Эротический роман, который на основании многочисленных косвенных данных приписывается великому английскому писателю Оскару Уайльду, - настоящая литературная сенсация. Роман был издан анонимно в 1893 году, через три года после "Портрета Дориана Грея", и с тех пор считается абсолютным шедевром в своем жанре. История любви двух молодых людей описана во всех психологических, анатомических и эротических подробностях без какого бы то ни было стеснения; читатель переносится из душной атмосферы борделя в холодную роскошь фамильного особняка, из сияющего концертного зала в студию художника…
Оскар Уайльд
Телени, или оборотная сторона медали
- Расскажите мне всё с самого начала, де Грие, - перебил он меня. - Как вы с ним познакомились?
- Это произошло на большом благотворительном концерте, в котором участвовал и он. Хотя любительские представления - одно из множества бедствий современной культуры, я счёл своим долгом присутствовать, поскольку в числе патронесс была моя мать.
- Но он ведь не был любителем?
- Конечно, нет! Однако в то время он только-только начинал завоёвывать известность.
- Ну хорошо, продолжайте.
- Когда я подошел к своему stalle d’orchestre он уже сел за рояль. Первым, что он сыграл, оказался мой любимый gavotte одна из тех приятных, лёгких, изящных мелодий, что навевают запах lavande ambree и напоминают о Люлли и Ватто , о напудренных дамах, одетых в желтые атласные платья и флиртующих со своими поклонниками.
- Что же было дальше?
- Доиграв пьесу, он несколько раз искоса взглянул на патронессу - так, во всяком случае, мне показалось. Когда он собрался встать, моя мать - она сидела сзади - похлопала меня веером по плечу и сделала одно из тех неуместных замечаний, которыми нам беспрестанно докучают женщины, так что к тому моменту, как я обернулся, чтобы поаплодировать, музыкант уже исчез.
- И что же случилось потом?
- Дайте подумать. Кажется, что-то пели.
- Но он больше не играл?
- Играл! В середине концерта он снова вышел на сцену. Кланяясь перед тем как сесть за рояль, он, казалось, искал глазами кого-то в партере. Именно тогда, по-моему, наши взгляды встретились впервые.
- Каким он был?
- Довольно высоким, худощавым молодым человеком двадцати четырех лет. Его короткие завитые волосы - прическа, введенная в моду актером Брессаном, - были необычного пепельного оттенка; как я узнал позже, он всегда слегка их припудривал. Как бы то ни было, его светлые волосы контрастировали с темными бровями и узкими усами. Лицо отличалось той здоровой теплой бледностью, какая, я полагаю, присуща в молодости многим артистам. Глаза его, обычно казавшиеся черными, были темно-синего цвета, и, хотя они всегда казались ясными и безмятежными, внимательный наблюдатель время от времени мог заметить в них тревогу и тоску, как будто музыкант вглядывался в ужасную тьму и видел смутные образы. Эти тягостные видения неизменно рождали на его лице выражение глубочайшей печали.
- В чем же была причина его грусти?
- Сначала всякий раз, когда я спрашивал его об этом, он лишь пожимал плечами и весело отвечал: "Вы никогда не видите привидений?". Когда мы сблизились, его неизменным ответом была фраза: "Моя судьба. Моя страшная, ужасная судьба!" Но затем, улыбнувшись и выгнув брови, он всегда напевал: "Non ci pensiam" .
- Но он же не был угрюмым и задумчивым?
- Нет, вовсе нет; просто он был очень суеверен.
- Как, по-моему, и все артисты.
- Или, вернее, все кто… в общем, подобные нам, ибо ничто не делает людей более суеверными, чем порок…
- Или невежество.
- О! Это суеверие совсем другого рода.
- Был ли в его взгляде какой-то особенный магнетизм?
- Для меня, конечно, был. Однако этот взгляд нельзя было назвать гипнотическим; он был скорее мечтательным, чем пронзительным или пристальным; и все же настолько проницательным, что с того самого момента, как я увидел музыканта, я почувствовал, что он может глубоко проникнуть в мою душу; и, хотя в выражении его лица не было ни капли чувственности, каждый раз, когда он смотрел на меня, я ощущал, как в моих венах вскипает кровь.
- Мне часто говорили, что он был очень красив; это правда?
