– Очень ясно… Ты как курица, что ночью во сне таракана видела, а проснувшись, не понимает, куда он девался! Кто женится на обесчещенной девушке? Кто решится? Джафар бы над ним всю жизнь смеялся. "Я-де полакомился медом, а ты ешь воск".
Таков идеал "настоящего человека" Джафара.
– В прежнее время он бы мюридом стал, у самого бы Шамиля был! А теперь так, даром пропадает малый!.. Никакого ему дела по душе нет. Не все же чужих коней угонять. Настоящей "веселой игры" нет нынче, вот в чем беда; не по обычаю живем. "В свой род чужого хозяина пустили", ну и должны терпеть, что он за собой и корову свою привел туда! Да! Очень вы обидели нас, очень! И зачем мы вам? Воевали бы, как прежде; что же это за война, что же это за удалая потеха, когда вы у нас колыбели наши и могилы отцов, землю горскую забираете?
Миновали мы и пять поворотов и, наверх взобравшись, на хорошо протоптанную тропинку попали. Какая-то скрипучая арба медленно ползла впереди с духтар-эмбер-гух-чеги, еврейской красавицей, старательно закрытой со всех сторон коврами, полагаю, что не от чужого взгляда, а скорее от солнца, потому что, когда мы поравнялись с этим Ноевым ковчегом, поставленным на колеса, еврейская красавица выглянула оттуда, поразив нас каким-то клювообразным носом, сросшимися бровями и черными глазами, весьма не выразительными, в виде двух коронок, вкрапленных в белое тесто. Разумеется, виски около глаз черной щеголихи были разрисованы шариками и черточками… Удовлетворив свое любопытство, она исполнила горный обычай, опустив на лицо платок.
– Это вторая жена знакомого еврея здешнего, – объяснил Магомед, считавший неприличным кланяться женщине.
– Как вторая? Да разве у евреев по нескольку жен?
– Что же ты удивился? По три есть.
Я, разумеется, не поверил, зная, что многоженства у европейских евреев не допускается, но потом сам убедился, что горные кавказские евреи (закон Моисеев не запрещает этого) имеют зачастую по три и по две жены, в чем, несомненно, сказалось влияние племен, среди которых врезались еврейские аулы.
– Одно у них дурно, – соображал Магомед. – Наши жены мирно живут между собою, а у горских евреев постоянные ссоры. Потому мужья и стараются по разным аулам расселить баб и всю жизнь проводят, переезжая из одного аула в другой. Несколькими хозяйствами живут.
Мы настигали мелкорослых ишаков с вязанками дров и хвороста; гнал их черномазый оборванец, громадная папаха которого несомненно была больше его самого. Тем не менее у пояса болтался кинжал, а громкий голос мальчугана раздавался так самоуверенно и смело, что даже Магомед сочувственно улыбнулся, если можно счесть улыбкою какое-то вздрагивание седых усов.
– Настоящий муж будет. И между нашими таких мало.
– А это кто же?
– Еврей.
– С чего он такой громадный кинжал надел?
– Это сын одного кунака моего, Мамре… Ты не смотри, что он малый… Этим самым кинжалом он раз от волка отбился. И на дерево лезть не захотел, потому что у него орлиная душа. Стыдно бежать тому, у кого на голове не платок, а папаха, если у него в руке есть кинжал… Вырастет – большой храбрец будет.
Еврейчик почтительно приостановился, выждал Магомеда-оглы и тихо приветствовал его словами: барух габо (да будет благополучен ваш приезд). Несмотря на самоуверенность и мужество мальчика, в глазах его просвечивалось грустное выражение, общее всему племени семитов, – что-то серьезное, не допускающее громкой шутки и слишком бесцеремонной веселости. На одном из осликов болталось ружье, вскинутое туда пастухом. Ослы ступали мерно, плотно вбивая копытца в твердую землю и звонко позвякивая колокольцами. Ишаки эти были очень жирны, так и лоснились. Видимо, у хорошего хозяина в руках. Дойдя до самой верхушки гребня и увидав внизу аул, они, точно предварительно спелись, словно по камертону, разом заорали на весь простор. Оглушили даже, так что Магомед сплюнул в сторону. Один из этих певцов был украшен лентами, кусочками алого и желтого сукна и множеством бубенчиков. Он шел впереди, служа для остальных, так сказать, путеводителем. Зачастую, выйдя из леса, пастух пускает таким образом стадо, и оно само, следуя за вожаком, добирается до дому.
