– Никто. Только и до сих пор в этой пещере золотые кольца да битую посуду, из которой ел он, находят… Могучий царь был; мог всякий образ принять на себя. И волком, и лисицей, и чекалкой, и медведем. У него на голове три вороны блистали: одна рубиновая, другая яхонтовая, а третья алмазная… Большой был царь. Каждый день ему по три мальчика и по три девочки приносили, за то змеи не трогали никого. Ваша Мириам (Богоматерь) помогла. Дочь одного священника должна была идти на съедение змеиному царю. Ну, отец молиться стал. Мириам приняла ее образ и вместо нее пошла к змею. Как увидел ее змеиный царь, дрогнул и в самое нутро горы вполз со всеми своими подданными. Из пещеры в сердце горы жила тянулась. Ну, тогда Мириам закляла змей, чтобы они вышли из своей тюрьмы только тогда, когда кто-нибудь на этой горе храм ее разрушит…
– А разве здесь есть церковь?
– Древняя стоит… Пустая давно…
– Магомед-оглы, будь другом, покажи…
В моем воображении так и возникла разом поэтическая картина развалины в темном царстве этого дремучего леса.
– После… Вот догоним невесту, а там видно будет… Да они далеко еще, развалины эти. Ну как закляла Мириам змей, ни одна не показывается здесь. Только как заночуешь на горе, так ночью слышится, как внутри, далеко-далеко под землею, что-то шуршит, и стонет, и шикает, и свищет. Это они… Это царь змеиный ищет выхода, да не находит его и шипит от злости. А то волком в горе завоет или, как ребенок, плакать начнет. Тоже на свет выйти хочет. А то у него там дня нет, все ночь, хоть и живет он в алмазных палатах, где чудесные звезды горят…
Иногда по сторонам более зловещие звуки слышались. Что-то тяжелое, грузное, массивное шарахнулось от нас в чащу, так что долго после того трещали сучья, все тише и тише, и замирал шорох встревоженного зверя. Хорошо еще, если таким образом кабана вспугнешь, а то ведь в эти горы зачастую и тигр жалует, а про леопарда и толковать нечего – постоянный гость. Выхватить же из нас любого и труда особенного нет… Оружие за спиною, бредем через силу, темно, и не увидим даже, как недосчитаемся товарища. Положение скверное. Даже передовые остановились, видно, переговариваются, что делать.
– В прошлом году так же мохнатый черт унес Абдул-Рахима. Потом только обрывки платья, папаху да кости нашли.
– А помнишь, как здесь зверь русского чиновника попортил?
Толковали, толковали и не нашли ничего лучшего, как зажечь сучья какого-то сильно пахучего смолистого дерева и с этими импровизированными факелами идти вперед.
Все остановились на несколько минут. Слышим, как ломаются ветви. Лошади пугливо храпят, а ночь еще чернее, еще непрогляднее…
Вон вспыхнуло ярко-красное пламя. Другой огневой язык выхватил из тьмы серые стволы каких-то сумрачных великанов; третий еще дальше загорелся, осветив какое-то бородатое лицо, сияющее самой беззаветной детской улыбкой. Четвертый прямо перед понуренной мордой вороного коня. И трещат сучья, и раскидывают по сторонам снопы ярких искр. Вместе со светом послышались шутки. Кое-где смех, громкий, откровенный. Дали и мне целый пук смолистых ветвей; зажег у Магомеда; смотрю, надо мною в вышине висят, как борода, длинные волокна чужеядных растений, перебрасываясь с одного дерева на другое. Такой длинной бахромы, пожалуй, и над тронами средневековых сюзеренов не колыхалось с их торжественных катафалков. Теперь вся тропинка с ее извивами намеривается чудесно. Вон огоньки впереди повернули вправо, круто повернули, точно мы назад собираемся идти. Вот налево взяли… Какие-то серые камни по сторонам. Неужели близка вершина, что пошли утесы? Мой факел освещает чью-то широкую спину впереди и крупный зад серого коня, помахивающего хвостом.
