Магомед уже совсем оправился. Он зорко смотрел вниз и точно припоминал что-то, бормоча про себя.
– Саид-ага! – крикнул он вниз и прислушался.
Стоны прекратились.
– Саид-ага!
Внизу кто-то заговорил, но так тихо… Этого, впрочем, довольно было Магомеду, и быстрее, чем я думал, он опустился вниз. Я постоял-постоял и решился туда же отправиться, "провалиться".
Провалился и – остолбенел.
Куча соломы, должно быть, принесена недавно. Лунный свет сквозь дыру в стене так и бьет туда, выхватывая из мрака лицо трупа – трупа неподвижного, синего, но с яркими, живыми, воспаленными глазами… Черные круги легли вокруг них, оттого они словно глядят из рамок, сосредоточивая свою силу. Горбатый нос как-то заострился и посинел у ноздрей. Губы, землистые, сморщенные, едва видны из-под свалявшейся космами седой бороды. Голый череп, угловатый, неровный, так и светится. В первую минуту только череп да глаза и были различены мною.
Какая костлявая грудь! Лунный блеск скрадывал впадины между ребрами. Выделялись одни кости, точно скелет лежал перед нами. Глаз даже обманывался. Словно кости грудной клетки подымались и опускались судорожно. Видно, что старику трудно дышать было… Что-то хрипело у него внутри. А это разве не рука скелета? Ведь ни мускулов, ни жил не заметно. Ноги уходят в темный угол.
– Саид-ага!
Он повернулся, и на минуту взгляд его остановился на Магомеде-оглы. Ни искры сознания. Видно, что не узнает его вовсе.
– Кто это? – спрашиваю.
Спутник мой молчит, пристально разглядывая лежащего.
Поперек полосы лунного света, точно трепетавшей на полу, черная линия посоха и сума… А там далее, в тени, еще два глаза… Еще силуэт… Неподвижно, опасливо выглядывает чье-то лицо.
Я взял за руку Магомеда и кивнул туда.
– Айша!
И он подошел к женщине. На минуту лицо ее выдвинулось на свет, точно она хотела показаться Магомеду, и опять спряталось. Но совершенно достаточно было и этого, чтобы рассмотреть другой труп, другие закостеневшие черты… Только они как-то дико выделяются из-за седых прядей волос. Лохмотья едва закрывают тело…
Как хрипло говорит она… Магомед кажется сильно взволнованным. Неужели слезы, у него, у "того старого дагестанского волка?
– Умирать вернулись сюда! – прерывисто сообщает он мне. – Умирать пришли из Турции… На отцовские могилы… Саид-ага большой человек был… Пять аулов у него под рукой считалось… А это Айша – жена.
И он опять расспрашивал женщину.
– Тайно шли… по ночам. Боялись, что не пустят в старый аул. А им только и всего – умереть на родной земле. Старик неделю уж болен. Жена ему помогает.
– Отчего же они не зашли сначала в аул к вам? Могли бы отдохнуть там.