Добрались и мы наконец до вершины холма.
– Что это? – невольно воскликнул я, приостанавливая лошадь.
Весь противоположный склон был загроможден саклями. Между ними – ни площадей, ни клочка сада. Одни узкие переулки сплетаются, разбегаются и пропадают в кучах беспорядочно разбросанных саклей. Сады и хорошо обработанные поля точно рамкою окружали этот аул снизу. Глаз не знал, на чем остановиться. Холма не было видно под этим муравейником, кипевшим тысячами жизней и оглушавшим нас могучим гулом громких голосов. Какая разница с татарскими аулами! Туда подъезжаешь – тишина полная. Тут точно каждый обитатель жалких мазанок считает своею обязанностью орать на весь этот зеленый простор. Словно золотые пластинки блистали под солнцем, уже заходившим, плоские кровли саклей, выстроенных из камня, на грязи или на глине вместо цемента. Словно дырья в этих мазанках чернели окна, лишенные рам и стекол, только ставни болтались иногда на одной петле… Груды камней взбирались одни на другие, точно школьники, когда какой-нибудь шалун заорет: "Мала куча!" – и на опрокинутого им мальчонка валится сломя голову целый класс.
Одни сакли точно перелезают через другие. Тут несколько мазанок лестницей – маленькие на больших, а сверху уже совсем микроскопические. Внизу даже не рассмотришь, точно ложкою размешанное месиво. Целое море плоских кровель. И как все это людно! На улицах бегают пестрые толпы, женщины группами сидят на крышах, точно под страхом смертной казни запрещено им пребывание дома. Румяные отблески заката, обливая багрянцем и золотом эту кипень людного аула, еще более жизни и красоты придают ему. А там дальше, за аулом, маревом лесным идет зеленая понизь и только розовой змеей, блистая на излучинах своих расплавленным золотом, вьется узенькая речонка, пропадая там, где и леса сами кажутся какими-то сероватыми облаками… А еще дальше, только в сторону, стали грандиозные силуэты Главного хребта, вершины которого огнистыми коронами и пламенными кострами сверкают над накурившимися уже вечерним туманом долинами.
– Что же это, неужели тут и мусульмане живут? – с недоумением указал я на минарет пестрой, точно желтыми и голубыми изразцами покрытой мечети.
– Нет. Это ихняя мечеть, еврейская.
– Синагога?
Оказалось, что горные евреи все свои синагоги строят таким образом. Их не отличишь издали от мусульманских мечетей. Иногда они и расписаны в татарском вкусе.
Еврейский аул, куда мы столь торжественно вступали, принадлежал еще недавно к числу "немирных". Он держался Шамиля, и между мюридами этого властелина Кавказских гор было немало храбрецов отсюда.
Магомеду-оглы навстречу слышались приветствия… Мусульманин, презирающий городского еврея, ненавидящий русского, с видимым уважением относился к горным евреям. Вообще окрестное население нисколько не отличает себя от них. Случались даже и невероятные сближения. Горцы отдавали дочерей своих замуж за евреев, а зачастую и сами евреи, по местному обычаю, силком увозили красавиц из мусульманских аулов. При таких обстоятельствах иногда начинались бесконечные "канны" с убийствами, грабежами, преследованиями, чаще же враги мирились и "прекрасная Елена" какого-нибудь горского аула оставалась в сакле у похитившего ее Париса из племени израилева.
Чем ниже мы спускались, тем гуще была шумная толпа. Под конец, не доезжая полуверсты до аула, мы двигались, точно подхваченные волною. Нельзя было повернуть ни вправо, ни влево; со всех сторон – сплошная стена любопытных, быстро переговаривавшихся с Магомедом-оглы. Общительность горных евреев изумительна.
