В эту ночь женщины заботятся о приготовлении альвы из муки или орехов, перемешанных с маслом и медом. В это время юноши взбираются на плоские крыши домов и смотрят в трубы, чтобы узнать, находится ли сковорода или котел на треножке. Как только хозяйка сняла котел, один из них кричит: "Гоя!" – и опускает в трубу на веревке деревянную чашку с двумя ушками. Сигнал "Гоя!" дается для того, чтобы предупредить хозяйку и чтобы сажа не упала в котел. Опустив чашку, куда юноша кладет яйцо, и притягивая ее кверху другим концом веревки, который находится в его руке, он изменяет голос и начинает беспрестанно кричать: "Гоя, гоя!", что означает: "яйца, яйца". Хозяйка пытается вытащить находящееся в чашке, чтобы пошутить над юношей, а опытный юноша не поддается ее уловкам и все кричит: "Гоя, гоя!", то опуская совсем чашку, то сразу поднимая ее.
После долгой возни хозяйка кладет в чашку яйцо, и юноша, крикнув уже своим голосом и сказав фамилию, идет к следующей трубе. Некоторые же из неопытных юношей поддаются хитростям хозяек, которые желают узнать, кто он, и, подняв свою отяжелевшую чашку, находят в ней, вместо своего яйца, тяжелый камень или золу с огня. Юноша вторично опускает, опять такая же шутка; в третий тоже. Он выходит из себя и начинает кричать поддельным, а потом своим голосом и требовать хоть своего яйца. Его узнают, и если в комнате были девушки, то до его ушей доходят разные остроты и "смех резвых плутовок", как говорят о своей неудаче юноши.
Приготовленная альва кладется хозяйкой кругами на несколько хлебов, которые на следующий день отправляют с детьми к знакомым "в знак памяти". Каждая хозяйка делает таким образом и взамен своих получает от других соседок и подруг также по хлебу, смазанному альвой. Так проводят горские евреи первые дни своих праздников.
Самое же веселье начинается для них в следующие дни. Тут каждый, по возрасту, присоединяется к особой группе и занимается приглашением к себе в гости. Гулянья эти называются гезме (обход). Когда отец пирует со своими приятелями и товарищами у себя дома, сыновья и дочери его гуляют со своими сверстниками в других домах. Когда же отец гуляет у своих друзей, то дети, по старшинству, занимаются угощением каждый своей партии. Освободившись от мужа и детей и отпустив их по другим, жена, в свою очередь, также пристает к какой-нибудь группе и проводит с нею время.
Таким образом, каждое семейство в продолжение праздника принимает радушно почти весь аул, угощает его и отпускает с пожеланием "встретить и будущий год с таким же весельем и радостью".
Гулянья старших не отличаются никакими особенностями, кроме того, что они едят и пьют до тех пор, что не могут встать с места, и на месте же пиршества валятся и спят блаженным сном. Женщины также очень мало в этом уступают мужчинам. Но молодежь предается не пьянству, а танцам и песням, между которыми бывают большие перерывы, назначенные для закусывания. Необходимою принадлежностью каждой группы считаются накире-зурнай (национальный музыкальный инструмент, состоящий из зурны и барабана) и мааничи (певец). Сопровождаемая музыкой, играющей ерден-куи (плясовую), молодежь, имея во главе своих шахов, визирей и хаджи (сенаторы и судьи), переходит из дома в дом, собирая дань, состоящую из десятка – пятка яиц, мерки крупы и куска мяса, и, наконец, вся партия останавливается у одного из гуляющих. Тут моментально являются девушки, которые по очереди выходят танцевать с молодыми людьми лезгинку.
Если же нет девушек и они на своих гуляньях, то девушку заменяет один кавалер, взяв в руки большие платки, означающие длинные и широкие рукава женской одежды. Во время антрактов певцы под звуки своей балалайки поют заунывным голосом какую-нибудь горскую поэму на лезгинском языке. Девушки веселятся точно так же, но только без музыки и певцов и в тесных пределах приличия, соблюдение которого требуется под страхом наказания от каждой горской девушки. Наказать же ее может не только отец, но и братья. Последние играют главную роль при выдавании девушки замуж. Они, против воли всех, могут выдать или нет свою сестру за сватающего ее жениха, даже не спрашивая позволения ни у отца, ни у матери, ни у сестры.
