"И скушно и грустно" (1840)
Анализ чувств в этом стихотворении опущен, даны только начальный момент и конечный результат. Само размышление осталось за пределами текста. При этом названы главные эмоции, которые наполняют душу каждого человека: желанья (идеалы), любовь, как самое сильное личностно окрашенное чувство, и страсти (дружба, жажда славы и другие). Все они составляют главный предмет элегий и являются поистине элегическими чувствами. Но результат каждый раз оказывается иронически-плачевным. Теперь характерное для романтика вечное желание мыслится с отрицательным знаком, слова "напрасно" и "вечно" уравниваются и становятся своего рода синонимами. Но в следующем четверостишии герой опять держится романтической позиции: ему нужна вечная любовь, не "на время". В третьем четверостишии романтическая позиция опять утверждается и снова подрывается: "рано иль поздно" "сладкий недуг" страстей увянет от холода рассудка. Каждое четверостишие при этом заканчивается обращением к себе, результат раздумья над отдельными чувствами завершается обобщенным выводом о своей и общей жизни, причем лирическое "я" охвачено целиком – и изнутри, и извне ("А годы проходят – все лучшие годы!"; "В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно…"; "И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – Такая пустая и глупая шутка…"). Оппозиция "прошлое – настоящее" присутствует и здесь, но теперь настоящее поглощает прошлое, оправдывая стойкую эмоциональную атмосферу ("скушно и грустно") и начальную мысль о бесприютном одиночестве в мире, где нет ни одной родной души и где царит такая же пустота, как и в собственной душе.
И хотя речь в стихотворении идет о лирическом "я", оно, несомненно, имеет в виду все поколение, которому Лермонтов предъявляет те же упреки, что и в стихотворении "Дума".
"Дума" (1838)
В отличие от элегии "И скушно и грустно", в "Думе" развернут анализ нынешнего состояния души и духа поколения. Поэт сосредоточен на непосредственном размышлении, процесс которого происходит словно сейчас, когда пишется стихотворение. Синхронность переживания и его выражения – характерный признак лирического монолога. Другое отличие заключено в том, что настоящее бытие поколения связано не с прошлым, а с грядущим. Здесь есть сходство с лирикой декабристов, которые постоянно апеллировали к суду потомства и "судили" своих современников с точки зрения будущих поколений.
Как и элегия "И скушно и грустно", "Дума" начинается с элегической ноты, но вскоре в нее проникают насмешка, ирония и инвектива. Здесь сочетаются элегическая лексика ("печально", "иль пусто, иль темно", "познанья и сомненья", "жизнь уж нас томит", "надежды лучшие", "чаша наслажденья", "лучший сок", "мечты поэзии", "создания искусства", "восторгом сладостным") с высокой, свойственной ранее жанру оды и ораторской, декламационной лирике; с типичными архаизмами и славянизмами; развернутыми поэтическими уподоблениями, резкими антитезами, повторами, афоризмами.
Начавшись как философско-социальная и даже политическая элегия, "Дума" перерастает ее рамки и сливается с ораторским лирическим монологом, с жанром декламационной лирики. В результате эти жанры теряют свои канонические признаки, и в целом образуется гибридная форма – философский монолог, в котором на равных правах смешаны медитативная элегия и гражданская ода. Однако и это не все.
Обвинения поколению высказаны иронически, притом в намеренно оскорбительном, сниженном, прозаическом тоне; вся лексика взята из бытового обихода. Тем самым гражданская "болезнь" поколения – это не возвышенный романтический недуг, зависящий от обстоятельств и от судьбы, а слабости обыкновенных людей, преодолеть которые у них нет ни способностей, ни сил, ни воли. Лермонтов, конечно, прекрасно понимал, что это далеко не так, но он сознательно снял вину с обстоятельств и преувеличил вину поколения, чтобы больнее задеть его за живое и хотя бы таким путем возродить в нем здоровые, жизнелюбивые и жизнедеятельные начала. С этой целью строфические отрезки заключаются самыми обидными словами. Общий путь поколения рисуется как идейное банкротство, как духовная и душевная несостоятельность: поколение одиноко и потеряно во времени – ему скучна жизнь предков, со стороны потомков его ждет оскорбление "презрительным стихом". Жизнь поколения неестественна, она противоречит нормальному ходу вещей: поколение ничего не оставляет своим наследникам и "спешит" "к гробу", к смерти, насмешливо оглядываясь на бесцельно прожитую жизнь и осмеивая себя.
