"Человек, с которым как будто устанавливается связь; кто-то, кто, слушая, чувствует то же, что чувствую я, когда играю, у кого бывают те же видения…"
"Что?! Во время игры у вас бывают видения?" - удивлению спросил кто-то из стоявших рядом.
"Как правило, нет, но когда у меня находится сопереживающий слушатель - всегда".
"И часто у вас бывает такой слушатель?" - проговорил я, ощутив сильный укол ревности.
"Часто? О нет! Редко, очень редко, почти никогда, а если и бывает, то…"
"Что тогда?"
"Все равно не такой, как сегодня".
"А если у вас нет слушателя?" - спросил Куртуа.
"Тогда я играю механически и как-то банально".
"Вы догадываетесь, кто был вашим слушателем сегодня?" - сардонически улыбаясь, спросил Брайанкорт и плотоядно взглянул на меня.
"Конечно же одна из множества прекрасных дам, - промолвил Одилло. - Вы счастливчик".
"Да, - добавил кто-то, - хотел бы я быть вашим соседом за табльдотом, чтобы после того, как обслужите себя, вы передавали блюдо мне".
"Это некая прекрасная девушка?" - предположил Куртуа.
Телени пристально посмотрел мне в глаза, слабо улыбнулся и ответил:
"Возможно".
"Как вы думаете, вы когда-нибудь узнаете своего слушателя?" - осведомился Брайанкорт.
Телени вновь остановил взгляд на мне и еле слышно произнес:
"Возможно".
"Но каким образом вы раскроете эту тайну?" - спросил Одилло.
"Его видения должны совпасть с моими".
"Я знаю, каким было бы мое видение, если бы таковое мне явилось", - промолвил Одилло.
"И каким же?" - осведомился Куртуа.
"Две лилейно-белых груди с сосками, похожими на два розовых бутона, а ниже две влажные губки, словно розовые створки раковины, которые по мере пробуждения страсти раскрываются и впускают в сочный роскошный мир темно-кораллового цвета; и еще эти две пухлые губки должны быть окружены нежно-золотистым или черным пушком…"
"Хватит, хватит, Одилло, от вашего видения у меня слюнки бегут и язык жаждет почувствовать вкус этих губок", - проговорил биржевой маклер, сверкая глазами, как сатир; он явно был возбужден.
"Не это ли ваше видение, Телени?"
Пианист загадочно улыбнулся:
"Возможно".
"Что касается меня, - сказал один из молодых людей, до сих пор хранивший молчание, - то видение, навеянное "Венгерской рапсодией", было бы либо о бескрайних равнинах и цыганских таборах, либо о людях в круглых шляпах, широких штанах и коротких жакетах, скачущих на горячих лошадях".
"Или об одетых с иголочки солдатах, танцующих с черноглазыми девушками", - добавил кто-то.
Я улыбнулся, подумав о том, насколько мои видения отличались от описываемых. Телени, наблюдавший за мной, заметил движение моих губ.
"Джентльмены, - сказал он, - видение Одилло было вызвано не моей игрой, а некой красивой девушкой, которую он пожирал глазами; что до ваших - то это просто реминисценции картин или балетов".
"Так какое же видение было у вас?" - спросил Брайанкорт.
"Я хотел задать вам тот же вопрос", - парировал пианист.
"Мое видение было похоже на видение Одилло, хотя и не во всем".
"Тогда, это, должно быть, была le revers de la medaille оборотная сторона, - рассмеялся адвокат. - То есть два прелестных белоснежных холмика, а в глубокой впадинке - крохотное отверстие с темными краями, или, вернее, с коричневым ореолом".
"Ну хорошо, а теперь поведайте нам о своем видении", - настаивал Брайанкорт.
"Мои видения столь туманны и расплывчаты, они так быстро рассеиваются, что я не могу их запомнить", - уклончиво ответил музыкант.
"Но они прекрасны, не так ли?"
"И ужасны", - добавил он.