Не говоря уже о европейском образовании, на которое горские евреи смотрят крайне неприязненно, даже и иудейское проникло в общество в самых ничтожных размерах. Причиной неприязненного взгляда горских евреев на европейское образование является фанатизм, доведший их до крайнего невежества, и опасение, чтобы дети их не делались машу-мадами, или отступниками, какими они считают русских евреев. Некоторые аулы имеют только двух-трех грамотных, на обязанности которых лежат все письменные дела целого аула. Большинство евреев не умеет не только написать, но даже и прочесть двух слов Священного Писания и молитв. Лет десять – пятнадцать тому назад грамотных совсем не было между горскими евреями, и редко кто из них знал или имел понятие об обрядах своей религии. Только с покорением Россиею Кавказа горские евреи, по примеру русских евреев, начали отдавать своих детей в ученье, и число грамотных немного повысилось.
Под рубрикой "грамотных" в моих статистических сведениях сказано: в аулах 557, в городах 767 и всех 1824. Из этих данных видим, что на 4090 дымов, или на 21 129 душ, приходится только 1324 грамотных, что составляет 6,26 %, то есть почти на 16 человек 1 грамотный. Относительные же числа грамотных выражаются следующим образом: 1 грамотный приходится в аулах, по дворам на 21,53 двора, в городах на 5,08 двора и вообще на 13,30 двора. По душам: в аулах – 5,55 %, в городах – 6,91 %, и вообще 6,23 %; из этих чисел мы видим, что число грамотных в городах гораздо больше, чем в аулах, даже и против общего числа. Число учащихся грамоте в настоящее время доходит (в низших училищах) до 950 и составляет приблизительно 0,05 %, или один ученик на 8,25 двора или 22,24 души.
Число же учащихся в высших заведениях для получения диплома рабби (раввина) составляет меньше 1 % по отношению к мужчинам и детям мужского пола; но большего требовать, судя по материальному положению горских евреев, и невозможно. Большинство их, не имея ни собственной земли, ни домашнего скота, ни даже убогой сакли, принуждены наниматься на разные работы, которые далеко не вознаграждают потраченных трудов их, и в то же время заботиться о воспитании детей и о школах. Мало того, сажая ребят за книги, они лишаются помощников, необходимых рабочих рук в семействе. Не меньшей помехой для получения детьми образования служат и самые школы с их обстановкой.
Притом и сами учителя, под руководством которых дети должны обучаться грамоте, совсем не подготовлены к своей обязанности и не менее учеников нуждаются в образовании. Научившись мало-мальски переводить Талмуд на свой татский язык под руководством своих рабби, ученики эти изучают обряды обрезания и богослужения, чем и обусловливается получение свидетельства на звание раввина, резника и учителя. Вот эти-то ученые, которые, как я сказал, едва-едва объясняются по-древнееврейски и с трудом понимают Библию, берутся за просвещение молодых умов и воображают, что они открывают им бог знает какую премудрость.
Училища делятся на два разряда – высшие и низшие. Как те, так и другие содержатся раввинами и не зависят от обществ. Но преподаванием в высших училищах занимаются те, которые получили некоторое солидное образование или на родине, или в России и известны всем своею ученостью. Таких раввинов считается на всем Кавказе только пять-шесть, и двое из них называются главными раввинами. Они поставлены правительством, и в ведении одного находится Северный Дагестан, Бакинская губерния и Закавказье, а другого – Южный Дагестан и Терская область. Кроме обязанностей, возложенных на рабби правительством и состоящих в переписи народонаселения и в выдаче метрических свидетельств, они исполняют роль духовных судей, то есть решают семейные тяжбы, выдают разводы, говорят проповеди на больших праздниках в синагоге. Они же открывают высшие училища.
Высших училищ насчитывается на всем Кавказе пять с 50 учащимися во всех, и два из них содержатся главными раввинами, людьми, считающимися довольно образованными, знающими хорошо учение Талмуда, законы и обряды иудейской религии, и знакомыми даже с еврейской литературой. Один из них, Яков Ицхакович Дербентский, считающийся горскими евреями за благочестивейшего, получил образование под руководством своего отца и сделался вскоре после его смерти пастырем своего народа. Другой, Хазкель Абрамович Мушаилов, занявший место моего отца года четыре-пять тому назад, воспитывался в России, у русских евреев, и также знает порядочно русскую грамоту. Остальные же раввины или очень плохо знают еврейские науки, или ничего в них не смыслят, заботясь только об искусстве резать скотину так, чтобы она не сделалась "трефной", и тем приобрести уважение и расположение своих односельчан. Если к этому прибавить богослужение, которое совершает тот же резник своим, приятным для слуха горских евреев, монотонным голосом, распевая каждую молитву на особые лады, то он царь в селе своем, и положение его вполне обеспечено: все довольны им и считают его за ученого. Подобные субъекты занимаются преподаванием в низших училищах, которые они также открывают на свой счет.