– Вай-вай! Твоя голова да будет здорова. Что это говоришь ты? Возьми свои мысли в руки. Да их бы там сейчас русское начальство остановило, и вместо того, чтобы умереть здесь, они умерли бы в тюрьме…
Саид-ага, не желая покориться русским, выселился отсюда, со всем аулом, в Турцию. Здесь он был богатым человеком. У него ходили по лугам табуны коней, стада баранов паслись в окрестностях. Вокруг сакли его, внизу там, на целую версту раскидывались фруктовые сады. Виноградники сходили к самой реке, переливаясь с полями пшеницы и посевами кукурузы… Он бросил все. Продавать землю, дом, имущество было некому и некогда; ему не верилось, что оставшихся заставят перейти на другие места и построиться в казацких станицах. Саид-ага собрал, что было, что можно взвалить на лошадей и ослов, и с несколькими вьюками отправился в Турцию, уводя за собою дочерей и сына…
Прошло восемь лет, и он возвратился назад, оставив дочерей в гареме какого-то паши, а сына, зарезанного курдами, в придорожном рву негостеприимной чужбины. Старика тянуло назад. Там, среди малоазийских равнин, ему грезилась постоянно родина, ее снеговые горы, ее благоуханные долины. Только бы взглянуть на все это еще раз – и умереть, умереть у себя, лечь там, где легли целая поколения его некогда славного и могучего рода… И вот он, словно затравленный волк, прокрался сквозь кордонную линию, через ахалцыхский уезд, вступил в Закавказье, прошел Гурию, Карталинию, сумел проскользнуть незамеченным через Тифлис, и все-таки пешком, едва ступая своими старческими ногами, добрался до Дагестана. Воображаю, как шли сюда эти путники, муж и жена, старцы, опираясь о свои посохи, сгорбясь, шаг за шагом. Сколько месяцев должно было пройти прежде, чем они увидели эти скалы, эти полувоздушные карнизы, эти ласточкины гнезда, прежде, чем он остановился здесь на высоте, с печальным восторгом оглядывая окрестности, где некогда он был властелином и куда теперь возвращается бесправным нищим, хоронясь от света Божьего, от взгляда людского!
Не так ли загнанный, раненый зверь забирается подальше в свое логовище, чтобы молча, без стона, умереть на покое, не видя за собою погони, не слыша злобного лая остервенелой своры и безумного гиканья забрызганного кровью хозяина.
Говорил один Магомед. Больной только хрипел; жена его молчала, опустив голову, точно она потеряла язык. Видно, что слов не было передать всю тоску, всю муку своего сердца… Видно, что закостенела она от этой боли… Плакала бы, да слез нет… Высохли давно, и внутри все жжет.
Стал ей Магомед про своих рассказывать, про родных, знакомых – и головы не подняла. Видно, все в ней замерло.
– Ах вы бедные, бедные… Мой аул недалеко… Нужно перенести к себе… Саид-аге не долго жить! А какой уздень был! Как мы с ним ваших били! В пяти набегах вместе участвовали. С Шамилем на Тифлис выходили… Да, было время! Точно солнцем в голову ударит, как вспомнишь прежнее… Точно заслепит тебя… Велик Бог, и Магомет пророк его. Они знают, для чего испытывают свой народ!
Глаза мои несколько привыкли к темноте, и я различал, почти всю, женщину, сидевшую в углу: голова ее как-то ушла в плечи, приподнятые вверх, руки сжаты были между коленями. Как должны были изголодаться они!..
Магомед-оглы дал ей было мяса. Она только посмотрела на него и опять поникла…
– Абреком был, всегда у Саида прятался… Могучий человек! Рабов у него были сотни… Три жены в гареме сидело… Сам Шамиль (да успокоит Аллах святую душу его в раю!) уважал Саида… А теперь вон… Солома… Точно шакалы его оборвали кругом… Ай, Саид, Саид! Зачем мы еще живем, зачем Азраил не возьмет нас отсюда? Лучше бы нас в бою убили, чем так кончать!
Я понял, что мое присутствие, как бывшего врага, не совсем удобно и неприятно действующим лицам последнего акта этой потрясающей драмы изгнания и смерти… Поднялся наверх, только до самого утра не мог заснуть. Передо мною возникал образ этого умирающего старика, жизнь, полная поразительных контрастов. Приволье горского узденя, богатство, бесшабашная жизнь смелого воина газавата – и потом нищенство в малоазийских деревушках, страдальческое паломничество на родину и безмолвная смерть в оставленном ауле, некогда кипевшем жизнью и силой, а теперь молчаливом, разрушающемся… Умрут здесь старики, умрут в саклях, где они выросли, где шумели их дети, где умерли их отцы…
Такой же бродяга-турист, как я, случайно, через несколько дет, забредет сюда и на сгнившей трухе соломы найдет чьи-то разбросанные кости… И никто ему не расскажет о величавой эпопее страданий, совершившихся здесь, в этих голых, разваливающихся стенах ласточкина гнезда… И сколько таких костей разбросано по Дагестану, в оставленных аулах земли Адыге на восточном берегу Черного моря… Роется в них голодный шакал… выклевывает мертвые очи хищный ворон и, словно торжествуя, каркает с высоты на весь простор этой грандиозной долины…
И только старик чугурчи, перебирая свою двухструнную балалайку, вспомнит, что был когда-то великий уздень Саид-ага, и передаст о нем вольнолюбивой молодежи…
Магомед только утром вышел из подвала. Он даже не взглянул на меня…
Спустя полчаса мы спускались вниз. Над нами висел карниз оставленного аула. В солнечном блеске орлиными гнездами чернели сакли… Вон там, сквозь эту черную продушину окна, смотрит теперь умирающий… Голубое небо светит ему… Ветерок заносит ароматы горных цветов в его келью… И, в агонии, он станет вызывать свои дружины, что давно лежат в горных могилах, воинственный крик газавата в последний раз надорвет его грудь, и, улыбаясь ангелу смерти, замрет старив, воображая, что кругом звенят шашки и льется кровь, что он бешено мчится впереди своих узденей, развевая по ветру священное знамя пророка!..