Они сами выспрашивали нас обо всем и, в свою очередь, рассказывали свежие сплетни своего аула. Все это делалось так добродушно, что не тяготило нас. Эта болтливость была без назойливости. Интересовались они всем. Правда ли, что турецкий султан истребил гяуров по всему лицу Порты Оттоманской? Правда ли, что в "Тыплизе" женщины перестали носить шаровары, а облеклись в какие-то широкие зонтики? Правда ли, что где-то в течение трех дней видели звезду с тремя хвостами, а белая собака заговорила по-человечьи и войну провозвестила? Правда ли, что ввиду войны урус всех евреев заберет в солдаты и заставит их принять христианскую веру? ("Еще бы не правда, – подтверждает сосед, – сам мулла Ибрагим сказывал!") А знают ли "многочтимые хахамы" (это мы!) о том, что в их ауле некая Туманит только что родила тройню, по местному обычаю, лежа на земле. "И все мальчики!" – восторгались болтуны. Хозяин (то есть муж) по этому поводу зажег у себя свечи и развесил по стенам золотые бумажки с именами разных ангелов, которые и новорожденных, и мать будут охранять от козней дьявола. Через несколько дней допустят к ней женщин, и тогда "мы сообщим вам остальное!" – успокаивали нас евреи, точно судьба трех новых граждан аула нас интересовала в одинаковой степени с ними.
– Хозяин, верно, позовет хахама на торжество обрезания! – додумывались с одной стороны.
– Он богатый. Кур и гусей подадут вволю! – прибавляли с другой. – Можете есть сколько хотите.
– Мать два раза землю с могилы пила!
– Не два раза, а один.
– Ну, ты мало знаешь. Мне сестра рассказывала.
Если роды очень трудны, то берут землю с недавней могилы, разводят в воде и дают выпить страдалице. Не унимается боль, повторяют то же средство, только еще глубже берут такую же землю.
– Не знаете ли вы, помогают ли от лихорадки перья белого петуха? – добивался какой-то старик.
– Да разве они персы, чтобы лечить больных? – возражали ему. – Ты бы старух своих спросил.
– Да они уже лечили. Не помогает.
– А колдун аульный что же?
– Двух баранов требует, без того нейдет.
– Айкай, двух баранов! Чтоб душа его бабки подавилась ими на том свете! Чтоб ему никогда не есть курятины! Вот уже собачий рот, воронье брюхо. Чтобы сакля его отца обрушилась на его голову!
– Подожди, персы приедут, они вылечат.
Магомед потом мне объяснил, что сюда в горы приезжают своеобразные аптекари – персидские брадобреи, которые заодно продают и лекарства. Впоследствии уже я узнал из записок Иуды Черного, что цирюльники эти приезжают из Персии и открывают на аульных базарах публичную продажу лекарств и снадобий, приготовляемых из разных трав. Вся их аптека заключается в большом мешке. Каждый медикамент завязан отдельно в грязную тряпку. Относясь к ним с полнейшим доверием, кавказские горные евреи ни за что не обратятся к окружному медику, подозревая, что в русские лекарства подмешана свинина или что-либо трефное. Персидские медики-цирюльники, как рассказывали мне в ауле Гемейды, имеют средства против всех недугов и несчастий. Они излечивают бесплодных жен и даже неспособным мужьям возвращают утраченные силы. Злые бабы могут быть укрощаемы настоем из травы, предписываемым цирюльником, отчаянные пьяницы начинают чувствовать отвращение ко всему хмельному, когда такой маг и волшебник скажет им какие-то три магических слова на ухо. Если муж подозревает свою Пенелопу в измене, ему стоит только принять лекарство, и во сне он увидит всех ее любовников; если жена, в свою очередь, имеет основание думать, что Менелай украсил ее рогами, стоит только прыснуть на спящего водою, проданной персом, чтобы горный донжуан в бреду назвал имя разлучницы. Если супруги хотят иметь именно мальчика, а не девочку, перс и тут посодействует таинственными чарами; к нему же обратится юноша, потерпевший фиаско в своих любовных похождениях, и т. д.