Как низшие, так и высшие училища помещаются обыкновенно или при синагогах, или в домах раввинов. Для того чтобы дать некоторое понятие об училищах горских евреев, я опишу обстановку и методу преподавания в одном училище, где я провел свое детство и которое считалось высшим учебным заведением. В это училище приезжали со всех концов Кавказа, чтобы получить раввинское свидетельство, которое выдавалось ученикам по истечении четырех лет.
Училище состояло из одной большой комнаты, довольно светлой и с окнами в европейском вкусе. Возле четырех стен стояли длинные, вроде скамеек, низенькие столы, за которыми на полу, поджав ноги под себя, сидели ученики; на первом месте кун-зевер (высший угол), то есть у противоположной от двери стены, стоял четырехугольный столик, за которым на пуховой подушке сидел рабби; на правой стене помещались полки, на которых красовались в кожаных переплетах священные книги громадных размеров; полки эти, окруженные карнизом и закрытые спереди стеклянными дверьми, представляли род шкафа и считались священным местом, назначенным только для книг духовного содержания, так как для светских книг был рядом маленький шкафчик. Книгами духовными считались: Пятикнижие Моисея, писания пророков, Талмуд и другие, а светскими – книги общеобразовательного содержания, как, например, физика, химия, космография, романы, повести, речи и пр., переведенные на древнееврейский язык. Весь пол был устлан персидскими коврами.
Всех учеников было в училище около 45, из которых человек десять были маленькие – азбучники, а остальные – большие с бородой – библейцы и талмудисты, то есть, те которые изучали Библию и Талмуд. Они делились на несколько групп, человек по восьми – десяти в каждой, которые учились по отдельным книгам, различающимся по степени их трудности; курс начинался, не считая азбуки, складов и чтения, переводом первой книги Моисея, Бытия, затем проходили Исход и еще остальные три книги. Это был первый курс и назывался мугра (простое чтение и перевод). После книг Моисея начиналось Писание пророков, или, как оно называлось, Бист-чор и Мишне, которые составляли второй курс. Наконец, проходилось несколько книг Талмуда и две-три книги светского содержания, что составляло 3-й курс. Те, которые имели желание получить раввинский диплом, учились еще один год и проходили за это время законы резания скотины, анатомирование животных и обряды богослужения.
По окончании каждого курса упомянутые группы приглашали в гости своего учителя с несколькими стариками и давали обед. Тут родители учеников благодарили рабби за труды и дарили его деньгами или новым платьем. По окончании же полного курса учениками рабби приглашал из других мест ученых и назначал экзамены, которые назывались досдур. Экзамены производились следующим образом. В училище, откуда убирали скамейки, сидели старики-ученые на подушках, начиная с раввина от первого места, кругом около стен и некоторые из мирян, пришедших слушать, а кончающие курс располагались по обеим сторонам двери. Пред рабби стоял его стол, на котором была навалена груда книг. Ученики вызывались по очереди и садились около рабби, лицом к ученым экзаменаторам, рабби открывал какое-либо толкование из Талмуда и других книг и заставлял переводить и разъяснять смысл каждого толкования. При этом каждый из присутствующих экзаминаторов предлагал вопросы и спрашивал, на основании какого текста из Библии составлено такое-то толкование, кем и как и где найти тексты. Ученик должен был сказать эти тексты по-древнееврейски и сразу указать их место в книгах; затем спрашивали его о правилах точить, править ножи, которыми должно резать различных животных и какого они должны быть размера в вершках по роду употребления и, наконец, как резать и какие молитвы произносить при этом.
После того спрашивали анатомию животных, какие жилы и нервы в каких органах, где их искать и как вынуть из годного мяса и при каких повреждениях легких и костей мясо считается кошерным (годным) или "треф" (негодным). Эти два отдела – правила ножей и законы о годности и негодности мяса – составляют самую трудную и серьезную часть экзамена. На следующий день производилась поверка на практике. Ученики точили ножи и резали каждый по курице, по барану и по одной корове. Те из них, которые нехорошо владели ножами, оставались безусловно еще на год. Из самого требования на экзаменах видно, что будущие пастыри выходили не более как ремесленниками и полными невеждами. После экзаменов приглашались раввином все мужчины и давался торжественный ужин в честь кончивших курс.
Не менее интересно самое учение в училищах и обхождение раввина со своими учениками. Для этого опять представлю училище того же рабби, которое оставило во мне самое тягостное воспоминание. Ученики должны были быть в сборе около 8 часов, а в 9, совершив свою утреннюю молитву и завтрак, являлся рабби. Забота об уборке училища или содержании его в чистоте лежала или на жене и дочерях рабби, или на маленьких учениках; прислуги не было вовсе, потому что содержание училища, как говорил рабби, стоило ему очень дорого, и грошовая плата за учеников едва покрывала расходы.
