- Я тоже не узнаю тебя, Катя, - вспыхивает Илья. - Прости, но твои слова производят впечатление, что ты завидуешь более умной, более блестящей женщине.
- Нет! - восклицает Катя. - Я завидую ей только в том, что она отняла тебя от нас! И не требуй ты от меня к ней любви.
- Она отняла меня от вас? Это ложь, Я люблю вас всех по-прежнему, ты это прекрасно знаешь. Но почему я должен отказаться от личного счастья? Отчего мы не можем жить вместе, взаимно любя друг друга?
- Этого быть никогда не может! Я мечтала, Илюша, первый раз в жизни мечтала, как мы будем жить с тобой вместе, - и вдруг эта женщина, чужая мне, несимпатичная мне…
- Довольно, Катя, прости, но слова твои звучат очень странно, как будто ты мечтала о каких-то материальных удобствах! Оставим этот разговор. Я вижу, что все это непоправимо.
Он поворачивается и идет в дом.
Катя, пораженная, оскорбленная, сидит молча несколько минут и потом, положив голову на спинку скамейки, горько плачет.
Между Катей и Ильей натянутые отношения, и Марья Васильевна страдает.
Пора бы нам уехать.
Я молчала несколько дней и наконец заговорила с Ильей. Я доказывала ему, что он несправедлив, называя настроение Кати "капризами старой девы". Я пробовала ему объяснить, что у Кати ко мне "ненависть тела", как есть любовь исключительно плотская, но он шутливо сказал:
- Это ты, Танюша, занимаешься психологией, а для меня это китайская грамота. Я это называю "самоковыряньем".
- Значит, надо жить только инстинктами?
- Нет, и разумом.
- А когда разум не действует?
- Тогда садятся в сумасшедший дом, - смеется Илья.
- Нет, не шути, Илюша, поговорим хоть раз на эту тему. Почему ты словно боишься этих вопросов?
- Танюша, да я профан во всех эти тонкостях. Это нечто вроде разглядывания своего пупа у факиров. Ну, детка, не сердись! - хватает он меня за руку.
Я не сержусь.
Я верю: он простой, здоровый человек, но разве это мешает понимать чувства других?
- Ты ужасно любишь слова, Таня! - говорит иногда Илья.
Да, я люблю слова, красивые слова, слова любви, как люблю стихи, а слова тем и хороши, что, как вдохновенные стихи, идут от сердца и если это придумано, сочинено, то сейчас же чувствуется.
- Что же мне делать, если для меня слова слаще иногда поцелуев.
Мне ужасно хочется уехать, но я не смею просить Илью об этом. Он так давно не видался со своими.
Он уговаривает их всех переехать в Петербург и жить с нами.
Мне все равно. Я люблю их всех, даже Катю люблю. Конечно, месяц тому назад я бы очень была недовольна; одна мысль, что в нашу жизнь с Ильей войдет посторонний элемент, привела бы меня в ужас, но теперь я рада.
Давайте мне больше забот, привязанностей, больше долга. Чем больше, тем лучше!
Я забилась в саду в кусты азалий и читаю письмо. Зачем? Оно не даст мне ничего, кроме боли и сознания, что всего этого никогда не будет. Я теперь вижу, что не могу расстаться с Ильей, что жизнь моя без него немыслима. Можно прожить без цветов и фейерверка, но без пищи и тепла не проживешь…
Но фейерверк и цветы так красивы!
Сидоренко ходит растерянный, пристально наблюдает за мной и за Ильей и делается то мрачен, то нервно весел. Его, очевидно, мучает вопрос, любим ли мы друг друга.
У Ильи очень сдержанная манера обращения со мной при посторонних, даже при матери.
Он часто подшучивает надо мной, как и над другими. Прежде я этого не замечала, а теперь меня это злит.
Вот второе письмо: он уже в Италии.
Как все красиво в его письмах и как все эти описания, впечатления переплетены со мной.
Это слова, одни слова.
Может быть.
Кучер, от избытка чувств дающий без слов пинок соседней кухарке, стоя под воротами, может быть, любит в сто раз искренней и крепче - но ведь такой любви мне не надо.
"Милая, напиши хотя строчку на carte-postale мне сюда, во Флоренцию. Ну, хоть два слова: здорова, помню… но я буду знать, что твоя ручка держала этот клочок бумаги. Я пишу тебе карандашом, на скамейке, в Siardino Boboli.
Предо мной город в дымке заката, кругом розы и ты… ты всегда со мной…
Ты так вошла в мою жизнь, в мое тело, в мою душу, что я не умею отделить себя от тебя… Я стараюсь смотреть на все красивое в природе и искусстве, точно ты смотришь из моих глаз. Я нарочно останавливаюсь в музеях перед теми статуями и картинами, о которых ты упоминала в разговоре, стою целыми часами и думаю: пусть она любуется, постою еще. Довольна ли ты, радость моя? Недавно на площади я чуть громко не сказал: "Сядем спиной к храму, чтобы он не нарушал твое впечатление Лоджии и Синьории"…
За городом я собираю целую толпу маленьких оборванцев - кормлю их макаронами и сластями и говорю им, что это угощение прислано им из России - одной прелестной синьорой.
Ночью… не пугайся, моя любовь, я смею только опустить голову на твои колени и грезить о твоих поцелуях и ласках.
Я мечтаю в мечтах, дорогая.
