Если она когда-либо и раздражала его настолько, что он придумывал несуществующие дела, чтобы уехать на несколько дней, сейчас он был не расположен вспоминать об этом. Он не скучал по ней в том смысле, в каком, как он знал, многие из его подчиненных скучали по своим женам, но, Боже, ему вдруг до боли стало не хватать всего того, что олицетворяла собой Хани, особенно, о! особенно детей: его невыносимо избалованной, обожаемой дочери, внешностью и наклонностями разительно похожей на свою мать, и его очаровательного, обожаемого, но совершенно бездарного сына. Может, его собственный отец относился к нему точно так же в его шестнадцать, однако Тауэрсу это казалось маловероятным. Все школьные каникулы он работал в разных магазинах и к шестнадцати годам уже доказал, что обладает необходимыми в бизнесе мозгами и чутьем; некоторые старые отцовские подхалимы утверждали, что он проявлял должные способности уже в шесть лет.
Он осознавал, почему в то утро его обуревали мысли о доме. Это началось накануне днем, когда с дипломатической почтой прибыл очередной еженедельный отчет Норриса с сообщением, что эпохальное открытие компании "Проктер и Гэмбл" - стиральный порошок "Тайд" завоевывает рынок, а "Уэстингхаус" выпускает стиральную машину барабанного типа с фронтальной загрузкой, словно специально предназначенную для "Тайда". В нем сразу пробудился дух соперничества. Если даже он потратил хотя бы минуту на размышление над предложением Трумэна стать членом президентской команды в Вашингтоне, доклад Норриса о последних событиях заставил его признать, что он никогда серьезно не рассматривал открывшуюся возможность. Политика его не интересовала, помимо тех случаев, когда Комиссия по контролю за качеством продуктов питания и медикаментов могла нанести ущерб бизнесу.
Финансовые дела компании "Тауэрс фармасетикалз" находились в превосходном состоянии. Бог свидетель, этого следовало ожидать, учитывая непрерывные миллионные поставки медикаментов в страшные военные годы; но мир, в который он собирался вернуться, изменился, мало напоминая ту жизнь, которую он оставил в 1942-м, и к прежнему возврата уже не будет. Теперь, когда компания фантастически быстро разбогатела, ему предстояло вступить в новое сражение, и к этой битве он был готов в гораздо большей степени, чем к тем предыдущим. Отчет Норриса помог ему осознать, как страстно он желал приступить к детальной проработке и расширению планов, которые вынашивал в течение последних шести или семи месяцев, с тех пор, как начал относиться к своей дипломатической миссии как к своего рода рутине.
Забавно, но в 44-м, опьяненный гордостью, что был рядом с Паттоном, когда освобождали Париж, он серьезно намеревался продать компанию после окончания войны. Он хорошо помнил, как эта мысль впервые пришла в голову. Норрис только что рассказал, использовав прямую секретную связь Третьей армии со Штатами, что фирма "Проктер и Гэмбл" была вынуждена заплатить "Левер Бразерз" по обоюдному согласию, не доводя дело до суда, десять миллионов долларов в качестве возмещения ущерба за кражу формулы мыла, смягчающего кожу, которую "Левер" использовала для улучшения качества мыла "Слоновая кость". Это был, один из крупнейших штрафов, когда-либо выплаченных за промышленный шпионаж, но громкая история нисколько его не взволновала, оставив равнодушным; отчасти он даже испытывал стыд за то, что принял срочный звонок Норриса на тему промышленного шпионажа, столь далекого от шпионажа, от которого в то время зависела жизнь или смерть множества людей.
Его дед основал предприятие, имея в своем распоряжении лишь одну лошадь, несколько пробирок и пару сотен долларов; его отец продолжил дело уже в двадцатом веке, превратив его в одну из крупнейших фармацевтических компаний в Соединенных Штатах, и "скончался на посту" в 1937-м. К моменту вступления Бенедикта в армию он уже начинал выводить компанию на широкий международный рынок, выпустив несколько новых сортов мыла - кость в горле у "Проктер и Гэмбл".