Ужасно бывало жалко смотреть на жену рабби и дочь, которые, вставая ежедневно рано утром, выносили ковры, подметали пол, топили печь и носили на спине из далекого фонтана воду, делая каждая по пяти-шести раз в день это путешествие и несмотря ни на какую погоду. Подметать училище и убирать его лежало на обязанности учеников, как условливался рабби при поступлении их в школу, но ученики приходили нарочно поздно, и училище часто оставалось неубранным. Рабби горячился, выходил из себя и бросался с кнутом попеременно то на младших учеников, то на жену свою с дочерьми, нередко последних избивал до того, что они по целым неделям не могли показываться от синяков. Заметьте – такие варварские наказания претерпевали жена и дочь главного раввина, человека ученого и почти единственного по своему завидному положению между евреями-горцами!
Но иногда бывало жалко и самого рабби, который с утра до поздней ночи бегал по служебным делам общества, принимал того, другого, третьего по разным семейным неурядицам, выдавал разводы, бегал к умирающим и, наконец, занимался с 45 учениками. Часто ему приходилось не обедать и не ночевать дома. Помощника не было, и он один тянул лямку и выбивался из сил.
Помимо всего этого, его страшно огорчали ученики невзносом платы за учение. Расходы шли ежедневно, а прихода не было. От общества же получал он 600 руб. в год, которых тоже едва хватало на содержание семьи и училища.
Придя в училище, ученики садились по местам, начиная от рабби старшими и кончая около двери младшими, так что середина комнаты оставалась пустою. Занятия начинались так: по приглашению рабби группа старших садилась кругом стола, а остальные начинали повторять громко свои уроки. В руке рабби находился постоянно наготове длинный прут, которым угощал он, не вставая с места и протягивая только руку, младших учеников, перестающих читать громко уроки. Почувствовав боль на спине, они поднимали отчаянные вопли и крики, между которыми иногда неясно слышалось чтение какого-либо места из их урока, начинали изо всей силы качать головами, сгибая и разгибая все туловище, чтобы показать свое усердие. Крики их бывали до того громки, что за две, за три улицы можно было их слышать. Из сидящих вокруг стола рабби – один начинал кивать головой и читать урок по книге, а другие слушать. После этого начинал второй и тоже переводил с древнееврейского на горский язык. Иногда рабби останавливал их и растолковывал непонятные места.
Если же ученик плохо знал урок, то борода ученика тоже не спасала его от наказания: с быстротой молнии ему наносилась пощечина, а иногда и удары нагайки. После этого начиналось задавание урока. Ученики слушали со вниманием, а рабби читал, переводил и объяснял толкования. Окончив урок, он заставлял повторить одного способнейшего, и потом по очереди других. Затем приходила другая группа, третья, и занятия продолжались до обеда. Обедать отпускал он на два часа и как раз в 12 часов. В два часа опять все должны были быть в сборе. Но ходили обедать большею частью только старшие ученики, а младшие ели кусок хлеба с говядиной или сыром, и плоды, принесенные ими утром. Зимою, в дурную погоду, рабби вовсе не выпускал учеников из училища, чтобы они не приходили с грязными ногами.
Понятно, такой непосильный труд и сидение в течение всего дня на одном месте выводили из себя маленьких детей, которым училище не представляло ничего, кроме скуки и истязания. Те, которые готовились к званию раввина или резника, спокойно переносили трудности школьной жизни, но мальчики, которых не занимала никакая будущность, тяготились этими порядками и побоями и, раз убежавши из школы, ни за что не хотели вернуться в нее вторично. Подобная жизнь, если не хуже, ждала учеников и в низших училищах. Там они исполняли обязанности и школьной прислуги, и учеников.
В отсутствие рабби, что бывало очень часто, на его место садился один из старших учеников и исполнял роль учителя. За незнание урока или за какую-нибудь шалость он наказывал маленьких еще хуже, чем рабби, поэтому в отсутствие рабби в классе не бывало ни одного маленького, за что им, конечно, очень строго доставалось как от рабби, так и от их родителей. Однажды жена рабби заболела, и дочь гостила у дяди, в другом ауле; вместе с этим начались в училище различные беспорядки; оно оставалось по три дня не подметенным, не топленным, и ученики терпели от жажды. Дня два-три рабби заставлял нас, маленьких, следить за нуждами училища и исполнять их, но чрез несколько дней мы вовсе перестали ходить, говоря, что нас заставляют работать для старших. После этого рабби прочитал нотацию старшим, и когда один из них ответил довольно дерзко, то рабби дал ему пощечину; ученик, долго не думая, ответил ему тем же, и началась драка между учителем и учеником… Это было причиной закрытия училища.