"Словно божественный труп Антиноя, плывущий по мрачным водам Нила при серебристом свете опаловой луны", - сказал я.
Все молодые люди посмотрели на меня с изумлением. Брайанкорт резко рассмеялся.
"Вы поэт или художник, - произнес Телени, глядя на меня из- под полуопущенных век. Он немного помолчал. - Вы правы, это действительно смешно; однако не стоит обращать внимания на мои фантазии, ибо в сочинении каждого художника всегда так много безумного". Глаза его были печальны; он метнув на меня быстрый неясный взгляд и добавил: "Когда вы узнаете меня лучше, то поймете, что во мне больше от безумца, чем от художника".
Он вынул сильно надушенный тонкий батистовый носовой платок и вытер пот со лба.
"А теперь, - сказал он, - не стану вас задерживать своими пустыми разговорами, не то патронесса рассердится, а я не могу позволить себе вызвать неудовольствие дам, не так ли?" - и он украдкой взглянул на Брайанкорта.
"Это было бы преступлением против прекрасного пола", - ответил тот.
"Более того, другие музыканты скажут, что я сделал это назло, ибо никто не наделен такой силой ревности, как любители - будь то актеры, певцы или музыканты, так что au revoir .
Затем, удостоив нас поклоном более низким, чем ранее - публику, он уже было собирался уйти, но снова остановился:
"Но вы, месье де Грие, вы сказали, что не собираетесь оставаться; могу я просить об удовольствии составить вам компанию?"
"С радостью", - отвечал я нетерпеливо.
Брайанкорт вновь иронично улыбнулся - почему, я понять пе мог. Потом он стал напевать мелодию из модной тогда оперетты "Мадам Ане"; я разобрал лишь слова "Il est, dit-on, le favori", которые он намеренно выделил.
Телени, который слышал их так же хорошо, как и я, пожал плечами и что-то процедил сквозь зубы.
"У чёрного хода меня ждет экипаж, - сказал он, мягко взяв меня под руку. - Однако если вы предпочитаете пройтись…"
"Именно так - в театре ужасно душно".
"Да, очень душно", - повторил он, очевидно, думая о чём- то другом, и совершенно неожиданно, словно пораженный внезапной мыслью, спросил: "Вы суеверны?"
"Суеверен? - Его вопрос меня ошеломил. - Да, наверное".
"А я очень суеверен. Думаю, такова моя природа, - видите ли, во мне сильны цыганские черты. Говорят, что образованные люди не суеверны. Так вот, во-первых, я получил жалкое образование, а во-вторых, я полагаю, что, если бы мы действительно разгадали тайны природы, мы, возможно, смогли бы объяснить все те странные совпадения, что происходят постоянно".
Он внезапно замолчал, а потом спросил: "Вы верите в передачу мыслей, чувств?"
"Ну, я не знаю… я…"
"Вы должны верить, - сказал он решительно. - У нас ведь было одно и то же видение. Сначала вы увидели Альгамбру, сверкающую в огненных лучах солнца, не так ли?"
"Так", - ответил я удивленно.
"И вы подумали, что хотели бы позвать ту могущественную губительную любовь, что разрушает и тело, и душу? Не отвечайте. После этого - Египет, Антиной и Адриан. Вы были императором, я был рабом".
Потом, словно разговаривая с собой, он задумчиво добавил: "Кто знает, возможно, однажды я умру за вас!" И его лицо приобрело то милое смиренное выражение, какое бывает у статуй полубогов.
Я посмотрел на него с недоумением.
"О! Вы думаете, я сумасшедший, но я не сумасшедший, я всего лишь излагаю факты. Вы не чувствовали себя Адрианом лишь потому, что не привыкли к таким видениям. Несомненно, однажды все это станет вам понятнее. Что до меня, то вы должны знать - в моих венах течет азиатская кровь и…"
Но он не закончил фразы, и некоторое время мы шли молча. Затем он сказал: "Разве вы не видели, как во время исполнения гавота я оборачивался и искал вас глазами? Именно тогда я почувствовал вас, но не мог найти; вы ведь помните это?"