Позиция Лермонтова в "Думе" выглядит двойственной: лирическое "я" не отделено и одновременно отделено от поколения. Лермонтову близки страдания поколения и его вина, и поэтому он стремится объективировать лирическое переживание, мысля себя одним из "толпы". Ему свойственны те же нравственные недуги, которые присущи всему поколению. Но в отличие от поколения, которое не осознало духовной "болезни" или примирилось с ней, поэт не только осознает "болезнь", но и не может с ней смириться. Это возвышает поэта над поколением и дает моральное право сурово осудить его. Таким образом, критика идет изнутри поколения от принадлежащего к нему лица, поднявшегося выше духовного уровня поколения. В начальных стихах "Думы" – "Печально я гляжу на наше поколенье!" – определены место поэта и дистанция, существующая между ним и поколеньем. Однако поэт не может признать судьбу поколения "нормальной", и это мучительное и неотступное чувство досады и обиды выливается в стихи, адресуемые всем, становится поэтическим высказыванием.
В других стихотворениях, где субъектом высказывания выступает лирическое "я", отношения между обществом и лирическим героем могут принимать иной характер. Нередко лирический герой Лермонтова чувствует на себе давление враждебной действительности и непосредственно откликается на него.
"Как часто, пестрою толпою окружен…" (1840)
Лермонтов прямо сталкивает светлую мечту и праздничный шум новогоднего маскарада. Обычно в романтической лирике душа героя независима от маскарадного мира ("Наружно погружась в их блеск и суету…"), хотя тело его пребывает среди шумной толпы. Однако окружающая героя "пестрая толпа", наполненная "образами бездушных людей", не оставляет его в покое ("Когда касаются холодных рук моих С небрежной смелостью красавиц городских Давно бестрепетные руки…").
Вся композиция стихотворения отражает раздвоенность лирического героя, находящегося и в маскарадном чаду, и вне его. Герой, сохраняя самостоятельность, пытается сопротивляться, но не может вырваться из "светской" суеты. Здесь, как и в драме "Маскарад", маскарад – символ реальной действительности, независимо от того, скрывают ли маски подлинные лица, или сами открытые лица есть не что иное, как "приличьем стянутые маски". Смысловой эффект стихотворения заключен в том, что лирическому герою отвратительны маски любого рода, так как за ними он не видит живых человеческих лиц, а встречает лишь "бездушные образы", слышит "затверженные речи", ощущает касание "бестрепетных рук", но выйти из маскарадного мира не может. Надеясь отыскать подлинную жизнь, он уходит в сон, в свою мечту, где исчезает маскарад и нет ни масок, ни скрывающих лица "приличий". По контрасту с веселым, шумным, блестящим маскарадным миром мечта поэта и образы, встающие перед ним, оказываются обращенными в прошлое, внешне невыразительными и бедными: здесь царят запустение, покой, тишина ("сад с разрушенной теплицей", "Зеленой сетью трав подернут спящий пруд", "вечерний луч", "желтые листы"). Осенний пейзаж дополняет картину угасания дворянской усадьбы, признаки которой очевидны: "высокий барский дом", аллея, а за прудом – поля, покрытые туманами. Прошлое предстает в элегических красках и тональности. Однако внешняя картина не соответствует внутренней, а противопоставлена ей. Кругом увядание, "старость", а лирический герой – ребенок, и его мечта напоминает "первое сиянье" "молодого дня". "Старинная мечта" по-прежнему юна, а звуки, связанные с ней, – "святые". Засыпающей природе контрастны чистота помыслов и чувств, радостное погружение во внутреннюю жизнь и ее созерцание.
Лирический герой возвращается к естественному, словно бы нетронутому цивилизацией, простому сознанию. Воспоминание о патриархально-поместном быте окрашивается в идиллические тона. Печальный элегический тон светлеет, и элегия смешивается с идиллией.