- Да, его красота была удивительной и даже больше, - она была необыкновенной. Кроме того, одевался он хотя и безупречно, но слегка эксцентрично. Например, в тот вечер он вставил в петлицу бутоньерку из белого гелиотропа, хотя в моде были камелии и гардении. Он держался как настоящий джентльмен, но на сцене - равно как и с знакомцами - вел себя несколько высокомерно.
- Ваши глаза встретились - и что же дальше?
- Он сел и начал играть. Я посмотрел в программку: это была неистовая "Венгерская рапсодия" неизвестного композитора с такой фамилией, что язык сломаешь тем не менее она совершенно меня очаровала. Вообще, ни в какой музыке эмоциональный элемент не имеет такой силы, как в музыке цыган. Понимаете, из минорной гаммы…
- Прошу вас, не надо специальных терминов, - я ноты-то едва разбираю.
- В любом случае, если вы когда-нибудь слышали чардаш, вы, должно быть, почувствовали, что, хотя венгерская музыка насыщена редкостными ритмическими эффектами, она режет нам ухо, поскольку весьма отличается от принятых у нас правил гармонии. Сначала эти мелодии возмущают нас, но постепенно мы покоряемся и, в конце концов, оказываемся у них в плену. К примеру, великолепные фиоритуры, которыми они изобилуют, определенно несут на себе отпечаток витиеватого арабского стиля и…
- Оставим в стороне фиоритуру венгерской музыки; продолжайте ваш рассказ.
- В этом-то и состоит трудность - музыканта невозможно отделить от музыки его страны; более того, чтобы понять его, нужно сначала почувствовать чарующую силу, сокрытую в каждой цыганской песне. Душа, однажды очарованная чардашем, всегда трепещет в ответ на эти магические ритмы. Обычно мелодия начинается тихим и спокойным анданте, напоминающим жалобные стенания брошенной надежды, затем постоянно меняющийся ритм, все убыстряясь, становится "необузданным, как прощальные слова влюбленных", и, нисколько не терял своей мелодичности, но постоянно приобретал новую мощь и торжественность, престиссимо, синкопированное вздохами, достигает пароксизма таинственной страсти, то незаметно переходя в скорбный плач, то внезапно взрываясь пронзительным звуком пламенного и воинственного гимна.
И по красоте, и по характеру сам он был воплощением этой чарующей музыки.
Я слушал его игру как завороженный; однако я едва ли мог бы определить, в чем была причина - в пьесе, в исполнении или в самом пианисте. Странные видения проносились у меня перед глазами. Сначала я увидел Альгамбру во всем богатстве мавританской архитектуры - эти великолепные симфонии из кирпича и камня, столь похожие на замысловатые узоры цыганских мелодий. Неведомый мне доселе медленный огонь зажегся в моей груди. Я жаждал испытать могущество любви, что сводит нас с ума, толкает к преступлению, сполна прочувствовать губительную страсть живущих на земле под жгучими лучами, испить до дна чашу сладострастного любовного напитка.
Видение изменилось; вместо Испании я узрел бесплодную землю, залитые солнцем пески Египта, орошенные водами ленивого Нила, где стоял и безутешно плакал несчастный Адриан , навсегда потерявший юношу, которого так любил. Околдованный этой нежной музыкой, обостряющей все чувства, я начал понимать то, что раньше казалось мне таким странным, - любовь, что испытывал могущественный монарх к своему прекрасному рабу-греку, Антиною, который, подобно Христу, умер за своего господина. И тогда вся кровь из сердца бросилась мне в голову и затем стекла по венам, как расплавленное олово.
Потом видение перенесло меня в великолепные города Содом и Гоморру - таинственные, прекрасные и величественные. В тот момент игра пианиста зазвучала в моих ушах прерывистым шепотом вожделения и наполнила меня звуком волнующих поцелуев.
В самый разгар видения пианист повернул голову и посмотрел на меня долгим неподвижным взглядом - наши глаза снова встретились. Но кто же он: пианист, Антиной, а может, он - один из ангелов, посланных Богом Лоту ? Кем бы он ни был, его неотразимая красота совершенно покорила меня, и музыка, казалось, шептала:
Приникнуть к взору, как к вину,
Он, сладостно красив,
Перетекает в тишину,
Как музыки мотив.