Молчаливо, покорно, без видений и грез сойдет за ним в могилу Айша… Разве примерещатся ей ласковые голоса детей, рассеянных на чужбине… Пахнет благоуханием тех роз, которые давным-давно насадила она в своем садике… Так тускнеет последний луч заката, так медленно замирает далекая песня!
– Аллах этого не забудет! Неужели не исполнилась мера гнева его! – в глухом, безвыходном отчаянии шептал про себя Магомед-оглы, взбираясь на крутой гребень скалистой горы…
А яркое небо безоблачно; весело шумит поток, сбегая в долину, еще веселее свищет птичка в тутовом дереве. И опять пахнет жасминами…
Глава 6
Еврейский аул
Дальше грохот ручьев справа и слева. Медленно подвигаемся мы по дну ущелья, следуя за капризными извивами какой-то речки. По ней в эту пору вполне безопасно прошла бы курица, но шумит она так, что я порою вижу только, как мой Магомед рот открывает, а слов его не слышу вовсе. Попадает в русло камень, обломок какой-нибудь скалы – речка пыжится неимоверно, взмыливается вся, перебрасывается через него гремучими струями и, обежав препятствие, долго еще злится и ворчит, вымещая свою досаду на мелких кремнях, на золотистом песке, наконец, на нас, неповинных путешественниках. В самом деле, это уже становится невыносимо. То и дело обдает мелкою водяною пылью или хлещет в лицо крупными брызгами. Не знаешь, куда деваться. Попробовал я было взобраться на откос, но конь мой оттуда торжественно сполз вместе с осыпавшимися глыбами земли, и вслед за ними и я, и он очутились в самом русле. Тут и растительность была чахлая; только в трещинах камня зеленели какие-то кусты с ярко-красными цветами, от запаха которых кружилась голова, да точно голубая эмаль по золоту, на ярко освещенных солнцем плешках желтого камня ласково улыбались вам знакомые северные незабудки.
– Что ж, скоро? – спрашиваю я у Магомеда.
– Аул? А если я тебе скажу, разве ближе будет? – философствует сумрачный горец.
– Должно быть, ты и сам не знаешь?
– Пять поворотов, а там долина. Из долины дорога, вверх пойдет. Вверху и чул.
– Чул? Что это такое?
– Деревни свои так называют евреи.
– Отчего же здесь так пустынно? Ни одного аула нет.
Хмуро оглянулся Магомед.
– Не тебе спрашивать! И тут был аул, – взмахнул он на вершину довольно пологой горы, по откосам которой были разбросаны великолепные купы орешников и ясеней, – и там аул стоял, – показал он головой на темное ущелье вправо, сплошь заросшее одичавшею чащею черешен и яблонь. – Назади три пустых аула оставили. Спроси у горного ветра, где их жители. По чужбине в одиночку блуждают, точно так же, как чекалки бродят в их оставленных жилищах. Вон этому шайтану привольнее и лучше, чем такому джигиту, как Саид-ага…
– Какому шайтану?
– Не видишь?
