изображением счастливых жен баронетов, их детей, их собак, их домов и твидовых костюмов я наблюдала, как снова сгущается атмосфера мрака и смущения в Длинной галерее. Когда появился Малыш, я заметила, каким озадаченным взглядом он окинул стоящий у камина экран с огромной дырой посередине. Затем, поняв, что с ним произошло, он повернулся ко всем спиной и встал у окна. Никто с ним не заговорил. Лорд Монтдор и Дэви молча потягивали шампанское, исчерпав тему антологии.
Наконец вошла Полли в своей прошлогодней норковой шубке и крошечной коричневой шляпке. Хотя облако фаты исчезло, она все еще была окутана облаком радости. Она была совершенно естественной, обняла отца, поцеловала нас всех, в том числе и Дэви, взяла Малыша под руку и повела его к входной двери. Мы последовали за ними. Слуги собрались в холле, они выглядели грустными, старшие прикладывали платки к носу, она попрощалась с ними. Младшие горничные бросили на них немного риса, затем они с Малышом сели в "даймлер", машина медленно тронулась и увезла их.
Мы попрощались с лордом Монтдором и последовали за ними. Когда мы шли по дорожке, я оглянулась. Лакей уже закрыл входную дверь, и мне показалось, что прекрасный Хэмптон, простирающийся между весенней зеленью газонов и бледной синевой неба, лежит холодный, пустой и печальный. Молодость покинула его, и впредь он должен был стать убежищем двух одиноких стариков.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Началась моя настоящая жизнь замужней женщины, то есть жизнь с моим мужем в нашем собственном доме. Однажды я приехала в Оксфорд и увидела, что чудо все-таки произошло. Все стены дома были оклеены обоями, теми самыми, которые я выбирала, они выглядели даже красивее, чем я надеялась. Исчез запах дешевых сигарет, цемента и сухой гнили, на его место пришел божественный запах чистоты и свежей краски, половицы были гладкие и прочные, а окна настолько чистыми, что казалось, в них нет стекол. Пришла весна, мой дом был готов, и я была слишком счастлива, чтобы выразить это словами. Чтобы закрепить это счастье официально, позвонила жена профессора, их с мужем карточки были аккуратно поставлены рабочими на каминной доске: "Профессор и миссис Козенс, 209 Банбери-роуд". Итак, я была признана по-настоящему взрослой дамой, которой наносят визиты. Это было очень захватывающе.
У меня была романтическая, но совершенно определенная картина моей будущей жизни в Оксфорде. Я представляла себе небольшой кружок, восхитительное сообщество деятельных, культурных, связанных общими интеллектуальными интересами людей, занятых образованием молодежи. Я полагала, что жены других донов окажутся красивыми, спокойными женщинами, разбирающимися в моде, немного кокетливыми, немного нервными от постоянных трудов по совершенствованию своего дома и воспитания многочисленных умных детей, интересующимися современной литературой, как Кафка, например, и никогда слишком усталыми или занятыми для длинных серьезных дискуссий на интеллектуальные или практические темы. Я видела себя в дневное время занятой по хозяйству дома или в гостях у одной из этих очаровательных созданий, живущих в старых домах с прекрасной старинной архитектурой, в то время как вечера мы будем проводить, слушая научные споры наших мужей. Короче говоря, я надеялась встретить здесь новых небожителей, более образованных и зрелых, чем Радлетты.
Эту счастливую близость, казалось, предвещали карточки профессора и миссис Козенс. На одно мгновение я почувствовала укол разочарования от факта, что они жили на Банбери-роуд, но потом мне пришло в голову, что умные Козенсы, должно быть, обнаружили большой старый дом в этом бесперспективном районе, который был построен когда-то по прихоти экстравагантного дворянина, пожелавшего разнообразить унылый пейзаж видом портиков, подъездов, карнизов с украшениями в стиле рококо и безупречными пропорциями здания.
Я никогда не забуду, как была счастлива в тот прекрасный день. Наконец, дом был полностью моим, рабочие уехали, появились Козенсы, в саду цвели нарциссы и во всю силу легких пел дрозд. Альфред взглянул на меня и, кажется, нашел мой внезапный прилив хорошего настроения иррациональным. Он всегда знал, что дом рано или поздно будет готов, и не метался, как я, между оптимистической уверенностью и черным скептицизмом. Однако, моя радость по поводу визиток скоро угасла.