"Да, я видел, что вы смотрели в мою сторону, и…"
"И вы ревновали!"
"Да", - произнес я чуть слышно.
В ответ он с силой прижал мои руки к своему телу и, помолчав, добавил торопливым шёпотом: "Вы должны знать, что мне безразличны все девушки на свете, и всегда были безразличны; я никогда не мог любить женщину".
Мое сердце лихорадочно стучало; я задыхался, словно что-то схватило меня за горло. "Зачем он говорит мне это?" - спрашивал я себя.
"Разве тогда вы не ощутили запаха духов?"
"Запаха? Когда?"
"Когда я играл гавот; возможно, вы забыли".
"Подождите, вы правы - что это были за духи?"
"Lavande ambree".
"Точно".
"Запах, который безразличен вам и не нравится мне; скажите, какие духи вы любите?"
"Heliotrope blanc"
Вместо ответа он вынул носовой Платок и дал мне понюхать его.
"Наши вкусы совпадают не так ли?" И он посмотрел на меня с такой жадной страстью, что от чувственного голода, отразившегося в его взгляде, у меня закружилась голова.
"Видите ли, я всегда ношу букетик цветов белого гелиотропа; позвольте подарить вам этот, чтобы сегодня ночью его запах напоминал вам обо мне, и, возможно, вы увидели бы меня во сне". И, вынув цветы из своей петлицы, он одной рукой вставил их в мою, а другой мягко обхватил меня за талию, крепко обнял и на несколько секунд прижался ко мне всем телом. Это мгновение показалось мне вечностью.
На губах я ощущал его горячее учащённое дыхание. Наши колени соприкоснулись и я почувствовал, как к моему бедру прижалось и стало двигаться что-то твердое.
В тот момент я был так взволнован, что едва устоял на ногах.
На мгновенье мне показалось, что Телени вот-вот меня поцелует, - его жесткие усы слегка щекотали мне губы, даря восхитительные ощущения. Но он лишь пристально смотрел мне в глаза, и взгляд его выражал дьявольское возбуждение.
Я почувствовал, как огонь его взгляда проникает глубоко в мою грудь и распространяется ниже. Кровь забурлила и запузырилась, как кипящая жидкость, и я ощутил, как мой предмет - что итальянцы называют "птичкой" и изображают в виде крылатого херувима - зашевелился в своей темнице, поднял голову, раскрыл крохотные губки и вновь испустил одну или две капли густой, животворной жидкости.
Но эти несколько слезинок не были успокоительным бальзамом; они показались мне каплями едкого, обжигающего вещества, вызывающими сильное, невыносимое раздражение. Меня истязали. Разум мой превратился в ад. Тело горело. "Он страдает столь же сильно?" - подумал я.
В этот момент он разжал объятия, и его рука безжизненно упала, словно у спящего.
Он отступил и вздрогнул, как от сильного электрического удара. На несколько мгновений он, казалось, ослабел, потом вытер влажный лоб и громко вздохнул. Все краски сошли с его лица, и он побледнел, как мертвец.
"Вы считаете меня сумасшедшим? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Но кто нормален, а кто безумен? Кто добродетелен, а кто порочен в нашем мире? Вы знаете? Я не знаю".
Я вспомнил своего отца и спросил себя с содроганием, не лишаюсь ли я рассудка.
Повисло молчание. Ни один из нас не произносил ни слова. Телени сплел свои пальцы с моими, и некоторое время мы шли молча.
Сосуды моего члена все еще были расширены, нервы - напряжены, семявыводящие каналы - переполнены, поэтому эрекция не пропадала, и я ощущал, как тупая боль распространяется по гениталиям и вокруг них, тогда как все остальное тело совершенно обессилело; и все же, несмотря на боль и усталость, было очень приятно спокойно идти, взявшись за руки, и чувствовать, что голова моего спутника едва ли не лежит у меня на плече.
