Его любовь и его ненависть совершенно беспричинны, Иногда мне приходилось его действительно ругательски ругать за невежливость и даже придирчивость к людям, которые встречались с ним у меня в мастерской. Из-за него мне пришлось разойтись с одной хорошей знакомой, почти приятельницей. В другой раз он наговорил дерзостей одному петербургскому генералу, навестившему меня в Риме.
Я еще не удивилась, когда Васенька придрался к генералу: тот был важен, напускал на себя вид знатока, - но моя знакомая была милая, приветливая женщина, без всяких претензий.
- Что вам в ней не понравилось, Васенька?
- Просто не понравилась!
- Ведь это еще не резон говорить человеку неприятные вещи.
- А зачем у нее везде бантики на платье?
- Да вам эти бантики мешали, что ли?
- Ну, да. Мешали. Вот и все.
- Ведь вы, чучело гороховое, так всех моих знакомых от меня выживете.
- А разве это худо?
- Для меня очень неприятно.
- Да ведь они шляются и мешают вам.
- Это уж мое дело. И я вас убедительно прошу никого не трогать, Василий Казимирович. Он сосредоточенно принялся за работу, ворча:
- Насадила везде бантов… - и разговаривает! Подумаешь! Будто настоящий человек!
Меня разбирали и смех и злость.
Мамашей он стал называть меня года три тому назад, когда я его после тяжкой болезни взяла к себе из больницы. Он был так слаб, что пришлось его кормить с ложечки, как ребенка.
Мать его была русская, отец - поляк, но он уверяет, что предки его были немцы, и он своей безалаберностью мстит им, так как ненавидит немцев.
- Мои бюргеры в гробах переворачиваются - изводятся, что у них такой потомок. Жаль, я вот пить не могу, а то бы я им назло еще пьяницей сделался! Тедески треклятые!
Сегодня у нас вышла очень неприятная сцена. Мы возвращались с прогулки. Навстречу нам попалась пара: красивая, рыжая девушка в яркой косынке, с корзиной на руке и с ней красавец берсальер.
Эта пара была удивительно эффектна. Девушка с пылающими щеками, слегка согнувшись и уперев в бок свою корзину, слушала, улыбаясь и опустив глаза, что говорил ей ее живописный кавалер.
Он покручивал усы и слегка наклонялся к ней.
Это был банальный жанр, но оба они так цвели здоровьем, весельем и молодостью, что я совсем загляделась на них и обернувшись провожала их глазами.
Вдруг Старк дергает меня за руку и сквозь зубы говорит:
- Не смей так смотреть!
Я открываю рот от изумления.
- Да что с тобой?
- Ничего, я только не хочу, чтобы ты "так смотрела".
- Значит, я не могу посмотреть на понравившееся мне лицо?
Он молчит. Я хочу рассердиться, но на лице его столько боли, что мне делается его жаль.
- Странный ты человек. Что это такое? Мимо меня проходит красивая женщина и…
- Ты не на нее смотрела…
- И на нее, и на него.
- Нет, - упрямо говорит он.
- Что - нет?
- Ты на него взглянула не так, как ты смотришь на всех.
- Это уж из рук вон! - вспыхиваю я. - Ты подумай, что ты говоришь, тебе самому станет стыдно.
Он молчит.
Я решительно поворачиваю домой.
- Тата, пожалуйста, не сердись, но я давно этим мучаюсь.
- Чем? - удивляюсь я.
- Тем, как ты иногда смотришь на мужчин.
- Я?!
- Тата, помнишь, когда там, в С., я бросился к тебе… мы еще шли по тропинке… и сказал, что я тебя люблю?
- Конечно, помню.
- Я тогда обезумел от твоего взгляда, а этим взглядом ты иногда смотришь на мужчин. Твой взгляд говорит: "Иди ко мне, я хочу тебя".
- Ты с ума сошел. Я ухожу.
- Нет, нет, Тата. Ты не сердись, это ты делаешь бессознательно, но под этим взглядом мужчина поворачивается и идет за нами… Он забывает все… забывает, что ты не одна, что ты…
- Слушай, тебе надо лечиться! И я сейчас смотрела подобным взглядом на этого солдата?