Противоречие между мечтой и реальностью образует трагическую коллизию в душе поэта. Драматический слом настроения происходит в тот момент, когда герой находится на вершине, в апогее воспоминания, когда он овладел мечтой ("царства дивного всесильный господин"). Мотивировка слома идет с двух сторон: изнутри и извне. Во-первых, герой не может удержать мечту, потому что живет в реальности. Мечта приходит к нему на краткий миг ("сквозь сон", в забытье), и он лишь на мгновение погружается в мир мечты. Во-вторых, реальность грубо вторгается во внутренний мир героя ("шум толпы людской спугнет мечту мою"). Идиллическая картина при возвращении из мечты в реальность разрушается, исчезает, и мечта превращается в "обман". Поэт, однако, не хочет расстаться ни с красотой, ни с мощью искусства, а красота и сила искусства не всегда выступают сопряженными в его лирике. Трагическая раздвоенность (уход от реальности в мечту, выраженный в красоте и гармоничности элегии, и пребывание во враждебной реальности, выраженной в "уродливости" и дисгармоничности сатиры), не ведет к "новой боевой позиции". Лермонтов явно стремится проложить вовсе не "боевой", а по сути своей компромиссный путь в искусстве "совмещения и слияния гармонии и дисгармонии, прекрасного и безобразного, элегического и сатирического, "поэтического" и "прозаического". Такова ведущая направленность зрелой лирики, не исключающая, разумеется, вспышки гармонического или дисгармонического романтизма и соответствующего ему стиля. Иначе говоря, Лермонтов не хочет оставить гармоничную поэзию красоты ради силы, а дисгармоничную поэзию силы ради красоты.
"Валерик" (1840)
В сказанном легко убедиться, рассмотрев это стихотворение. По форме своей "Валерик" – любовное послание, включающее и охватывающее, однако, стихотворную повесть или стихотворный рассказ. Первая и последняя части выдержаны в духе типичного любовного послания, в котором патетика и серьезность искреннего признания несколько снижены условностью жанра и ироничностью тона.
Как правило, в послании воспроизводится некоторый итог размышлений и переживаний. В отличие от стихотворений "Дума", "И скушно и грустно", "Как часто, пестрою толпою окружен…", в послании "Валерик" нет синхронности переживания и размышления: чувства героя обдуманы, взвешены, и он пришел к некоему, пусть печальному, но все-таки вполне определенному итогу относительно своего отношения к любимой женщине и относительно самого себя. Он любит, любит сильно и глубоко, но не рассчитывает на счастье, потому что его возлюбленная, как он думает, равнодушна к нему ("И вам, конечно, все равно").
Перерывы в военных действиях оставляют его наедине с природой, которая одновременно проста и прекрасна. В спокойное и мерное описание внезапно вторгается война: сначала сшибками удалыми, своей игрой напоминающими "трагический балет", потом – "иными представленьями", "Каких у вас на сцене нет…". И вот тут рассказ лирического героя идет о войне, доселе нисколько не похожей на другие войны, например, на Отечественную войну 1812 года, о которой вел рассказ солдат-артиллерист в стихотворении "Бородино". Повествование о кровавом сражении в стихотворении "Валерик" воспринимается на фоне героического, приподнятого изображения войны (ср. описание боя в "Полтаве" Пушкина), увиденного глазами поэта-историка и государственного мыслителя, и на фоне не менее героического, но лишенного патетики и увиденного рядовым участником ("Бородино" Лермонтова). Тут имеет значение и точка зрения рассказчика, и время рассказывания. Лирический герой находится внутри сражения и отделен от него несколькими днями.
Прозаически нарисованной картине войны противостоит поэтически переданная природа. Началу перестрелок и сражений дважды предшествует описание природы, выдержанное во вполне конкретной стилистике с легким налетом романтического стиля. В первом пейзаже ("Зато лежишь в густой траве…") романтический стиль почти не ощущается, во втором проявляется резче и определеннее.
На таком фоне и возникает недоумение – почему человек превращает поэзию природы в безобразную прозу войны или разрушения?