– Теперь безопасно, – говорит Магомед рядом. – Ни один зверь на огонь не пойдет. Особенно как увидит, что нас много.
Общительность евреев сказалась и при этом. Пока темно было, все молчали; точно ночь давила. Теперь молодежь расхвасталась так, что перед ее воображаемыми подвигами побледнели бы блистательные деяния сказочных Рустема и Зораба. Чего-чего тут только не было. Один раз с тигром схватился и задушил его голыми руками, как щенка, другой с дерева десять медведей перестрелял. Точь-в-точь наши охотники, одною пулей двух зайцев пронизывающие и ею же случайно убивающие покоившегося впереди медведя! Самый красноречивый из них слышал, прячась в чаще, как два зверя в лесу разговаривали по-лезгински, в чем остальные не нашли ничего невероятного. Израиль воинствующий твердо верует, что душа наша по смерти переселяется в различных животных на более или менее продолжительное время, чтобы "настрадаться". После того ее очищают сквозь огонь в аду и, наконец, водворяют на жительство в рай. Точно так же мне рассказывал один еврей, что он видел, как на кладбище купался в чане с водою только что схороненный его приятель. Для этого они нарочно ставят у могил воду. Это – тоже очищение. Дело в том, что душа не тотчас же оставляет тело. Она триста дней находится в могиле вместе с трупом, и нельзя же ей в этом неопрятном виде вознестись в горние. Употребляют ли столь чистоплотные души при этом казанское мыло, покрыто мраком неизвестности. Что, если бы евреи заживо подражали своим душам и не были одержимы водобоязнью, насколько выиграло бы это племя в красоте и приличии!
Верование о пребывании души в могиле находит подтверждение в том, что, разрывая могилы, обнаруживали часто трупы в ином положении, чем то, в каком их хоронят. Евреи кладут своих покойников в продолговатую яму, аршина три глубины, прямо в землю, на спину, лицом кверху. Над ним с аршин оставляют свободное место, для чего устраивают над покойником род крыши из досок. Сверху яма заваливается землею.
– Как же он повернулся бы в могиле, если бы души с ним не было?
– Надоело ей лежать на одном боку. Легла на другой. Самые грешные души поворачиваются лицом в землю. Поворачиваются и от других причин.
Раз умер старик-еврей. Сын его стал обижать свою мать. Старик в могиле услышал и постарался выйти; долго он силился приподнять доски, наконец удалось. Душа его вышла, задушила непочтительного и преступного сына и вернулась в могилу. На другой день над нею оказалась земля взрыхленною и сквозь нее выглядывали углы приподнятых досок…
Наконец лес поредел, и в просветах его забагровело какое-то яркое зарево…
Я было приостановился.
– Там, должно быть, – указал Магомед.
– Кто… что?
– А храбрец, что ярусу увез…
Наша партия шла с веселым смехом, без всякой осторожности. Мрачен и молчалив был только один оставленный жених-арас.
Чем ближе, тем ярче в просветах пылает красное зарево. Черные силуэты деревьев на нем обрисовались каждою своею ветвью, даже сквозь листву прорывается багровый свет, и вся она точно нарисована на нем – каждый зубчик листа, каждая арабеска переплетающихся сучьев. Какая-то большая птица сидит на голой ветви и вся на красном фоне выделилась…
Крики и оттуда доходят…
К самой опушке подошли… Небольшая полянка, огневое пятно ярко горящего костра посередке… Масса ослепительно сверкающих углей, черные колоды только что срубленных деревьев, обвиваемых темным дымом. Целые снопы извивающих кверху искр. За костром утес. Только верхушка его видна над пламенем и точно сплошь облита кровью. Огненные руки цепляются за нее, отбрасываются назад и снова в отчаянии схватывают ближайшие деревья. Дотронутся до ветви и позолотят ее, доселе совершенно темную. Золотится, золотится, рассыпается искрами, и нет ее.