Прямо над нами словно повисла какая-то большая птица, широко разбросив крылья, серебрившиеся на солнце. Большие, круглые, золотые глаза смотрели на нас и, верно, ничего не видели. Встревожил ли его кто из сырого и теплого убежища в нише серой скалы, или сам он поднялся в ущелье в неурочное время? Магомед нехотя вытащил ружье, до сих пор мирно болтавшееся за спиною. Небрежно, словно не глядя навел его – и тотчас же загремели вокруг пробужденные нами окрестности. Направо и налево, впереди и позади – точно сотни выстрелов. Гулко перехватывает. Каждая скала, каждая гора отразила их; в каждую пещеру, следуя по ее извилинам и постоянно повторяясь, ворвался этот грохот. А на песке вздрагивал громадный филин-пугач, переводя маховыми крыльями и поминутно раскрывая клюв, точно ему дышать было нечем. Еще более недоуменно-пристально смотрели на нас его налитые золотом глаза. Даже и веки не смежались.
– Зачем ты это?
– Его жалеть нельзя. Ты знаешь ли, кто он?
– Птица.
– Какая! Тут прежде, давно это было, злое племя по горам сидело. С шайтаном дружилось, всякого, кто попадал к нему, живого в огне жарили и пожирали. Сакли это племя не знало вовсе. Что звери, голые по лесам шлялись, а вниз, в долины, сходить не смели, потому что наши муллы закляли его.
– Было у него оружие? – заинтересовался я горною легендой.
– Нет. Дубьем дралось, камнями. Что наши мальчишки – из пращи. Стало нам тесно, внизу места не хватило, муллы велели в горы идти. Пошли, только каждый кусок земли нам с бою доставался.
– Да ведь как же они дрались, не камнями же остановить вас могли?
– Силы непомерной были. А главное – шайтан помогал им. Сегодня выстроимся, а ночью он, поганый, завалит аул каменьями. Навезем снизу земли для садов – червей пошлет или всю ее песком занесет. Наконец стали мечеть строить. Что за день сделаем, ночью все рухнет! Самые умные муллы думали, ничего придумать не могли, пока не пришел один ходжи, побывавший в Мекке. Ну, тот все сразу понял. Велел найти такого ребенка, за которым грехов нету, да чтобы он единственный был у матери, да чтобы его отец святой жизнью был известен, да чтобы на груди у ребенка луна, в виде родимого пятна, означалась. Десять лет искали – не нашли. Наконец услышали от проезжего еврея одного, что есть такая семья и ребенок такой, далеко-далеко, в Кабарде самой. Что было делать? Сказали ходжи. "Непременно добудьте его", – посоветовал. Пошли наши набегом. Много крови пролилось, сколько тысяч человек убили. Один Аллах да Магомет, пророк его, сосчитать разве могут. Разорили сто аулов, а мальчика живьем добыли. Привезли к ходжи. "Ну, теперь, – говорит, – начинайте строить мечеть, только внизу яму выройте". Вырыли. "Посадите туда мальчика, черного петуха и белую кошку". Посадили. "Заложите их камнями сверху". Жалко было, да что ж делать – заложили. "Теперь, – говорит, – выводите стены, прочно будет". И верно! Прошла ночь – все цело, слышно только было, как шайтан по горам да по ущельям до утра плакал, что власти у него нет, что царство его отошло.
– Ну а ребенок что же?
– Ребенку что! Его душа – прямо в рай. Люди видели, как через три дня из этих самых камней, которыми яма была заложена, вылетела зеленая птичка и прямо в небо взвилась. Откуда ни возьмись, кинулся за ней черный коршун – это шайтан был, – только с неба его громом ударило, так и не удалось ему зеленую птичку добыть. Ну вот как достроили мечеть и аулы начали в горах ставить, шайтан уже ничего не мог нам делать. Только дикое племя этого самого святого ходжу поймало, сжарило и съело. Жирный был! Тут и случилось чудо великое. Все, кто ел его или был при том, разом в филинов обратились, и положено им плакать каждую ночь, так чтобы все правоверные слышали, как они казнятся. Всей остальной твари повелено самим Аллахом ненавидеть и убивать их; оттого днем они ничего не видят. Выйди ночью в сад – не заснешь, как начнет плакать этот шайтан над тобою. До утра проплачет, проклятый. Вот здесь какое чудо было и вот отчего в горах такая скверная слепая птица завелась! Нет Бога, кроме Бога, а Магомет – пророк его!
