Шесть лет в тишине и покое женского монастыря - и возвращение домой, в безумную круговерть столичной жизни!
Туда, где для когда-то блестящей телесценаристки открываются весьма своеобразные "новые перспективы" торговки-челночницы!
Туда, где единственный друг и единственный мужчина, еще не забывший, что значит "любить и защищать женщину", - бывший ученый, ныне "с низов" проходящий путь к богатству и положению "крутого нового русского"! Это - наша Москва.
Как же непросто здесь выжить!
Как же трудно здесь стать счастливой!
Содержание:
Глава 1 - Май, 1991 год 1
Глава 2 - Июнь, 1991 год 5
Глава 3 - 19 августа, 1991 год 7
Глава 4 - Весна, 1992 год 9
Глава 5 - Осень, 1991 год 11
Глава 6 - Осень, 1992 год 13
Глава 7 - Лето, 1992 год 15
Глава 8 - Осень, 1992 год 17
Глава 9 - Осень, 1992 год 19
Глава 10 - Осень, 1993 год 22
Глава 11 - Весна, 1993 год 26
Глава 12 - Зима, 1993 год 29
Глава 13 - Лето, 1994 год 32
Глава 14 - Весна, 1994 год 35
Глава 15 - Лето, 1995 год 39
Глава 16 - Осень, 1994 год 43
Глава 17 - Лето, 1995 год 46
Глава 18 - Лето, 1995 год 49
Глава 19 - Осень, 1996 год 53
Глава 20 - Осень, 1996 год 57
Глава 21 - Осень, 1996 год 62
Осень, 1999 год 65
Лето, 1999 год 66
Примечания 66
Татьяна Лунина
Когда забудешь, позвони
Май, 2003 год
Проплыли финальные титры, к которым они - шальным марафоном - рвались сто двадцать дней. Отзвучала последняя нота. А зрительный зал молчал. Партер и балкон, казалось, проглотили друг друга и, подавившись, потеряли способность дышать и говорить. В креслах сидели не люди - молчаливые манекены заполняли ряды. "Провал! - мелькнуло в гудящей голове. - Это - зомби, все бессмысленно. К ним невозможно пробиться".
- Прорвемся! - шепнул Олег.
И тут зал взорвался. Гром аплодисментов, крики "Браво! Молодцы!" неслись сверху, слева, справа и, переплетаясь, сотрясали воздух. Счастливым нестройным гуськом съемочная группа потянулась на сцену.
Слов было сказано много. Говорили о русском характере и о новом прочтении русского интеллигента, о таланте режиссера и актерском обаянии, об успешном дебюте молодой сценаристки. Говорили вдохновенно: кто размахивал руками, кто смущенно протирал очки. Многих, естественно, заносило - какой же русский знает меру? Но все были искренни, открыты и почти что счастливы.
После премьеры, само собой, устроили банкет. Достаточно скромный, спонсоры и так вложились на совесть. На банкете - святое дело - пили за спонсоров, за режиссера и продюсера, за возрождение российского кинематографа и за кино - "важнейшее из всех искусств". В общем, все любовались всеми и позволяли любоваться собой. После пятого тоста актриса решила сбежать.
Дома было тихо, настороженно, словно маленькая квартира ждала свою хозяйку с опаской, не зная, со щитом или на щите явится та. В центре комнаты возмущенно развернулись в разные стороны обиженные друг на друга тапочки без задников. На трюмо томилась забытая расческа. На столе в узком голубом вазоне старели ландыши, и только чувство коллективизма сохраняло у них надежду на выживание. Она поменяла блондинистым страдальцам воду, приняла душ, заварила крепкий жасминовый чай и подошла к окну. Москва спала, далекая от киношных "ахов" и "охов". Интересно, что поделывает сейчас молчальница, вытеснившая собой за эти месяцы ее собственное "я" ? Ангелина отошла от окна, забралась уютно с ногами в кресло, обхватила ладонями горячую чашку и прикрыла глаза…
"Важно не просто выжить, но восторжествовать".
Уильям Фолкнер
Глава 1
Май, 1991 год
Руки дрожали, каемка выходила неровной - то нахально вторгалась на территорию губной помады, то давала ей лишок, о котором та совсем не просила. Контурный карандаш для губ, словно необъезженный конь, брыкался в руках и никак не хотел подчиняться - она совсем разучилась делать даже самый примитивный макияж. И немудрено! Те шесть лет, что отмерила судьба, не требовали лакировки и приукраски. Они были искуплением и требовали честности. И терпения. И мужества. А еще они воспитывали смирение. Но с последним вышел облом - победила писательская дочка, в чьи гены папа заложил дух гордой птицы, воспетой своим знаменитым другом. Смирению она так и не научилась, что явилось основной причиной ее возвращения в мирскую жизнь. Васса отложила в сторону надежду дамского лица и, вздохнув, уставилась в зеркало.