"Когда вы впервые почувствовали мой взгляд?" - спросил он приглушенно через некоторое время.
"Когда вы вышли во второй раз".
"Точно; наши взгляды встретились, и между нами образовалась связь, похожая на то, как электрическая искра бежит по проводу, не так ли?"
"Да, неразрывная связь".
"Но вы ведь почувствовали меня до того, как я вышел на сцену, правда?"
Вместо ответа я крепко сжал его пальцы.
- Наконец я очнулся. Теперь я окончательно проснулся, и мать поведала мне, что, услышав мои стоны и крики, пришла посмотреть, не заболел ли я. Разумеется, я поспешил уверить ее, что чувствую себя превосходно, просто меня мучил кошмар. Она положила прохладную руку на мой пылающий лоб. Нежное прикосновение мягкой руки остудило жар, иссушающий мозг, и уняло огонь, бушующий в крови.
Когда я успокоился, она заставила меня выпить полный бокал сладкой душистой воды, приготовленной из цветов апельсинового дерева, и ушла. Я вновь забылся сном. Однако я несколько раз просыпался, каждый раз видя перед собой пианиста.
На следующий день, когда я проснулся, это имя по-прежнему звенело у меня в ушах, его шептали мои губы, и первые мои мысли были о пианисте. В воображении я видел его - он стоял там, на сцене, и кланялся публике, впившись в меня горящим взором.
Некоторое время я лежал в постели и в полудреме созерцал это сладкое видение - столь туманное и расплывчатое, - пытаясь вспомнить его лицо, черты которого перемешались с чертами нескольких знакомых мне статуй Антиноя.
Анализируя свои ощущения, я осознал, что мною овладело новое чувство - смутная тревога и волнение. Внутри меня было пусто, однако же я никак не мог понять, была ли это опустошенность сердца или ума. Я ничего не утратил и все же чувствовал себя одиноким, покинутым, и более того, чуть ли не осиротевшим. Я попытался разобраться в своем нездоровом состоянии, но мне удалось понять только одно - мои ощущения напоминали тоску по дому или по матери, с той простой разницей, что изгнанник знает, о чем тоскует, а я не знал. Это было нечто столь же неопределенное, как Sehnsucht о котором немцы так много говорят и которое так мало чувствуют.
Образ Телени преследовал меня, имя "Рене" не сходило с моих губ. Я повторял его снова и снова десятки раз. Как сладко оно звучало! При этих звуках сердце учащенно забилось, кровь, казалось, стала горячее и гуще. Я медленно встал, но с одеванием не торопился. Я пристально посмотрелся в зеркало, но вместо своего отражения увидел Телени; за его спиной возникли наши слившиеся тени - такие, какими я заметил их на тротуаре накануне вечером.
В дверь постучал слуга; это снова заставило меня смутиться. Я увидел свое отражение в зеркале, и оно показалось мне отвратительным; впервые в жизни я котел быть привлекательным даже обворожительно красивым.
Постучавший в дверь слуга сообщил мне, что моя мать ждет в столовой и послала узнать, хорошо ли я себя чувствую. Имя матери напомнило мне о моем видении, и впервые в жизни мне захотелось не встречаться с ней.
- Но вы были с матерью в хороших отношениях, не так ли?
- Конечно. Несмотря на все ее недостатки, никто не любил меня так, как она, и, хотя у нее была репутация особы легкомысленной и любящей развлечения, она никогда обо мне не забывала.
- Когда я познакомился с ней, она произвела на меня впечатление по настоящему талантливой особы.
- Вы правы; при других обстоятельствах она могла бы стать женщиной исключительной. Очень аккуратная и практичная во всём, что касалось ведения дома, мать всегда находила довольно времени для всех дел. Если только ее жизнь не была подчинена тому, что мы обобщённо называем "моральными принципами", а точнее, христианским лицемерием; в этом был повинен мой отец, а не она. Возможно, когда-нибудь я расскажу вам об этом.