- Это так ужасно, - рыдала я.
Я вопила потому, что не могла должным образом ответить на приглашение, наши собственные визитки еще не были готовы. Да, их обещали прислать на следующей неделе, но я должна была ответить сразу же, разве непонятно?
- На следующей неделе ответить будет не поздно, - сказал Альфред.
И вскоре я проснулась на рассвете в моей собственной постели в моей собственной спальне, отделанной по моему вкусу и отлично расположенной. И хотя это утро было очень холодным, и за окном лил проливной дождь, а я, так еще и не успев нанять прислугу, должна была вставать и готовить завтрак Альфреду, я не возражала. Он был моим собственным мужем, и заниматься кулинарией в собственной кухне было для меня райским наслаждением. Теперь я думала о новых счастливых дружеских отношениях, на которые я возлагала столько надежд. Но, увы, как это часто случается в жизни, все получилось не так, как я ожидала. Новые подруги появились у меня очень быстро, но они были весьма далеки от очаровательных сподвижниц моей мечты. Одной из них стала леди Монтдор, а другой Норма Козенс.
В то время я была не только очень молодой, мне едва исполнилось двадцать, но и очень наивной. До сих пор я поддерживала отношения только с членами моей семьи или другими девушками (одноклассницами или дебютантками) моего возраста, они были простыми и прямодушными, и я понятия не имела, какими сложностями может сопровождаться общение даже с людьми, которым я нравилась. Я по простоте душевной считала, что раз уж люди любят меня, я обязана любить их в ответ, и чувствовала моральное обязательство оправдать их ожидания, особенно, если это касалось пожилых людей. Сомневаюсь, что этим двум пожилым леди когда-нибудь приходило в голову, что они эксплуатируют мое время и энергию самым бесстыдным образом.
Однако, до рождения моих детей, я располагала достаточным временем для общения и была одинока. Оксфорд оказался местом, где общественная жизнь, вопреки моим ожиданиям, являлась исключительной привилегией целомудренных мужчин; интересные разговоры, вкусная еда и хорошее вино предназначались для собраний, где не было ни одной женщины; вся традиция являлась по сути монашеской, и общество жен считалось излишним. Я никогда бы добровольно не выбрала Норму Козенс своей близкой подругой, но все же предпочитала ее общество долгим часам в одиночестве, в то время как леди Монтдор действительно была глотком воздуха, может быть не особенно свежего, но это был воздух большого мира, раскинувшегося за пределами нашей обители, мир, где женщины считались чем-то большим, чем кухонная утварь.
Горизонты миссис Козенс тоже выходили за рамки Оксфорда, только в другом направлении. Ее девичья фамилия была Борели, и семья Борели была мне хорошо известна, так же как огромный елизаветинский дом ее деда, расположенный недалеко от Алконли. Они были самыми известными нуворишами в окрестности. Ее дедушка, теперь лорд Драерсли, сделал свое состояние на иностранных железных дорогах, потом он женился на дочери местного помещика и стал родоначальником огромной семьи, члены которой вырастали, женились и селились недалеко от Драерсли Мэнор. Они в свою очередь стали заметными фабрикантами, так что щупальца Борели распространились на большую часть Западной Англии. Казалось нет конца этим кузенам, тетям, дядям, братьям, сестрам Борели и их законным родственникам. Их внешний вид не отличался разнообразием, одни и те же черты, один и тот же взгляд белой морской свинки, та же приверженность спорту и сельскому образу жизни. Они редко выбирались в Лондон и уважали своих соседей в соответствии с традициями того времени за их нравственность, богатство и успехи в спорте. Они делали все, что должны делать сельские дворяне - заседали в судах и районных комитетах, гуляли с собаками, произносили проповеди и руководили церковным хором. Короче говоря, они были столпами сельской Англии. Дядя Мэтью, которому приходилось сталкиваться с ними в местных делах, ненавидел их всех скопом; в черных ящиках они были указаны общим именем Борели, не знаю почему. Однако, как Ганди, Бернард Шоу и лабрадор Лэбби они продолжали процветать, и никакого истребления Борели не предвиделось.