"Уолл-стрит джорнал" называл его "вундеркиндом", однако именно в тот день 44-го года в Париже он вообразил, будто обязан приносить пользу всему человечеству, а не только делать все больше и больше денег, удовлетворяя спрос на лекарственные препараты и моющие средства. Даже составил список названий международных посреднических фирм, к которым он может обратиться с просьбой создать консорциум для размещения огромного количества акций, что неизбежно, и мечтательно прикидывал, какого уровня достигнут цены. А на следующий день генерал Паттон отправил соединение, находившееся под его командованием, на помощь воздушно-десантной дивизии на юго-восток, где шли тяжелые бои, и к тому времени, когда спустя восемь месяцев Тауэрс, измученный морально и физически, прибыл в Прагу, его настроение полностью изменилось.
Приняв душ и одевшись, он спустился в кабинет, чтобы ознакомиться с коммюнике до совещания, проводившегося ежедневно в восемь часов утра, с заместителем главы дипломатического представительства и третьим человеком в посольстве, советником по политическим вопросам. Наименее квалифицированная из двух его секретарш (та самая, которая полагала, к несчастью, что может обойтись без лифчика) дожидалась шефа в приемной с телеграммой, помеченной грифом "совершенно секретно - вскрыть лично".
- У Ирины грипп, ей сегодня придется лежать в постели, - пробормотала она.
Тауэрс коротко кивнул и жестом приказал ей уйти. Прочитав телеграмму, он покраснел от удовольствия, как некогда он краснел, услышав редкую похвалу от своего отца.
"Вы проделали огромную работу, Бен. Джордж Маршалл и я неохотно приняли ваше прошение об отставке с тем, чтобы вернуться к своим делам; дайте нам срок до конца марта, когда мы сможем назвать вашего преемника. Еще раз, хорошая работа. Гарри Трумэн".
В кабинете было очень холодно, как и всегда в середине месяца, когда заканчивалось топливо для обогревателей, но сегодня он не замечал этого. Конец марта! Осталось три с половиной месяца. Именно такие сроки, на которые он надеялся. Значит, Хани уже позаботится закрыть дом в Палм-Бич, так что ему не придется терять там время, их свидание произойдет в Нью-Йорке, где Хани нравилось жить в апреле и мае, а он предпочитал оставаться в этом городе круглый год. В Нью-Йорке находилась штаб-квартира "Тауэрс фармасетикалз". Посвятив пару дней Хани и детям, он, не тратя даром ни минуты, сможет встретиться с Норрисом и двумя коммерческими директорами, слава Богу, пережившими войну, и составить план кампании века.
Раздался деликатный стук в дверь.
- Входите, входите, - радушно пригласил Тауэрс.
Вошел младший советник посольства. Бедняга, которому платили слишком мало, а работать заставляли слишком много, еле тащившийся вверх по служебной лестнице, - его продвижение на дипломатическом поприще едва ли можно было назвать "карьерой", - ждавший смерти чиновника рангом выше, чтобы занять его кресло. Обрадуется ли он новости?
Клерк в глубине души страшно боялся, что Тауэрс останется, официально получив пост посла. Жалко, что Тауэрс не может пока положить конец переживаниям несчастного - не раньше, чем согласует с президентом точную дату своего отъезда, но как бы то ни было, он поставит его в известность при первой возможности.
Оставшуюся часть дня Тауэрс работал как одержимый; сегодня он даже ни разу не кашлянул и потому решил про себя, что его астма, обострившаяся, как он частенько с горечью сетовал, в зимнем пражском воздухе, насквозь пропитанном запахом бурого угля, возможно, была в действительности психосоматического происхождения.