Узкие, вьющиеся жала пламени разбегаются вокруг костра по земле, то оближут кустарник, то едва заметною струйкой пронижутся внутрь его и вдруг оттуда вылетят целым клубом бледно-черного дыма, на который громадный костер кидает свои багровые оттенки и отсветы. А там, смотришь, с тихим шелестом свертываются, сжимаются и тлеют красивые белые цветы. Сочные сучья куста еще держатся, да и им не выстоять. Огненное жало делает свое дело. Легкий треск пройдет по ним, завьются и закружатся они, осыпая точно градом помертвевшие листья, и скоро на месте куста еще одно огненное пятно выхватывает из мрака ближайшие к нему коричневые стволы каких-то лесных великанов из скрывавшего их сумрака. В дыму костра порою грузно шмыгнет встревоженный ястреб, на минуту точно красным платком взмахнули там – и нет уже очнувшегося хищника, и долго его недовольный клекот слышится в чернолесье…
На огненном фоне – черные фигуры. Видимо, они нас услышали и насторожились, привстали. Вон черный силуэт человека и тонкая линия ружья у него в руках; черное на красном фоне. На пурпурную скалу, позади костра, человек взобрался. Он совершенно красным в пламени кажется. Храпенье коней из лесу. Один к костру подошел и тоже чернеет на его огнистом пятне. Кто-то в седло садится. Женский голос. Вот и она сама, грациозная, тонкий стан, узкопокатые плечи, широкие разливы бедер, формы которых не скрадываются хорошо обмятым платьем.
Черные клубы дыма заслонили красного человека на красной скале. Но светлая струйка точно брызнула вверх оттуда и сквозь треск и свист костра грянул выстрел. На огнистом фоне костра замелькали люди и вырисовались тонкие черточки горских винтовок.
– Трусы, собаки! – орет наша партия и разом из двенадцати стволов стреляет в воздух.
Запах пороха бьет в нос. Чувствуешь головокружение какое-то. Весело.
– Дьяволы подлые! Давно ли щенята орлов ловят? – слышится у костра, и оттуда взметываются в воздух несколько светлых струй и слышится грохот. Но и там стреляют в воздух…
Я так и подозревал, что будет нечто вроде лекоковской оперетки.
– Что это вы тут, воры, делаете? Вот мы вас! – кричим мы.
– Уносите ноги! А то сжарим в огне и медведям жаркое оставим, – отвечают оттуда.
– Подлые вороны! – пронзительно восклицает женский голос. – Покажите им себя, храбрые молодцы. Снимите с них шальвары и пустите домой голоногими.
Опять мы стреляем в воздух, то же делают и противники. Клубы порохового дыму еще гуще расстилаются кругом.
– Нахшон! – выкрикивает кто-то из наших, уже совершенно деловым тоном.
– Чего? – откликаются из противной партии.
– Мать велела тебе передать, что дров дома нет!
– Знаю, я уже говорил братьям.
– А какое у вас вино с собой? – в свою очередь, вперемежку с руганью, вопрошает кто-то оттуда. – Не захватили ли бурдюка? У нас мало.
И опять ругань…
Наши вскакивают на коней, похитители невесты тоже. Я остаюсь в тени. Благо на сухое место попал. Лежать мягко, удобно… Нужно же кому-нибудь быть зрителем этого спектакля.
На красном фоне костра точно сцена из вальпургиевой ночи. Черные силуэты наездников мелькают с бешеной стремительностью, налетают одни на других, сталкиваются, разбегаются, вьются, выделывая в седле разные экзерциции джигитовки высшей школы, стреляя назад, вперед, но неизменно в воздух. Все это с головокружительной быстротой. То в одну кучу собьются, и, точно многоголосое чудовище, какая-то безобразная, черная амфибия клубится и катится там, как вдруг свалка разобьется, и всадники, точно чем-то вспрыснутые, стремятся прочь один от другого, чтобы сейчас же опять сваляться в одно месиво… Ругань, смех дробятся в воздухе, ржание лошадей смешивается с молодецкими выкриками. Вот кто-то из седла вылетел, и испуганный конь мимо меня шарахнулся без седока в черную чащу. Ловить его кинулись все – и преследователи, и преследуемые. Я боялся, чтобы не затоптали меня. Поневоле к стволу прижался, точно прилип.