"Ну что ж, с нуля так с нуля. Топай-ка, Василиса Егоровна, в новую жизнь в новом обличье". Хотя, если присмотреться получше - не очень-то она и изменилась. Те же глаза, тот же нос, те же губы, даже волосы не поредели, и почти нет седины. Каждый лицевой индивид за эти годы остался верен самому себе, но на него повлияла компания, укрывшаяся под гладкой прической с тугим узлом на затылке. Переменами верховодили глаза - они стали глубже и строже. Глаза по-обстругали нос - чтоб не задирался кверху да не лез повсюду со своей оценкой. Укрощенный нос слегка утончился и выпустил на волю две морщинки, которые дружно ринулись вниз, к уголкам губ, и сбили с них беспечную самоуверенность. Губы переняли тон, заданный глазами, и тоже стали строже. Они плотно жались друг к другу, словно боялись потеряться, и размыкались теперь крайне редко, поняв, наконец, ценную истину, что сказанное слово - всего лишь серебряное, а вот несказанное - золотое. Но дело было не в простом соблюдении этой иерархии драгметаллов. За годы монастырской жизни Васса научилась мерять свои слова не эмоциями - каратами. И поступала здесь, как скупой еврей-ювелир: ни сотой больше.
Странное чувство охватило ее в холле Останкинского телецентра, где она ждала у окошка разовый пропуск, заказанный Иваном Васильевичем Гараниным, возглавляющим отдел выпуска, в котором шесть лет назад творила сценарии эфирного дня даровитая "сценаристка". Здесь все ей было знакомо: и этот гладкий каменный пол, и прозрачная вертушечная дверь, куда, не задумываясь, тыкалась тысячи раз, и черные телефоны на стойках, попадающие в боковой угол зрения - у них вечно томился народ, страждущий излить на телевизионщиков свои проблемы. Разве могла тогда представить себе редактор Поволоцкая (неплохой редактор, между прочим), что и она будет когда-нибудь тулиться здесь у окошка казанской сиротинушкой, ожидая вожделенный маленький листок с правом прохода к ступенькам, ведущим вверх. Воистину чудны дела твои, Господи!
Чтобы не быть узнанной старыми знакомыми, пришлось нацепить на нос огромные дымчатые очки, бывшие в моде шесть лет назад. Опасения оказались напрасными: ее не узнавал никто. Справедливости ради надо добавить: и она не узнавала никого. Мелькнула, правда, издали неизносимая Баланда да проскользнула в вертушку Дерюга. "Ну, эта-то везде проскользнет, - с неприязнью подумала Васса, - а не проскользнет, так подстелится, чтобы комфортнее было сильным мира сего: авось не выбросят, оставят для удобства. Оставят-оставят, - пообещала сухой и прямой, как жердь, спине, - тебя любая власть оставит. Не боись!" А больше не признала никого. Да и то сказать: в окно всего света не оглянешь. Что отсюда можно углядеть? Здесь и окна-то нет - так, дырочка над стойкой.
- Вам пропуск нужен или нет? - В голосе слышалось раздражение. В дырочке белел листок, испачканный темными буквами с линейками и печатью. - Девушка, я к вам обращаюсь!
Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.
- Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.
- Здесь не думают, а дела делают! - буркнула "дырочка" и строго посоветовала: - Не задерживайте других.
"Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?" - хотела съязвить "девушка", но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.
- Кто это?
- Угадай! - шепнули в ухо.
- Сдаюсь на старте, - с опаской выдохнула она.
- Как говорил Константин Сергеич - не верю!
- Мутенька! - не поверила своим ушам и Васса.
Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков - Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.
- Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? - Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. - А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! - швырялся он вопросами и восклицаниями.
"А как я рада!" - подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.
- Александр Сергеич, - пискнул сзади голосок из-под русой челки, - мы вас ждем! Все уже в "рафике".
- Сейчас, Оля! - ответил, не оборачиваясь, тезка гения. - Ты иди, я через минуту буду.
Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.
- Строг, однако, - заметила Васса.
- Младое племя пришло, - хохотнул довольный режиссер, - с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?
- Нет.
И было непонятно, к чему отнести это краткое "нет": то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.
- Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!
Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. "А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет".
Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть "дырочке" пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку - чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но - другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же - проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш - не чернила, намек - не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.
Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов ("Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!"), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.
- Слушай, а в информацию не хочешь? - оживился он. - Женьке моему толковый редактор нужен.
Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.
- Нет, Иван Васильич, спасибо, - вежливо отказалась непрактичная дуреха. - Мне не нравится политика. - И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: - И редакция информации тоже.
От изумления ее экс-начальник прикурил "Беломор" не с того конца.
- Тьфу ты, черт! В чем дело?
- Папиросу испортили. - Прорезалась практичность.
Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.
- Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?
- А вы серьезно предлагаете? - спокойно отпасовала отредактированный вопрос.
Гаранин вздохнул, молча подымил "Беломором" и тщательно загасил окурок.
- Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?
Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.
- Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. - Он смотрел прямо в глаза. - А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. - И забарабанил пальцами по столу. - Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу - не уйду, так выбросят. - Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: - Не сориентировался. - Опять потянулся к "Беломору". - Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам - бывшим прорабам, юристам, экономистам - всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я - нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх - и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, - понизил голос, - бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! - Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. - Мышиная возня вокруг какая-то, - продолжал Гаранин. - В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили - мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! - Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. - Дикторов хотят сократить, - сообщил доверительно. - А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа - все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать - чтоб навечно! Мать их за ногу! - На столе зазвонил телефон. - Я занят! - коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. - Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только "Правда" и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали: коровам хвосты к стойкам подвязывали, чтоб перед камерой не падали от голода - об успехах сельчан докладывали. А как операторы прежнего генсека снимали?! Цирк! Ни в одном романе не придумаешь. Да и мы немало на ушах постояли: каждое слово, каждый кадр беспощадно вырезали, если наверху говорили "нет". Но были правила игры, по которым все играли честно. Несогласных выбрасывали. Оставшиеся поддерживали друг друга, как пальцы одной руки: один - за всех и все - за одного. Чем и держались - командой. А сейчас… - Он глубоко вздохнул, яростно потыкал окурком горку мятых собратьев в пепельнице. - Каждый - сам за себя, всяк норовит вперед вырваться, бывает, что и за счет своего товарища. Ошибкам чужим радуются, за общее дело душой не болеют - о своей заднице пекутся, индивидуалы хреновы! - Гаранин говорил негромко, слегка монотонно, словно капал осенний дождь. И только пальцы, крутившие пачку любимого "Беломора", подрагивали да в уголках губ пряталась, изредка выглядывая, горькая усмешка. Васса отчетливо вдруг увидела, как он изменился. Не постарел, нет - устал. Вылинял, будто кто-то серой краской прошелся по ярким гаранинским цветам. - Устал я, Васька. Уйду на фиг отсюда - к жене, к внуку, к старым книгам. Может, мемуаризировать начну. Лариса твоя давно меня на это дело подбивает. Как она, кстати? Давненько ее не видал, не слыхал.
- Уезжает завтра с мужем. В Рим. Вадим будет возглавлять корпункт.
- Ну и хорошо! Рад за нее, толковый мужик наконец попался. По ней. Сейчас отсюда лучше подальше, смутное времечко, черт-те что еще из всего этого сварится.
Васса промолчала. Молчал и Гаранин. На столе опять зазвонил телефон, понадрывался минуты три и затих.
- Назойливый кто-то звонил, - спокойно заметил начальник, удивляя все больше. Раньше представить себе было невозможно, чтобы он не схватил сразу трубку. Видать, правда: укатали Сивку крутые горки. - Знаю, Василиса, за чем ты пришла, да помочь не могу. Забито у нас все, даже "мертвых душ" не осталось. И рад бы в рай, да грехи не пускают, - невесело пошутил. - А работа нужна тебе, понимаю. Правда, не хочешь в "информацию"? Я бы посодействовал.
В ответ - вежливое молчание.
- Ну смотри. Насильно мил не будешь. А в киноредакцию не хочешь? Ты же там почти десять лет оттрубила.
И снова - тишина.
- Может, ты и права. - Разыскал на столе очки и натянул на нос. Они были явно великоваты - сразу же сползли с переносицы. Одна дужка отломилась и крепилась к оправе суровой черной ниткой, тщательно обмотанной вокруг стыка несколько раз.
Вассе стало грустно. "Мог бы сынок и прикупить отцу новые очки, - подумала она и вдруг разозлилась на хваленого Женьку. - Обозреватель доморощенный! Жмот!" Иван Васильевич перехватил ее взгляд и улыбнулся - неожиданно молодо и задорно, словно прежний Гаранин выглянул из унылой раковины.
- Глаза мои не ругай! Знаю, что безобразные. Но я с ними через многое прошел и предавать не собираюсь. Меня Женька уже застыдил вконец: дома две пары купленных им очков - модных, красивых, а я старье на себе таскаю. Но ты знаешь, вытащу я это новье из футляров, бархоткой протру - и обратно. Не лежит душа! А мои, - любовно погладил указательным пальцем кустарный стык, - старые, но честные, не подведут. Выбросить их рука не поднимается: друзей на свалку не сдают. - И весело подмигнул: - Старею, сантименты одолели!
За спиной Вассы открылась дверь, знакомый голос спросил:
- Иван Васильич, к вам можно?
"О боже, только не Баланда!" Она умоляюще посмотрела на Гаранина. А тому и не нужны слова - хватит взгляда.
- Я занят, Тамара. - Тон был холодным и сухим. - Что-то экстренное?
- Нет-нет, - пролепетала Баланда, - я попозже зайду.
- Хорошо, - милостиво позволил строгий начальник, - минут через десять.
- Ага, - пискнуло за спиной, и дверь захлопнулась. Десять минут, конечно, царский подарок, но ей он ни к чему. Все и так ясно. Васса улыбнулась и поднялась со стула.
- Спасибо, Иван Васильич. До свидания!
- Не добивай меня своей вежливостью, Василиса! - взмолился ее экс-начальник. - За что "спасибо"-то? Ведь я ничем тебе не помог.
- За искренность.
- Васька, ты подумай все-таки насчет "информации". Если решишься, - помогу. Женька хоть и самостоятельный, а к слову моему прислушивается.
- Я подумаю, - пообещала Васса.