Облачившись в парадную форму, он взглянул на свое отражение в зеркале старомодного гардероба. Неплохо, между прочим, для тридцативосьмилетнего мужчины, совсем неплохо. Он был доволен, что до сих пор в отличие от отца в его темно-каштановых волосах не было и проблеска седины, а форма, сшитая, когда Тауэрс очень сильно похудел, в талии была даже немного свободна. Ничего удивительного, при отсутствии в доме приличного стола. Он уже давно отказался от попыток научить кухарку как следует готовить первосортную американскую грудинку.
На миг полковник почувствовал искушение позвонить очаровательной жене французского консула, чтобы предупредить, что он все-таки придет завтра к ужину. Она позаботилась предупредить его, что ее муж снова уезжает на неделю, но все было не так-то просто. Тауэрс вздохнул. Живое воспоминание о восхитительном суфле, которым она угощала его в прошлый раз, соблазняло его почти так же, если только не больше, чем мысль об упругих маленьких грудках совершенной формы с очень крупными темными сосками, которые она тоже непременно предложит ему попробовать прежде, чем они перейдут к более изощренным ласкам. Если бы только она не была такой ненасытной…
Он взял телефонную трубку, затем положил ее на место. Нет, все эти сложности… Игра не стоит свеч. Он обойдется без суфле, и остается надеяться, что может быть, у Яна Масарика, министра иностранных дел Чехии, сегодня вечером в меню zverina - дичь, одно из немногих блюд чешской кухни, которое ему начинало нравиться.
Он сбежал вниз по лестнице в отличном настроении, несмотря на то что знал: вечером его ждал скучный, официальный прием. Однако, поскольку теперь он мог, подобно школьнику, который ждет не дождется каникул, отмечать крестиком оставшиеся до отъезда дни, Тауэрс решил напоследок насладиться каждой минутой, проведенной здесь.
Его хорошее настроение явно было заразительно, так как он заметил, что Милош улыбается до ушей, пока они ехали вдоль реки по направлению к Градчанской крепости и резиденции правительства.
- Как только начнется весна, я хочу поездить и получше познакомиться с вашей красивой страной, Милош. Мне бы хотелось побывать, например, в Пьештяне, в Карпатах. Там делают лекарства по старинным рецептам, секреты которых передавались из поколения в поколение со времен этой вашей кровожадной графини, остававшейся вечно молодой потому, что она купалась в крови юных девственниц, не так ли?
- Да, сэр. В Чахтице, в Малых Карпатах, сэр. - Милош откликнулся не сразу, и Бенедикт еще заметил, что после этой просьбы улыбки на лице молодого шофера как не бывало.
Бенедикт откинулся на спинку автомобильного сиденья, обтянутого темной кожей, спрашивая себя, почему после всех лирических описаний окрестных достопримечательностей, которыми этот юный чех изводил его, тот сейчас с такой неохотой отнесся к идее попутешествовать. Потом Тауэрс вспомнил. Конечно, он знал почему. Он как-то сказал Милошу, что весной он, возможно, подумает над тем, чтобы взять чеха с собой в Штаты, и, между прочим, до сих пор не отказался от этой мысли. Бесспорно, ему еще не доводилось встречать человека, так хорошо разбиравшегося в устройстве автомобиля; казалось, своими руками Милош способен творить чудеса. Не вызывало сомнений, что и водителем он был отменным, и Тауэрс мог полностью доверить ему безопасность Хани и детей. С другой стороны, еще одна головная боль - получать для него все необходимые бумаги, вводить в свою семью. За несколько недель ему предстоит уладить массу дел. Он примет окончательное решение в течение оставшихся двух месяцев, и неважно, с каким лицом отныне будет ездить Милош, постным или веселым.
Однако случилось так, что письмо Хани заставило его решить этот вопрос гораздо раньше.