Волнующая истома становилась все сильнее и сильнее; эта жажда была столь неутолима, что скоро переросла в боль. Из тлеющего огня разгорелось мощное пламя, и все мое тело дрожало и корчилось от безумного желания. Губы мои пересохли, я задыхался; суставы онемели, вены вздулись, но я сидел спокойно, как и вся толпа вокруг. Внезапно моя тяжелая рука легла на колено, и завладела кое-чем, и обхватила, сжала; от вожделения едва я в тот момент не лишился чувств. Рука двигалась вверх-вниз, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее - в такт музыке. Голова у меня закружилась - по жилам несся поток кипящей лавы, и несколько капель пролилось наружу… я задыхался…
Неожиданно пианист с громом закончил пьесу под оглушительные аплодисменты всего театра. Я же не слышал ничего, кроме раскатов бури; я видел огненный град, губительный дождь из рубинов и изумрудов, обрушившийся на Содом и Гоморру, и он, пианист, стоял обнаженный в багровом свете, подставляя себя ударам небесных молний и адскому пламени. В своем безумии я узрел, как он вдруг превратился в Анубиса, египетского бога с пёсьей головой, а затем постепенно - в отвратительного пуделя. Я вздрогнул, меня затошнило, но он быстро обрел прежний облик.
У меня не было сил аплодировать; я не мог ни говорить, ни двигаться - я был совершенно истощен. Мой взгляд был прикован к артисту, который стоял на сцене и кланялся - равнодушно и презрительно взором, полным "Нежной и жадной страсти", он, казалось, искал меня, меня одного. Какое ликование пробудилось во мне! Но может ли он любить меня, меня одного? В единый миг ликование сменилось жгучей ревностью. "Неужели я схожу с ума?" - спрашивал я себя.
Я смотрел на него, и мне казалось, что на лице его лежит печать глубокой тоски; и - о ужас! - я увидел в его груди маленький кинжал и кровь, струящуюся из раны. Я содрогнулся, я даже едва не закричал от страха - видение было столь реальным. Перед глазами все плыло, меня тошнило; обессиленный, я упал в кресло и закрыл лицо руками.
- Какая странная галлюцинация. Интересно, что ее вызвало?
- Несомненно, это было Нечто большее, чем галлюцинация, - позже вы убедитесь в этом сами.
Когда я вновь поднял голову, пианиста уже не было. Я обернулся назад, и мать, заметив Мою бледность, спросила, не болен ли я. Я пробормотал что-то насчет ужасной жары.
"Выйди в фойе и выпей стакан воды", - сказала она.
"Нет, думаю, мне лучше пойти домой".
Я почувствовал, что не могу больше слушать музыку. Нервы мои расстроились настолько, что сентиментальная песня вывела бы меня из себя, а от еще одной пьянящей мелодии я лишился бы чувств.
Поднявшись, я почувствовал себя таким слабым и измученным, что, казалось, двигался как во сне. Так, не ведая, куда направляю стоны, я машинально пошел за идущими впереди людьми и через несколько минут обнаружил, что нахожусь в фойе.
В холле почти никого не было. В дальнем его конце несколько щеголей окружили молодого человека в вечернем костюме; сам молодой человек стоял ко мне спиной. В одном из собравшихся я узнал Брайанкорта.
- Что? Сына генерала?
- Именно.
- Я помню его. Он всегда весьма броско одевался.
- Совершенно верно. Например, в тот вечер, когда все джентльмены были в черном, он, наоборот, надел белый фланелевый костюм; как обычно, - очень открытый воротник в байроновском стиле и красный галстук от Лавальера, завязанный большим бантом.
- Да, у него была красивая шея.
- Он был очень красив, хотя лично я всегда старался его избегать. Он бросал такие страстные взгляды, что окружающие чувствовали себя неловко. Вы смеетесь, но это правда. Есть мужчины, которые смотрят на женщину, словно раздевают ее взглядом. Брайанкорт глядел так на всех. Я ощущал его взгляд всем телом, и это смущало меня.
- Но вы ведь были с ним знакомы, не так ли?
- Да, мы ходили в один Kindegarten , но я был на три года младше и всегда оказывался в другом классе. Как бы то ни было, заметив его, я хотел было уйти, но тут джентльмен в вечернем костюме обернулся. Это был пианист. Наши глаза снова встретились, и меня охватило странное волнение; околдованный его красотой, я не мог пошевелиться, а затем под действием этих чар, вместо того чтобы выйти из фойе, я медленно, почти неохотно, направился к группе. Музыкант, хотя и не смотрел пристально, все же не сводил с меня глаз. Меня с головы до ног била дрожь. Казалось, он медленно притягивает меня к себе, и, должен признаться, это чувство было таким приятным, что я полностью отдался ему.