Крики их замерли в глуши леса – и опять загремели со всех сторон. Лошадь была поймана… Невеста все это время спокойно сидела у огня, точно и не ее дело совсем.
Солидного Магомеда-оглы я не узнал даже: папаха на затылке, хохочет, орет больше других благим матом. Ругается, стреляет, с разбегу всадил кинжал в дерево и ни с того ни с сего на ближайший куст плюнул, точно тот оскорбил его злейшим образом.
– Ты чего? – накинулся он на меня. – Или не весело тебе?
Наконец обе партии уставать начали. Опять разъединились и заняли первоначальное положение.
– Чего же вы от нас не бежите? Ведь вам бежать следует по адату! – негодовали в нашей партии.
– Зачем? Мы посмотрим, как собаки от лесных зверей побегут. Убирайте ноги вы!
– Совсем не наше дело бегать! – резонерствовали преследователи. – Вы увезли невесту, вам и уходить следует, а мы вас догонять будем… Пора ведь… И она утомилась.
Начался третий акт этой оперетки. Убежденные нашими ораторами в своей обязанности бежать, джигиты бросились к девушке. Десятки рук схватили ее, приподняли в воздух, моментально завернули в какую-то кошму и разом, в виде какого-то свертка, взбросили на седло в руки к ее избраннику. Послышался какой-то дикий крик, точно вой волчьего стада, и вся эта масса разом шарахнулась вперед, в сырую темень лесной чащи.
Я едва успел вскочить в седло, как мой конь, увлеченный общим смятением, стремительно ринулся вперед, сослепу набежал на костер, прянул в сторону и чуть не вышиб меня из седла прямо на огонь. На одну секунду обдало горячими искрами, обожгло лицо, близко-близко мелькнуло в глазах яркое пламя, и спустя минуту я уже вслед за другими вихрем несся среди непроглядного мрака, вцепившись инстинктивно в гриву коня и прижимая голову к его взмыленной шее. Ветви хлестали в лицо, из-под копыт лошади сыпались искры, когда она попадала на камень, а преследуемые и преследователи еще неудержимее, еще безумнее неслись все вперед и вперед, будя молчаливые окрестности дикими криками какой-то адской, дыхание захватывающей травли. Воображаю, как от нас шарахались в стороны испуганные звери, как лесные хищники – филины-пугачи – ошеломленно забирались в густую чащу чинар и каштанов. Мне до сих пор удивительно, как нас не разбило о какое-нибудь дерево, как мы не сломали себе шеи, когда конь спотыкался среди своего бешеного бега, когда седло как будто отрывалось от его спины. В ушах свистал воздух, оглушали выстрелы. А кровь приливала в вискам, росло воодушевление и все дальше и дальше хотелось нестись вперед, хотя и в хвосте этой сумасшедшей травли. Опьянило!
Уже внизу мою лошадь схватил под уздцы Магомед-оглы:
– Стой! Ты хотел церковь видеть вашей святой Мириам.
– Где она?
– В стороне немного. Теперь все равно погони не увидишь. Они до следующего аула гнать будут. Молодец, что невесту украл, спрячется там у своего кунака, а остальные в аул вернутся.
Я последовал за ним.
Конь еще вздрагивал, поводил ушами, похрапывал, заявляя поминутно желание сменить умеренную рысь на дикий бег.
Большая поляна. Месяц уже встал на краю неба. Сюда доходит только его слабый отсвет. Края поляны отодвигаются на царство тьмы непроглядной. Точно нет их вовсе. Только позади нас видны деревья, а кругом мрак, и из этого мрака выделяется едва освещенное пятно площадки. Тихо, сумрачно, торжественно позади, в лесу, но здесь, на этом пятне, еще тише, сумрачнее и торжественнее едва-едва намечаются, точно призраки, грандиозные руины древнего храма.