Сообщив мне горную легенду, Магомед точно сам испугался, что говорил так много. Брови нависли еще ниже, лицо стало еще сумрачнее, и точно закаменел человек: ни слова. Наконец Магомед мало-помалу вышел из своего оцепенения.
– Ты меня прости! – извинялся он. – Много уже тут накопилось, – показал он на сердце. – Сюда подошло! – И он провел пальцем поперек горла. – А всего обиднее, что и между нашими отступники показались. Под урусом, видишь, жить спокойнее. Точно орел горный курицей стал! Такие люди появились между нами, что за барана могилу матери своей продадут и в бороду мертвого отца плюнут. Вот какие люди! Видно, на них по ошибке мать надела папаху, а не платок. Недаром у нас поют про них: "У кого шашлык есть, у того вы работники; у кого есть буза, у того вы гости; у кого есть девушки, у того вы просители. Не дадут их – только плакать станете. Ой вы, собачьи рты, саранча голодная! Папаха ваша – тряпка мельничная, ружья на плечах – стебли кукурузные! Когда другие воевать идут, вы за жирным пловом сидите, дочери блудниц!" Какие люди нынче стали, срам сказать! – жаловался Магомед. – За последнее время только один племянник мой, Джафар, настоящим человеком оказался.
Я заинтересовался, что, по понятиям Магомеда, соединяется с представлением о настоящем человеке. Оказалось, дело очень оригинальное. Джафар никогда и ничего не просит. Если что нужно, отправится тайком в чужой аул и сам добудет оттуда. Ночью ли, с оружием в руках, хитростью, только никак не с согласия хозяина. Пить бузы Джафар может сколько угодно и пьян не будет, потому что настоящий человек всегда должен быть трезвым, хоть бы он целый бурдюк русской водки выпил. Враги всегда завидуют его дыму, он храбрый молодец, и никто до сих пор не решался вызвать его на доказательства такой храбрости, потому что помнят, как он один на один горного медведя взял. Посватался он за одну девушку, да родные спесивы были. "Нам, – говорят, – не надо бедняка. Пусть сначала пять коров купит". Да и девушка, говорят, другого любила. Баба подлая тот, кто обращает внимание на это…
– Вот тебе и на! – не удержался я.
– А по-твоему как: другого любит, так и уступить? Так может сделать только тот, на которого еще недавно шаль-вары надели!
Джафар, оказывается, поступил как раз по рецепту трагического злодея Магомеда-оглы. Он подобрал трех сорванцов и среди белого дня, не выходя из аула, схватил несчастную девушку на улице. Пока сбежались на крик ее соседи и родные, он с нею бросился в ближайшую саклю. Хозяин ее, по горному обычаю, хотя бы и не сочувствовал такому поступку, не смеет отказать "храброму молодцу" в приюте и защите, если не хочет прослыть "собачьим ртом" и "трусливою чекалкой". Двери заперли. Родные девушки и знакомые стреляли в саклю, старались выломать двери, орали во все горло, мать царапала себе лицо, рыдала, но "храбрый молодец" в это время насиловал спокойно свою жертву, предварительно связанную его друзьями, так что потом она поневоле должна была сделаться его женою. Воображаю положение родных, слышавших отчаянные вопли девушки… Ночью друзья "храброго молодца" Джафара сумели его с девушкой припрятать. Через несколько дней на аульной площади зарезали нескольких быков, доставленных Магомедом, угостили весь джамаат, а спустя две недели отпраздновали свадьбу Джафара… И просто, и скоро!
– А если бы девушка и после этого не вышла за него?
– Не может этого быть! – решительно оборвал Магомед.
– Как не может?