Я решительно вхожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице.
Во мне кипит злость. Я швыряю шляпу, жакет и сажусь к мольберту.
Минута, и он бросается к моим ногам.
- Тата, Тата, прости. Я так измучился ревностью, Пойми же, я так люблю тебя!
Он прижимается головой к моим коленям.
Я с ним совершенно потеряла всякую волю. Мне бы прогнать его - обидится, а я глажу его волосы.
- Ты простила? - говорит он радостно, охватывая меня руками.
- Нет, и не прощу, - отвечаю я улыбаясь. - Если бы ты дал себе труд подумать, что ты мне наговорил. По-твоему выходит, что я готова броситься в объятья первого встречного, с первого взгляда!
- Да ведь ты сама мне сказала, что ты там, в вагоне, почувствовала ко мне страсть, а ведь я тогда был для тебя "первый встречный". Ведь ты меня не знала, - говорит он тихо, глядя мне в глаза. Я молчу. Мне горько - ведь это не правда! Я нашла в нем воплощение типа, нравящегося мне, я нашла свой идеал красоты. Я это говорю ему. Он грустно качает головой. - Да, Тата, но это только страсть - она проходит. Я уже чувствую, что твоя страсть слабеет, А я? Я отдал тебе все мое сердце, всю мою жизнь. Ты для меня не только женщина, а все в жизни. Тата! Я сойду с ума, если потеряю тебя! Я хочу, чтобы ты любила немного и человека во мне. Тата, жизнь моя, полюби меня, хоть немного полюби! Я не могу жить без этой любви!
Он поднимает голову, ресницы его мокры - эти длинные, загнутые кверху ресницы, я их целую - они так красивы.
Мы еще сидим в той же позе. Стемнело, и не стоит начинать работать. Входит Васенька, Старк медленно поднимается с колен.
- Не беспокойтесь, прекрасный Дионисий, - говорит Васенька, пожимая ему руку. - Погода отвратительная и, если мамаша позволит, я затоплю камин и сварю вам пуншу.
Мы принимаем его предложение с удовольствием, так как чувствуем, что озябли.
Лицо у Васеньки очень веселое, он потирает руки.
- Чего вы радуетесь, Вербер? - спрашивает Старк, - Пока вас не было, я тут днем поразвлекся.
- Чем же?
- А вот расскажу, когда пунш сварю, - говорит Васенька, растапливая камин.
Я уютно усаживаюсь на тахте между множеством подушек и подушечек. Старк полулежит рядом, прислонившись к моему плечу.
Васенька разлил нам пунш и усаживается со стаканом в руках на низком пуфе у камина.
- Хорошо так посидеть с добрыми друзьями у камина. Тепло, уютно, "посторонние элементы" не лезут… ваше здоровье, мамаша!
- Ваше, сынок. Были ли вы паинькой в мое отсутствие?
- Ну, это - на чей взгляд! Я вам говорю, что я развлекался.
- Чем?
- А вы, мамаша, ругаться не будете? - спрашивает Васенька, охватывая руками свои острые колени и собирая лицо в мелкие морщинки.
- Ну! Он опять что-нибудь натворил! - говорю я с беспокойством.
- Если вы уже заранее взволновались, то я ничего не скажу.
- Вы должны рассказать, Васенька! Вы что-нибудь наделали ужасное.
- Ничего особенного: столкновение с посторонними элементами.
- Да будете вы говорить или нет!
- Прекрасный Дионисий, попридержите мамашу и присмотрите, чтобы она в меня не запустила подушкой!
Я порываюсь вскочить, но Старк со смехом удерживает меня, Его смех всегда как-то отдается во всех моих нервах - его веселье ужасно заразительно, - и я, упав грудью на его колени, хохочу сама и говорю:
- Васенька, я не трону вас. Сознавайтесь, что вы наделали!
- Ничего особенного - побеседовал по душам с соотечественником.
- С каким соотечественником?