В этот момент Брайанкорт, который меня еще не заметил, обернулся и, узнав, кивнул в своей обычной бесцеремонной манере. Глаза пианиста при этом засветились, и он что-то шепнул Брайанкорту; ничего не ответив, генеральский сын повернулся ко мне и, взяв за руку, сказал: "Камиль, позвольте представить вас моему Рене. Месье Рене Телени - месье Камиль де Грие".
Я поклонился, залившись краской. Пианист протянул мне руку; перчатки на ней не было. В волнении я снял обе перчатки и вложил свою обнаженную руку в его.
У него была идеальная мужская рука, - скорее крупная, чем маленькая, сильная, но мягкая, с длинными тонкими пальцами, и её пожатие было твердым и крепким.
Кто из нас не испытывал многообразия ощущений от прикосновения руки? Многие люди как будто сами создают температуру вокруг себя. В разгар зимы им жарко, они разгорячены, тогда как другие холодны, словно лед, даже во время летнего зноя. Некоторые руки сухи и шершавы, некоторые - постоянно холодны, влажны и липки. Есть руки полные, мягкие, мускулистые, а есть худые и костлявые. Пожатие одних напоминает железные тиски, другие же слабы, как тряпка. Существует искусственный продукт современной культуры, уродство наподобие ножки китаянки, всегда днем заключенное в перчатку, ночью часто подвергающееся припаркам и украшенное маникюром; они белы, как снег, и чисты, как лёд. Как сжалась бы эта маленькая бесполезная ручка от прикосновений костлявой, мозолистой, загорелой, испачканной рабочей руки, тяжким упорным трудом превращенной в нечто вроде копыта. Одни руки застенчивы, другие непристойно теребят вас; пожатие некоторых лицемерно и вовсе не таково, каким хочет казаться; есть руки бархатистые, елейные; есть руки священника и руки мошенника; открытая ладонь транжиры и сжатая в кулак лапа ростовщика. Кроме того, есть руки магнетические, словно бы имеющие тайное влечение к вашим рукам; простое их прикосновение приводит в трепет всю вашу нервную систему и наполняет вас радостью.
Как мне выразить все то, что я почувствовал при касании руки Телени? Оно воспламенило меня и в то же время - как это ни странно - успокоило. Насколько оно было приятнее и нежнее поцелуя любой женщины! Я словно ощутил, как его рука медленно и незаметно заскользила по всему моему телу; она ласкала губы, шею, грудь; я с головы до ног задрожал от восторга. Затем она спустилась к вместилищу чувств и страстей, и фаллос, вновь проснувшись, поднял голову. Я в самом деле чувствовал, что Телени овладевает мною, и был счастлив принадлежать ему.
В знак признательности за удовольствие, которое он доставил мне своим исполнением, мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное, но какая фраза, пусть даже неизбитая, могла передать мое восхищение?
"Однако же, джентльмены, - произнес он, - боюсь, я отрываю вас от музыки".
"Лично я как раз собирался уходить", - вымолвил я.
"Значит, концерт вам наскучил?"
"Наоборот. Но, услышав, как играете вы, я больше не могу сегодня слушать музыку".
Музыкант довольно улыбнулся.
"Действительно, Рене, сегодня вы превзошли самого себя, - сказал Брайанкорт. - Никогда раньше не слыхал, чтобы вы так играли".
"И знаете почему?"
"Нет - если только причина не в том, что театр набит до отказа".
"О, нет! Просто, играя гавот, я чувствовал, что меня кто-то слушает".
"Кто-то?!" - переспросили молодые люди и рассмеялись.
"Вы думаете, среди французской публики, особенно на благотворительных концертах, много людей, которые слушают? Я имею в виду тех, кто слушает внимательно и воспринимает всей душой и всем сердцем. Молодые люди любезничают с дамами, а те изучают туалеты друг дружки; скучающие отцы либо думают о подъеме и падении акций, либо считают газовые лампы и прикидывают, во сколько обошлось освещение".
"И все же в такой толпе обязательно найдется внимательный слушатель, и не один", - сказал Одилло, адвокат.
"О да, разумеется! Например, барышня, что напевает только что сыгранную пьесу; но едва ли найдется более одного, - как бы это выразить? в общем, более одного сопереживающего слушателя".
"А что значит "сопереживающий слушатель"?" - спросил Куртуа, биржевой маклер.