"Сьюзен позвонила и сказала, что собирается вечером с Мэйси в "Корону" на премьеру Артура Миллера "Все мои песни", и я пообещала, что Мерсер встретит ее на машине. Представь себе, он так и не появился после спектакля, и девочкам пришлось идти домой под дождем, поскольку такси им удалось поймать только на полдороге. Ужасно неловко, потому что Мэйси такая снобка. Это происшествие совершенно испортило Сьюзен вечер. И, конечно, я бы тоже расстроилась, если бы знала, что наша дочь разгуливает поздно ночью по улицам Нью-Йорка. Мерсер, разумеется, клянется, будто Сьюзен сказала, что он ей не нужен, и она идет на премьеру с кем-то другим, но правда состоит в том, что этот глухой старик не любит бодрствовать после десяти вечера. Надеюсь, что как только ты вернешься домой, ты отправишь его на пенсию, и мы найдем вместо него смышленого молодого человека, вроде Джефферса, который довольно сносно заботится обо мне здесь, в Палм-Бич, хотя и кривится, когда его просят помочь в саду.
Я только надеюсь, что Сьюзен будет появляться в обществе с какими-нибудь другими молодыми людьми теперь, когда многие уже вернулись домой. Я все время твержу ей, что она не помолвлена, и, насколько мне известно, Дадли даже не намекал, будто собирается жениться на ней. Но она страшно упряма и говорит, что больше ни с кем не хочет встречаться и ждет только, когда Дадли вернется с Тихого океана или где он там сейчас находится. Война закончилась больше восемнадцати месяцев назад, так что я совершенно не понимаю, почему его корабль все не возвращается, но, полагаю, тебе это понято, хотя ты никогда и не рассказываешь мне о подобных вещах".
Теперь, когда Хани знала точно, когда он возвращается, в ее письмах засквозил знакомый, ворчливый тон. Это расстроило его, но он сказал себе, что последние пять лет она одна вела целых три дома, управляясь с прислугой, главным образом весьма преклонного возраста, так что он не мог упрекать ее. Что ж, к счастью, в данном случае было легко порадовать ее, предложив хорошую замену Мерсеру.
- Ирина, передай Милошу, чтобы он сейчас же пришел ко мне в кабинет.
Когда через десять минут появился Милош, Бенедикт смотрел в окно на унылую пустынную улицу.
- Сэр, вы звали меня? - Его голос срывался от волнения, в руках он теребил промасленную тряпку, которую, видимо, забыл положить в спешке.
Бенедикт улыбнулся.
- Успокойся, Милош. Думаю, у меня хорошие новости. Как я уже говорил тебе в прошлом году, этой весной я возвращаюсь в Штаты - точнее, в первых числах апреля. Я хотел бы, чтобы ты продолжал работать у меня и там, и если обстоятельства сложатся благоприятно, возможно, я найду место для тебя в своем доме. Ну как?
Бенедикт не сомневался, что его предложение будет принято с удовольствием и благодарностью; мысли его были заняты первой из назначенных на сегодня деловых встреч, и он уже поднялся на ноги, собираясь выпроводить Милоша, как вдруг, к своему ужасу, увидел, что Милош беззвучно плачет.
- Ради Бога, что такое, приятель? Никто не заставляет тебя ехать. Я думал…
Милош опустился на колени. Он смутно осознавал, что делает. Он ждал этой минуты с нетерпением; он знал, что Людмила каждый день молилась об этом. Не то чтобы она надоедала или хотя бы однажды спросила, но каждый раз, входя в дверь, он чувствовал ее беспокойство. Он тщательно продумал, как скажет о своем браке, и даже отрепетировал признание перед зеркалом, и вот теперь, когда полковник, наконец произнес то, что Милош жаждал услышать, он не смог вспомнить ни слова. Он чувствовал себя словно умирающий, сознавая, что наступил самый решающий момент в его жизни.
Бенедикт поспешил к нему и, попытавшись поднять, с раздражением убедился, что испачкался об одежду Милоша машинным маслом.