- Почем я знаю. Высокий такой, в сюртуке, морда глу-у-пая и в галстуке булавка: подковка с бирюзой! Как увидал я эту подковку, сразу понял, что дурак!
- Сами вы дурак!
- Э, мамаша - нет! Если уж пускаться в элегантность, так имей вкус, Спросите вон Дионисия, наденет он такую подковку?
Я начинаю злиться - Старк хохочет.
- А надел бы, - хладнокровно продолжает Васенька, - вы бы тут же к нему всякую любовь потеряли.
- Вам говорят! К делу!
- Увидел я эту подковку, скосил на нее глаза и молчу. Он мне по-французски: "С кем имею честь?.." А я ему по-итальянски: "Не говорю по-французски". Он мне по-французски: "Мне нужно видеть госпожу Кузнецову". А я ему по-итальянски: "Она ушла гулять". Он мне по-французски:
"Я вас не понимаю", а я ему: "А я вас не понимаю". И все это, мамаша, удивительно вежливо. Я бы его вежливо и спровадил, да он сам невежа. Смотрел, смотрел на меня, да и бормочет по-русски; "Экий дурак!" "От дурака и слышу!" - отвечаю я ему тоже по-русски и принимаюсь свое дело делать, "Милостивый государь, - говорит он мне, - вот моя карточка". "Дуэль, - говорю, - хороши, только я еще не заказал своих с герцогской короной".
Он сейчас и смутился. "Нет, - говорит, - это я даю вам карточку для передачи Татьяне Александровне". "Ну, так отдайте, говорю, прислуге, а сами проваливайте с Богом".
Туг он и запетушился: "Кто вы, - говорит. - милостивый государь?" А я говорю: "Сожитель Татьяны Александровны!" Если бы вы видели его рожу!
- Вербер! Да как вы смели!
- Не горячитесь, Дионисий, вот я вижу, и у вас испорченное воображение!
- Что?
- Да вы слушайте дальше. Он обалдел и бормочет: "Этого не может быть!" "Как не может быть, - обижаюсь я, когда я живу у Татьяны Александровны! Ем, пью, работаю, даже ночую иной раз у нее на кухне!" "Ах, - говорит он, - а я…" Вдруг я начинаю в него пристально вглядываться, встаю со стула и ору: "Да вы, кажется, милостивый государь, поняли слово "сожитель" в грязном смысле! И вы смели подумать это про Татьяну Александровну! Вы решились оскорбить ее таким гнусным подозрением! Уйдите, уйдите, милостивый государь, у вас испорченное воображение!" Тут он стал пятиться к дверям и ушел.
Трус паршивый!
- Он принял вас за сумасшедшего, - помирает Старк со смеху, но я недовольна.
Что это, в самом деле, за глупые шутки!
- Давайте мне хоть карточку, - говорю я сердито.
Васенька роется на столе и подает мне:
"Виктор Петрович Сидоренко". Вот уж некстати.
Сидоренко опять приходил сегодня, не застал и оставил записку, в которой спрашивает, когда я буду дома.
- Надо принять его - делать нечего, - вздыхаю я, Я сижу на постели и ем виноград. Старк облокотился рядом со мной на подушку и держит передо мной тарелку с фруктами.
- Конечно, прими, - говорит он.
- Как это ты не ревнуешь - удивительно! Я наклоняюсь и кладу ему в рот виноградинку. Он задумчиво качает головой, держа ягоду в своих белых, крупных зубах.
Эти белые зубы между яркими губами так красивы, что я наклоняюсь и беру из них ртом виноградину.
- Милая, - шепчет он, прижимаясь ко мне. - К нему я не ревную, нет, совсем не ревную. Я вовсе не глупый ревнивец, я не ревную без разбора… Ты сама понимаешь это, Тата. Я иногда тебя ревную к себе самому!
- Ну! Это что-то совсем непонятное!
- Как тебе это объяснить… я иногда… Слова его прерваны стуком в дверь. Деловая телеграмма. Он соскакивает с кровати, берет мою красную шаль и обертывает ею себя.
Уж так он создан: платок драпируется на нем удивительно красиво.