Моим первым опытом появления в местном обществе в качестве жены младшего дона был званый обед, данный в мою честь Козенсами. Профессор Пастырского богословия Козенс был научным руководителем Альфреда и имел, таким образом, важное значение в нашей жизни и влияние на карьеру Альфреда. Я догадывалась об этом, хотя Альфред не обсуждал эту тему со мной. В любом случае я была обеспокоена тем, чтобы иметь успех в обществе, стремясь выглядеть красиво, произвести хорошее впечатление и быть достойной своего мужа. Моя мать прислала мне вечернее платье от Мэйнбохера, казалось, специально предназначенное для такого случая, с белой гофрированной юбкой из шифона и верхом из черного шелкового джерси с высоким воротом и длинными рукавами. Оно дополнялось широким черным кожаным поясом. Вместе с моей единственной драгоценностью - алмазной брошью, которую прислал отец - оно выглядело и нарядным и удобным. Мой отец, кстати, остался глух к призыву леди Монтдор купить мне сельский дом и даже отказался увеличить мне приданое, ссылаясь на свое банкротство. Однако, он отправил мне чек и этот довольно красивый драгоценный камень.
Дом Козенсов не был экстравагантной прихотью дворянина. Это был просто плохой и некрасивый дом на Банбери-роуд. Дверь нам открыла самая настоящая магдалина. Я никогда раньше не видела продажных девиц, но сразу признала ее, как только взглянула в глаза. В холле она, широко улыбаясь, назвала нас чужими именами. Тем не менее, мы назвали себя, сняли наши пальто, после чего она открыла дверь и втолкнула нас, не назвав имен, в гостиную миссис Козенс. Вся эта сцена сопровождалась громким лаем четырех трясущихся терьеров. Я сразу увидела, что мое платье не будет иметь успеха. Позже Норма сообщила мне, указывая на одну из страшных оплошностей, которые я сделала тем вечером, что от меня как от новобрачной ожидали на моем первом обеде появления в моем свадебном платье. Но независимо от этого платье из джерси, даже парижское, было неприемлемо в высшем Оксфордском свете. Присутствовавшие здесь дамы были в кружевах или в марокене, с глубокими декольте и обнаженными руками. Платья были всех оттенков бежевого и казались почти одинаковыми. Это был холодный вечер холодного дня. В камине лежал кусок гофрированной бумаги, огонь не зажигали. Всем этим голым дамам, казалось, не было холодно, они не синели и не покрывались мурашками, как я, они даже ни разу не вздрогнули. Вскоре я узнала, что в чопорных Оксфордских кругах лето считается очень утомительным и жарким, зато зима была признана бодрящей; в межсезонье никто вообще не обращал внимания на термометр, холода они не чувствовали.
Без огня комната казалась совсем невеселой. Небольшой диван и несколько обитых тусклым кретоном стульев выглядели довольно мрачно. Трудно было представить себе, что кто-то, даже пресловутый Борели, в мебельном магазине мог усесться на такой стул и сказать: "Это самая подходящая мебель для моей гостиной". Кое-где у стен поблескивали хромированные держатели для ковра, но никакого ковра не было и в помине, всего несколько скользких половичков, стены покрыты блестящей краской, ни одной картины или гобелена, чтобы скрыть их неуютную пустоту. Миссис Козенс, чьи несколько помятые черты лица я помнила еще со времен охоты в Алконли, встретила нас довольно радушно; профессор выглядел тенью лорда Монтдора, продемонстрировав несколько приторную сердечность, которую я объяснила влиянием предмета, который он преподавал, возможно, так бы выглядел лорд Монтдор, стань он кардиналом. Присутствовали еще три пары, которым я была представлена, доны и их жены. Я была потрясена, увидев людей, среди которых мне предстояло жить. Они были довольно уродливы, не очень дружелюбны, но весьма колоритны. Еда, поданная на стол все той же магдалиной, была настолько ужасной, что я почувствовала внутреннюю потребность оправдать миссис Козенс, решив, что на кухне случилась неожиданная катастрофа. С тех пор я съела довольно много таких блюд, так что уже не помню точно, что это было, кажется, все началось с лукового супа и закончилось пережаренными сардинами на пересушенном тосте. Я запила это несколькими каплями белого вина. Я помню, что беседа не блистала остроумием, факт, отнесенный мной на счет плохой пищи; но теперь мне известно, что доны привыкли к плохому столу, зато с ними случается паралич в женском обществе.