Вообще персидские цирюльники здесь соединяют в своих особах все сведения медицинского факультета, с прибавлением разных волшебств, которые оставили бы далеко позади популярную у нас в Петербурге девицу Александрину.
Волна подхватившего нас народа внесла и коней, и всадников в узкий переулок аула. Тут зрители потеснились, навстречу высыпали новые. Полные любопытства лица мешались в какое-то марево, так что у нас головы заболели от устали. Можно было поручиться, что все население жило постоянно на улице. Тут местный башмачник выделывал чувяки, там сердобольная мать откровенно подмывала своего ребенка. В стороне на виду спал ишак, а у самого брюха его столь же аппетитно похрапывали двое погонщиков. В переулках, вливавшихся подобно притокам в главную улицу, виднелись группы громко оравшего и размахивавшего руками народа. Если бы я не был предупрежден уже, я бы мог подумать, что здесь случилось какое-либо необычайное событие. На площадках сидели кучки болтунов – тоже оранье доносилось оттуда. В аул мы опять прошли сквозь строй вопросов, от которых никуда не уйдешь, никуда не спрячешься. Магомед-оглы, сохраняя спокойствие, невозмутимо отвечал, когда его спрашивали, не видел ли он в соседних аулах шайтана, который, говорят, сбежал с Мадлисской горы туда; не портит ли этот шайтан баб по ночам и что же смотрят муллы: пора-де нечистого возвратить опять на старое место жительства.
В открытых лавках заседали такие же болтливые толпы разного люда. Обыкновенно, когда не хватает новостей и местных сплетен, горные евреи рассказывают друг другу сказки о том, как Надир-шах во время оно разорял их, как в такую смутную пору еврейского настроения являлись многоученые и добродетельные раввины, ради которых Бог спасал от гибели горское население. Разумеется, при сем удобном случае не обходилось без чудес. Острые сабли персов отскакивали от священного Пятикнижия, устрашенные небесными явлениями враги отступали от синагог, не нанося вреда народу, запершемуся в этих убежищах. Но вот нашло с юга видимо-невидимо полчищ Надир-шаха. Особенно персы ненавидели Израиль, и народу Божьему пришлось от врага жутко. Их даже и в плен не уводили, а убивали. Что было делать? Кала-чирахский еврейский джамаат думал-думал, да и решился выселиться вон. Бросили свои сакли, свои сады оставили, кладбища, где лежали их отцы и деды. Совсем опустел край. Задолго после того местный хан вздумал дворец строить. Чем тесать вновь камни да украшать их выбивкой арабески, гораздо лучшим показалось ему воспользоваться надгробиями еврейского кладбища. Так и сделали. В три дня и три ночи воздвигли ему громадное кала-чирахское Тюильри; краше этого дворца не было, пожалуй, ни в Багдаде, ни в Мосуле. Разве у падишаха в Стамбуле да у московского царя есть лучше дворцы. Да и то едва ли! Сомневаются еврейские сказочники.
Торжествовал хан это событие три месяца и наконец перебрался в новые палаты. Но тут уж начались такие чудеса, о каких ни одна душа не слышала. Расскажи ха-хаму – таки он, пожалуй, не поверит, потому что ни в одной книге чудес таких не найдешь. Каждую ночь стены дворца оглашались рыданиями. Плакали камни! Мало этого, со всех ограбленных кладбищ еврейских приходили сюда плакать мертвецы, лишенные своих надгробий. Кто проходил ночью, тот видел, как белые фигуры становились каждая у своего камня и, прислонясь головой к нему, причитали до утра. Ветер разметывал во все стороны их волосы, разбрасывал белые саваны, но не мог заглушить их отчаянного вопля. Наконец через неделю умерли ханские дети. Ни одного в живых не осталось; после них умерли его жены; в пятом акте этой горской мистерии умирает сам хан, все его приближенные; все, что дышало в этом дворце, – все погибло. Не осталось ни одного коня, ни одного пса, даже несчастные вошки подохли. После того и мертвецы перестали посещать это гибельное для всего живого место. Через пятьдесят лет здесь попробовали вновь поселиться люди – и опять вымерли.