Мне он сразу напоминает кого-то, но кого? Я слежу за ним, пока он берет телеграмму, пробует прочесть ее при свете голубого фонарика, освещающего комнату. Но свет слаб. Он поворачивает кнопку у стенной лампы, читает телеграмму и, придерживая платок на бедре одной рукой, поднимает другую, чтобы потушить электричество.
- Стой, - кричу я, - не шевелись минутку!
- Что такое, Тата?
- Стой, стой! Давно ты убежал из музея Академии во Флоренции?
- Ничего не понимаю!
- Или ты жил раньше в XV веке и позировал Сандро Ботичелли. Помнишь фигуру юноши на его картине "Весна"? Меркурия, рвущего апельсины! Как ты красив в этой позе, поди, поцелуй меня скорей!
Он поворачивает кнопку и грустно говорит:
- Нет, Тата, я не хочу, чтобы ты целовала меня только потому, что я похож на какого-то натурщика Ботичелли.
- Фу, какой ты капризный сегодня! Что с тобой?..
- Слушай, радость моя, а что, если бы я стал вдруг хромым, горбатым, безобразно похудел или потолстел? Ты бы ведь разлюбила меня? Ты сейчас не поняла, как я ревную тебя к самому себе!
Вот в такие минуты я готов обезобразить себя. Я знаю, ты любишь не меня, а мою наружность. Мне больно, мне тяжело, Тата, что ты за моим телом не видишь моей души! Как мне тяжело, как мне ужасно тяжело!
И мне не легче! Это третья сцена за сегодняшний день.
Дожидаюсь Сидоренко. Посадила Васеньку у себя на диване, чтобы свидание не происходило наедине.
Сама я читаю письма. Илья благодарит меня за "милое", "подробное" письмо. Что оно подробное, это правда - точный отчет моих работ, описание натурщиков, юбилей Скарлатти, но что оно милое…
В нем не было ни прежних ласковых слов, ни маленьких нежностей. Конечно, оно начинается словами "дорогой" и кончается "целую", но в нем ничего не было того, чем были полны мои прежние письма. Илья нашел его "милым". Значит, ему не надо было того, что я писала прежде?
Да любит ли меня Илья? Не напрасно ли, когда прихожу в себя от моего угара, я так мучаюсь совестью. Может быть, потерять меня - для него вовсе не особенное горе? К нему приедет Катя и мать - вокруг будет любимая семья, я ему, может быть, и не нужна совсем? Отчего же это не радует меня, отчего эта мысль так для меня мучительна? Ведь это лучше, в тысячу раз лучше. Разве я хочу горя Ильи - нет, нет! Пусть лучше он меня не любит. Вот приписочка Жени: "Милая, дорогая Таточка, я чувствую, что у вас что-то не ладится в работе или вы так увлеклись своей картиной, что забыли весь мир. Но когда у вас есть время, вы все же подумайте о вашей сестренке Жене, которая вас любит крепко, крепко".
Дорогая моя деточка! Как мне тяжело! Как ты перенесешь горе, которое я готовлю твоим близким? Твоя вера в людей будет разбита, я отниму у тебя веселье и жизнерадостность, если не навсегда, то надолго.
Ох, как мне больно. Хоть бы Старк пришел. Он для меня словно вино: опьянею и все забуду.
- Ну, чего вы грустите - бросьте! - говорит Вербер.
- Тяжело на душе, голубчик!
- Это пустяки. Это от письма, а вы не обращайте внимания.
- Ох! Васенька!
- Да, конечно. Я ведь понимаю, влопались вы в Дионисия, а теперь вас мучит совесть перед Колонной Траяна.
- Бросьте глупости.
- Не глупости, а я дело говорю. Ну, чего вы? Вернетесь и все забудете.
- Да неужели вы воображаете, что я могу вернуться туда? Домой?
- А отчего вам не вернуться? Откусит вам ваш Дионисий нос, что ли? Какая уехали, такая и приедете.
- Вы с ума сошли!
- Ой, мамаша, не портите себе жизни! Дионисия вам на полгода не хватит. Потом казниться будете!