Когда я вошел в столовую, мать была поражена тем, как переменилось мое лицо, и спросила, не заболел ли я.
"Должно быть, у меня лихорадка, - ответил я. - Кроме того, жара столь утомительна".
"Утомительна?" - улыбнулась она.
"Разве нет?"
"Нет; наоборот, она очень бодрит. Посмотри, как поднялся барометр".
"Что ж, значит, мое нервное расстройство произошло из-за твоего концерта".
"Моего концерта?!" - улыбнулась мать и подала мне чашку кофе. Нечего было и пытаться его пробовать, мне сделалось дурно от одного его вида. Мать посмотрела на меня с тревогой.
"Ничего страшного, просто в последнее время кофе мне надоел".
"Надоел кофе? Ты никогда об этом не говорил".
"Разве?" - произнес я рассеянно.
"Выпьешь шоколаду или чаю?"
"А нельзя ли попоститься?"
"Можно, если ты болен или же совершил великий грех, который нужно искупить".
Я взглянул на неё и содрогнулся. Неужели она знает мои мысли лучше меня самого?
"Грех?" - сказал я с изумленным видом.
"Ну, даже праведники…"
"И что тогда? - перебил я; и, чтобы загладить надменность своего тона, мягко добавил: - Я не голоден, но дабы угодить тебе, я выпью бокал шампанского и съем печенье".
"Ты сказал - шампанского?"
"Да".
"В столь ранний час и на пустой желудок?"
"Хорошо, тогда я не буду есть вовсе, - ответил я раздраженно. Вижу, ты боишься, что я стану пьяницей".
Мать ничего не сказала и лишь несколько минут с сожалением смотрела на меня; ее лицо выражало глубокую печаль. Затем, не произнеся ни слова, она позвонила в колокольчик и велела, чтобы принесли вина.
- Но что же так огорчило ее?
- Позже я понял, что она испугалась, что я становлюсь таким же, как мой отец
- А что с ним случилось?
- Я расскажу вам о нем в другой раз.
Жадно выпив пару бокалов шампанского, я почувствовал, что бодрящее вино оживило меня, и тогда мы заговорили о концерте; хотя я жаждал расспросить мать, знает ли она что-нибудь о Телени, я не осмеливался произнести имя, которое все время вертелось у меня на языке - мне даже приходилось сдерживать себя, чтобы не повторять его постоянно. Наконец мать заговорила о нем сама; сначала она похвалила его игру, а затем его красоту.
"Как - ты находишь его красивым?" - спросил я резко.
"Разумеется, - ответила она, удивленно изогнув брови, - разве можно считать иначе? Все женщины видят в нем Адониса. Впрочем, ваш мужской взгляд на красоту своего пола настолько отличается от нашего, что иногда вы считаете ничем не примечательными тех, кем мы совершенно очарованы. В любом случае, этот юноша непременно будет иметь успех как артист, да и дамы будут в него влюбляться".
Услышав эти последние слова, я постарался принять равнодушный вид, но, как бы я ни пытался, сохранить спокойное выражение лица мне не удалось.
Увидев, что я нахмурился, мать добавила с улыбкой: "Что, Камиль, ты намерен стать таким же тщеславным, как какая-нибудь признанная красавица, которая слышать не может, как кем-то восхищаются, без чувства, что похвала другой женщине отнята у неё?"
"Женщины могут влюбляться в него сколько угодно, если хотят, - ответил я резко. - Ты прекрасно знаешь, что я никогда не гордился ни своей красотой, ни победами".
"Это правда, однако сегодня ты ведешь себя как собака на сене: какое тебе дело до того, влюбляются в него женщины или нет, тем более что это весьма способствует его карьере?"
"Но разве артист не может стать знаменитым благодаря одному лишь таланту?"
"Иногда может, - ответила мать со скептической улыбкой, - хотя и редко, и только если он обладает сверхчеловеческим упорством, чего одаренным людям часто недостает; а Телени…"