И разобрать их трудно! Смутно уже очень. Одна громадная масса стремится вверх, и ее-то вершина всего ярче видна. Точно висит она. Подножие теряется в сумраке. Кругом кучи щебня, огрызки какой-то стены, круглая башня с черным зевом провала.
Чуть-чуть наметилось во мраке – и опять ушло во мрак, когда месяц спрятался за тучей. На одну минуту только и показалось, строгое, торжественное, молчаливое и величавое. Таким оно мерещится мне и теперь, полным сумрака и тайны, без деталей, без второстепенных абрисов, но необычайно цельное, внушающее благоговение. Точно старый, полузабытый сон встает передо мною! Помнится еще только запах цветов, которые словно невидимые кадила возносили во тьме свои благоухания к невидимому алтарю этого сумрачного храма, целые века умирающего в своей таинственной глуши.
И опять мрак леса, и опять тряска на жестких седлах…
Кавказские евреи-горцы. 1888
Илья Анисимов
Илья Шеребетович Анисимов (Элиягу беи Шеребет Нисим-оглы) – автор этнографического исследования о горских евреях, инженер. Родился 29 мая 1862 года в селении Тарки (Махачкала) Темирхан-Шуринского округа Дагестанской области.
Еще в юношеские годы Илья Анисимов познакомился с главным раввином Южного Дагестана – Хазкелем Мушаиловым, который часто бывал в доме Шеребета Нисим-оглы. Именно он и посоветовал Илье заняться этнографическим изучением своего народа, например, описать свадебные и похоронные обряды горских евреев. Анисимов с энтузиазмом взялся за работу, ив 1881 году в русско-еврейской газете "Рассвет" появился очерк "Кавказские евреи-горцы" (впоследствии в значительно переработанном виде вошедший в монографию о горских евреях).
В 1904 году Анисимов переехал в Грозный, где продолжал работать по специальности инженера-нефтяника. Анисимов долгое время возглавлял комитет горских евреев города Грозного, который вел большую культурно-просветительскую работу среди грозненских евреев; в течение нескольких лет он состоял гласным городской думы, а также входил в состав общественного самоуправления, возглавляя городскую нефтяную комиссию.
В 1912–1913 годах Анисимов состоял членом Бакинского отделения Общества для распространения просвещения между евреями в России (членом общества была также его супруга Н.С. Анисимова).
События Гражданской войны вынудили Анисимова уехать из Грозного. Некоторое время он проживает в Кисловодске, где принимает активное участие в создании культурно-просветительского кружка горских евреев, а в начале 1920-х годов ненадолго поселяется в Нальчике.
В 1921 году Анисимов уехал в Москву.
Умер Илья Шеребетович Анисимов в 1928 году в Грозном, позднее был перезахоронен его детьми в Москве.
От автора
Среди многочисленных народностей Кавказа, привлекавших к себе внимание исследователей-этнографов, сохранилось одно немногочисленное племя, о быте которого до сих пор известно очень немногое. Это – горцы-евреи, или, как их называют, "горские евреи". Никто из наших исследователей Кавказа специально не занимался изучением этого народа, и лишь немногие путешественники говорили о нем мимоходом при описании других племен Кавказа.
По всей вероятности, это объясняется тем, что этот небольшой народец не пользовался ни исторической известностью, ни литературой, и по своей незначительности почти ничем не выделялся из других окружающих его племен как внешностью, так и одеждой.
Впрочем, в последние десять – двадцать лет появились в печати четыре произведения, посвященные евреям-горцам.
Первое из них книга В. Немировича-Данченко "Воинствующий Израиль". Она действует более на воображение читателя своими фантастическими, художественными картинами, чем на ум. Изображением нравов, обычаев и некоторых сторон быта горских евреев в виде художественных сценок она приобрела довольно обширный круг читателей, но только среди европейских евреев, интересовавшихся сведениями о своих единоверцах на Кавказе.
Вторая статья о горских евреях появилась 15–16 лет тому назад сначала в еврейских журналах на древнееврейском языке, а потом в "Сборнике сведений о кавказских горцах" и принадлежит путешественнику 60-х годов по Кавказу Иуде Черному.