Развалины, говорят, стоят и до сих пор мрачные и безлюдные. Татары мимо них и ходить бояться. Смельчака, пожалуй, мертвецы задушат, как задушили они хана, не пожалев ни жены его, ни детей, ни садов, ни осла, ни всякого скота его.
Легенда объясняется очень просто. Камень на могилы употребляется здесь ноздреватый. В нем, может быть, сохранились испарения от гниющих под тонким слоем земли трупов и первые обитатели сказочного дворца в знойное лето погибли все от зараженного воздуха этого горского Тюильри.
Вот круто вниз сбегает узенький проулочек. По правую и по левую сторону его журчат ручьи по каменьям. Везде сакли с лавками и мастерскими. Оттуда гремят молоты, слышатся татарские песни, популярные в среде горских евреев. Голые до пояса работники выскакивают поминутно на улицу, поболтают с соседями и опять за дело. И все это стремглав, все это сгоряча, точно над ними рушится крыша или земля проваливается под ногами.
Переулок оказался, к удивлению, вымощенным, но не на радость нам. Из саклей выливают сюда всякую неподходящую жидкость. Поэтому спуск до того скользок, что моя лошаденка раза два разъезжалась, широко раздвигая ноги.
Наконец толпа, сопровождавшая нас, помогла горю. Несколько человек уцепились за хвосты лошадей и в то время, как последние скользили вниз, живые тормозы тянули их за хвосты назад. Шествие это было столь комично, что я несколько раз принимался хохотать, потешаясь над серьезною важностью Магомеда, принимавшего помощь сановито и благосклонно, как нечто достойное и неизбежное. При этом "носители хвоста" оглушали нас криками, подобных которым мы нигде не слышали. Я думаю, что от этих воплей другая, не горская лошадь давно бы стремглав кинулась вниз, оставив хвост, как трофей победы, в руках у неистовых горланов.
Чтобы понять оригинальность этой картины, представьте себе пестроту народа, горячий свет уже заходящего солнца, обливавший и нас, и нашу свиту, и серые мазанки, и зеленую лесную долину внизу, и молчаливые силуэты туманных гор по сторонам.
А ночь уже наступала, и, по мере того как гасла река, как контуры леса теряли своеобразные формы и сливались в одно синевато-серое море, как из-под наших глаз в синие сумерки уходили узкие переулки людного аула, как на западе розовая полоса все узилась и узилась, смолкали и говор толпы, и бряцание бубенцов на ослах, шлявшихся на улицах, и песни молодых девушек, ткавших на кровлях своих саклей пестрые шнурки, производством которых славятся еврейские аулы горного Дагестана… Скоро из тихого, словно ползком разбегавшегося гула громко выделялся стук от копыт наших лошадей да гул реченьки в порогах. Толпы, провожавшие нас, поотстали. Каждый торопился домой.
Сумерки сгущались… Чем ниже спускались мы, тем становилось сырее и прохладнее. Тут уже подымался туман… И вместе с туманом донеслось к нам благовонное дыхание азалий, смешанное с дивным ароматом кавказской дафны… Скоро направо и налево сакли стали пореже; мы выезжали на край аула, где жил кунак Магомед-оглы.
Вот в тумане сверкнул огонек, и кто-то взял под уздцы мою лошадь.
– Барух габо!
– Шалом алейхем.
Чувствую, что кто-то держит стремя; пора бы с лошади сойти, а голову так и клонит, глаза смыкает дрема… Должно быть, страшно затомился за весь этот богатый впечатлениями день, да и запах цветов душил до одури; а тут еще откуда-то только что распустившимися миндальными деревьями пахнет! Или, может быть, лавровишни зацвели… Это их густой аромат.
Последнее впечатление – какое-то бородатое лицо внизу да крупная золотая звезда в вышине темно-синего ночного неба… Потом унылая, за сердце хватающая песня, но слышал ли я ее действительно, или во сне приснилась – хоть убейте, ничего уже не помню.