В связи с подобными вопросами, остающимися без ответов, возникает сложное и далеко не однозначное отношение к Богу. С одной стороны, Бог вдохнул в человека стремление к идеалу и сделал людей земными носителями своей небесной сущности, с другой – устроил мир несовершенным и вложил в человека недовольство им. Человек находится у Лермонтова, как и у Баратынского, между землей и небом. Но для Баратынского "тягостно" и трагично место человека во Вселенной. Лермонтову оно представляется естественным и нормальным. Трагедия не в том, что человек мечется между землей и небом, и не в том, что смертное тело вмещает бессмертную душу, но в ином: когда человек жив, он целиком прикреплен к земле, когда мертв, окончательно превращен в небожителя. Земля и небо разъединены, разведены и враждебны друг другу как в мире, так и в самом человеке. Лермонтов хочет иметь все сразу – и землю, и небо, быть небожителем на земле и землянином на небе. Ему не надо рая, если в нем нет, земной жизни, ему не надо земной жизни, если в ней нет рая. Неосуществимость этой романтическо-утопической идеи и составляет трагизм бытия, вызывающий неудовлетворенность и разочарование миром, созданным Богом. Отсюда постоянные поиски нового, более совершенного "варианта" бытия, желание "исправить" роковую "ошибку", допущенную Богом, – слить воедино жизнь и смерть, наполнить дух земными страстями, земные страсти одухотворить, пропитать землю небом, небо насытить землей.
На этой почве возникают "полярные", контрастные, спорящие друг с другом стихотворения.
"Благодарность" (1840)
В стихотворении перечислены все "дарованные" Богом и выпавшие на долю лирического "я" "отрицательные" переживания, опустошившие его душу. "Благодарность", с этой точки зрения, представляет собой иронически окрашенную эпиграмму, выдержанную в сатирико-ораторских тонах с афористической концовкой и оксюморонными сочетаниями ("горечь слез", "отрава поцелуя", "клевета друзей"). На этом фоне обычные обороты воспринимаются в том же противоречивом ключе ("тайные мучения страстей", "месть врагов", "жар души, растраченный в пустыне"). Начав с иронической благодарности, Лермонтов в завершающей части стихотворения с довольно сильным сарказмом и вполне серьезно просит Бога ускорить свою смерть, дабы прекратить изъявление неподобающей благодарности. Так одно кощунство перекрывается другим, еще более дерзким:
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
Вместе с тем, наряду с "Благодарностью" Лермонтов пишет совсем другие стихотворения, в которых выражено иное отношение к Богу и к сотворенному им миру, – светлое и сочувственное.
"Ветка Палестины" (1838)
Среди таких стихотворений выделяются "Ветка Палестины", "Когда волнуется желтеющая нива…", две "Молитвы". Во всех этих стихотворениях, в противоположность "Валерику" или "Завещанию", Лермонтов не проявляет никакого стремления превратить "поэзию" в "прозу". Он не "ломает" стих, не заставляет фразы вступать в спор со стихом, избегает "прозаической" речи и ограничивает проникновение разговорной лексики и интонации в текст.
Традиция, которая питает стихотворение "Ветка Палестины", хорошо известна. Это стихотворение немецкого поэта Уланда "Боярышник графа Эбергарда", переведенное Жуковским и ставшее балладой "Старый рыцарь", и элегия Пушкина "Цветок". Жуковский в своем переводе заменил ветку боярышника веткой оливы. Его рыцарь пронес ветку "от святой оливы" через все сражения и битвы. Из ветки Палестины выросло дерево, и теперь старый рыцарь, сидя под ним, вспоминает о былых походах. Пушкин в стихотворении "Цветок" изменил сюжет и его детали: у него нет ни старого рыцаря, ни ветки боярышника или оливы, а появляется цветок, забытый в книге. Вместо мотива воспоминанья поэт развил мотив "мечты", воображенья.
В отличие от Пушкина, у Лермонтова исчезает мотив влюбленности. Поэт сосредоточен на изображении ветки, как свидетеля событий на святой земле, в святом граде ("ветвь Ерусалима"), хранителя святости ("Святыни верный часовой") и ее святых символов веры ("Кивот и крест, символ святой…"). Судьба ветки Палестины не свободна от печалей и бед. Пальмовая ветвь обречена на разлуку с родным древом, но судьба оказалась милостива к ней и, скрасив тихое умирание, окружила природой, набожными людьми, ценившими святую чистоту земли, воды, солнца, высоких песнопений – молитв и преданий старины, которую она впитала.