- Ради Бога, - повторил он, - возьми себя в руки. Что с тобой?
- Я буду работать день и ночь, сэр. Без выходных. Пожалуйста, возьмите нас с собой…
Парень что, спятил?
- Но именно это я и предлагаю… - Бенедикт запнулся, нахмурившись. - Нас?
- Я женат, сэр, на самой замечательной девушке в мире. Ее зовут Людмила. Я знаю ее почти всю свою жизнь. Она из хорошей семьи. Она умеет…
- Замолчи! - загремел Бенедикт. - Ты ни разу не упоминал о жене. Почему ты никогда не говорил мне, что женат? И дети тоже есть?
Милош теперь рыдал в полный голос.
- Нет-нет, детей нет. Мы не хотим детей. Мы хотим работать на вас в Америке. Людмила - чудесная девушка, работящая девушка, она может убирать, шить… - Поскольку Бенедикт не проронил ни слова, Милош истерически продолжал: - Она еще и парикмахерша. Ее родители, Суковы… У них свой косметический кабинет… уже много-много лет… Людмила…
- Замолчи, - снова приказал Бенедикт, а затем спросил: - Как давно вы женаты?
Именно этого вопроса Людмила и Милош боялись больше всего и надеялись, что он не будет задан. Вот почему они отпраздновали свадьбу так тихо, вот почему он, к своему великому сожалению, даже не спал с женой каждую ночь, вот почему он, разумеется, ничего никому не сказал в посольстве, хотя у него там и друзей-то не было, с кем можно поделиться новостью.
- Что, сэр?
- Ты слышал.
Бенедикт просто рассвирепел, когда Милош опять рухнул на колени.
- Я люблю ее десять лет, сэр. Я десять лет хотел жениться на ней. Мы ждали ее совер…
Лицо Бенедикта оставалось неподвижным. Милош потерял всякую надежду.
- Когда в прошлом году вы похвалили мою работу, а потом упомянули, что, возможно, дадите мне работу в Америке, мы поняли, что не выдержим разлуки.
- Поэтому вы поженились?
- Да, сэр.
- Когда?
- Завтра исполняется шесть недель, сэр.
Бенедикт вернулся к окну и застыл неподвижно. Падал легкий снежок, и он увидел, как на улице два русских солдата спокойно глазеют на старуху, согнувшуюся почти вдвое под тяжестью большой вязанки дров. Бедняги! Что бы ни говорил Масарик, он давно должен был понять, какая участь ждет чешский народ. Черчилль оказался прав. Опускался железный занавес, протянувшись от Штеттина на Балтийском море до Триеста на Адриатике, и он быстро надвигался на Чехословакию. Итак, Милош женился на своей Людмиле, уповая на то, что полковник предоставит им ковер-самолет, который унесет их обоих в свободную страну.
- Встань на ноги! - рявкнул он, не повернув головы.
Он заметил, как старуха на улице споткнулась, уронив вязанку, и дрова рассыпались. Ни один из солдат не пошевелился. По-прежнему не поворачиваясь, Бенедикт сказал:
- Милош, там на дороге бедная старуха, которой нужно помочь донести дрова. Ступай и помоги ей, а потом возвращайся назад и передай Ирине свидетельство о браке. Также потребуются свидетельства о рождении всех членов семьи Людмилы, включая деда и бабку, не важно, живы они или нет. Мы должны всех проверить и убедиться в их благонадежности, как мы уже проверяли тебя. И сразу после этого мы обсудим ситуацию… проблему… еще раз.
- Ох, сэр, проблему? Вы хотите сказать…
- Убирайся отсюда и помоги той старухе.
Когда Милош с трудом встал на ноги, Бенедикт повернулся и посмотрел на него:
- Людмила, твоя жена, она хорошенькая? Милош покраснел.
- О да, сэр. Вы в жизни не видели девушки красивее.