- Ну, и буду, и буду, а бесчестно не поступлю!
- Конечно, оно некрасиво - что говорить, - поиграть да и за щеку… А все-таки…
- Молчите, Васенька, и без вас тошно.
Мы молчим несколько минут.
- Мамаша, пустите меня пошляться.
- Сидите.
- Ну, так дайте что-нибудь делать - так одурь берет. Дайте хоть я вам кисти вымою.
Васенька идет мыть кисти, а я сижу и ничего не делаю, только сама себя "ковыряю", как говорит Илья.
До прихода Сидоренко целый час, а у меня все из рук валится.
Бедный Эдди, на этот раз не ты мне мешаешь.
Звонок. Это Сидоренко.
- Ведите себя прилично, - умоляю я Васеньку.
- А вот увидите, я буду изящен a la Дионисий.
- Бога ради, ни а la кто! - восклицаю я с отчаянием.
Сидоренко входит быстрыми шагами, на лице его такая радость, что мне делается ужасно стыдно.
Он целует несколько раз мою руку, несвязно рассказывает, что он делал в С., как он скучал без Жени и без меня… вдруг он видит Васеньку и останавливается. Я поспешно говорю:
- Позвольте вас познакомить: Василий Казимирович Вербер - мой лучший друг, который очень извиняется за свою шутку. Василий Казимирович ужасно любит шутки и мистификации, это его страсть. Садитесь, голубчик Виктор Петрович, и рассказывайте, как вы попали в Рим?
Я стараюсь говорить как можно любезнее, взглядываю на Васеньку и упрекаю себя, что не пустила его "пошляться". Я уже чувствую, что в его глазах загорается известный мне огонек беспричинной ненависти.
- Я приехал в Рим, - говорит Сидоренко, - по очень важному для меня делу.
- Но я надеюсь, что ваше дело не помешает вам навестить меня вечерком, например завтра: у меня соберутся кое-кто из русской колонии, художники… надеюсь, вы не будете скучать.
Он пристально смотрит на меня, хочет что-то сказать, но, взглянув на Васеньку, не решается.
- Я страшно занята. Страшно разбросалась - по обыкновению. Два портрета и картина. Ведь эта картина начата еще в прошлом году; я пишу с трех натурщиц и четырех натурщиков, главная фигура еще и не начата.
- Это ваши купальщицы, о которых вы говорили мне летом?
- Нет, это моя давно лелеемая мечта - "Гнев Диониса".
Я забываю обо всем и начинаю рассказывать.
- Дионис разгневался! И от этого гнева все кругом сразу опьянело, все потеряло голову - все перемешалось в хаосе! Все скачут, прыгают, кричат, хохочут. Он отнял разум! Вся толпа людей опьянела сразу!..
В этой толпе самые спокойные, сохранившие разум - это пантеры, они смотрят с презрением на людей…
А над всем этим - Дионис, женственный, но величественный и гневный, полуподнявшийся со своего золоченого ложа!
- Как я завидую вам, Татьяна Александровна! - говорит Сидоренко. - При таком увлечении искусством можно совсем забыть об окружающей жизни!
- Не всегда! - говорю я со вздохом.
Сидоренко насторожился. Я быстро меняю тему разговора.
- Были ли вы у наших?
- Нет, я ехал югом через Волочиск, но я написал Евгении Львовне, что еду сюда… кстати, идя к вам, я встретил Старка, Что он тут делает? Кажется, в Кампании насчет лесов слабо. Он был у вас?
- Он бывает. Если вы придете ко мне завтра, то его увидите.
- Мне бы хотелось лучше поболтать с вами, по-прежнему… как бывало в С. Эх, славное было время! - встряхивает он кудрями, - А вы скоро в Питер?
- Не знаю. Как кончу картину, поеду не надолго, а потом опять вернусь! - говорю я грустно.
- Вы опять вернетесь! - восклицает он радостно.
- Да, весной, - поправляюсь я, - только за картиной.
Он смотрит на меня испытующе.
Я делаю вид, что не замечаю его взгляда, звоню и велю подавать завтрак.