В Венгрии я был страшно занят с утра до вечера: ездил по лесам с моим переводчиком. Я вел переговоры, писал отчеты, торговался, но ты была тут со мной, у моего сердца, пряталась на моей груди и не хотела заниматься моими делами. Ты поднимала головку только в лесу, и я рвал для тебя осенние цветы.
Я не испытал никогда твоего поцелуя, но не все ли равно?
Мечта моя, дорогая мечта…"
Я послала открытку во Флоренцию:
"Прощайте, забудьте".
Не надо более писем. Я сожгла их и веточку кипариса. Сознаюсь в глупой сентиментальности - я подобрала ее тогда, изломанную его рукой.
Я хотела сжечь и альбом моих набросков с него, но не могла… я завернула его в бумагу, завязала веревкой и спрятала на дно моего сундука.
Думать я больше не буду - это кончено. Я оторвала от себя все это, такое красивое, изящное. Кто смеет сказать, что я не люблю Илью! Теперь я вся его: и телом и душой! Если я осквернила мою душу, то тело мое чисто! Я даже никогда не поцеловала того, кого любила! А мужчине только это и надо.
Надо садиться за работу, у меня не все еще готово.
Тоска, страшная, давящая тоска, но это пройдет. Und alles sollt vorbei.
Семейный портрет почти готов и очень удачен.
Марья Васильевна у окна за работой. Женя и Андрей в глубине за роялем. Катя в дверях террасы. Она очень эффектна. Я ей польстила, чтобы подразнить ее.
Илью рядом с матерью, с газетой в руках. Я писала в его отсутствие - на память, но оказалось, что его фигура не потребовала даже переделки, слегка пришлось кое-где подмазать.
Портрет Сидоренко - тушью - тоже почти готов, и это один из моих удачных портретов, но последнее время он бывает реже, мне все не удается кончить его…
Портреты доктора с женой и их ребятишек менее удачны, но они сами в восторге…
Головка Жени с распущенными волосами, выглядывающая из букета азалий, так очаровательна, но она ее не получит в подарок - это будет украшением моей мастерской в Петербурге.
Сегодня я в таком спокойном и хорошем настроении, что сдаюсь на просьбы Андрея и Жени устроить "выставку" всего, что я написала или нарисовала в С.
Они тащат в беседку все. Чуть не чистые холсты со случайным мазком краски. Развешивают по стенам, устанавливают на стульях и даже на скамейках перед беседкой. Мы все торжественно приглашены на "открытие выставки".
Однако! За эти два с половиной месяца я очень много сделала.
Илья удивляется и называет меня "молодцом". Докторша приходит в умиление от вихрастой головы собственного супруга.
- Вот ни один фотограф не уловил в лице Игнаши воинственного выражения, - говорит она, - а Татьяна Александровна - как настоящая художница - сразу его ухватила.
Докторшу ужасно смущают этюды голых женских тел.
- Неужели, Татьяна Александровна, - наивно спрашивает она, - вы и мужчин рисовали голых?
- Случалось, Анна Петровна. В академии даже полагалось писать с натурщиков.
- Совсем голых?
- Совсем.
- Ах, как вы могли! Я бы упала в обморок! - восклицает она с ужасом.
Катя все молчит, потом вдруг обращается ко мне:
- Вы, Тата, увековечили всех нас, даже Михако и Кинтошку. Меня удивляет, как вы не заметили такого интересного лица, как у Старка.
- Да, Татьяна Александровна, это вы, действительно, "проворонили"! - восклицает Андрей.
- У меня есть в альбоме где-то набросок с него, - равнодушно говорю я.
- Если бы я была художником, я бы с него картину написала, - замечает Катя.
- Если вы желаете, я могу вам подарить набросок, если найду, - улыбаюсь я.
- Да, вы уж поищите и подарите мне. Я вставлю в рамку и повешу у себя над столом, - отвечает спокойно Катя, - Нет, подарите мне! - восклицает Андрей. - На что Кате? А мне - он друг!
- Я вам нарисую другой.
- Мне нарисуйте так, чтобы глаза хорошенько видны были! У него глаза - во!
И Андрей показывает два кулака.
- У него симпатичная рожица, - замечает Женя.
- А у тебя несимпатичная рожища! - объявляет Андрей.
Женя собирается что-то возразить, но Марья Васильевна энергично требует прекращения диспута.
Сегодня Женя поймала Сидоренко на набережной и, по моей просьбе, привела к нам, чтобы я могла окончить его портрет, А он немного осунулся. Неужели его чувство ко мне серьезнее? Жаль, если это правда, я вовсе этого не хотела.
Может быть, он меня любит искренне, но мне почему-то кажется, что его любовь - вроде любви кучера, дающего подзатыльник своей возлюбленной.
- Виктор Петрович, - говорит Женя, - а вы знаете, что я еду с Татой и Ильей в Петербург?
- Слыхал, слыхал, Женя Львовна, и сам не знаю, как я тут без вас буду. Скука! В Питере много людей с усами! Все мои надежды пропадают. Но вы не плачьте, я возьму отпуск и приеду к вам.
- Только в январе, а то Тата на октябрь и ноябрь едет в Рим.
- Я в этом году не поеду в Рим, я поеду куда-нибудь на север, в Норвегию, например.
- Зимой в Норвегию! - удивляется Илья, - что ты, снега не видала? Снег можно видеть в Лигове и в Коломягах! Или, может быть, снег в Норвегии теплый?
- Это для тебя нет разницы! - говорю я запальчиво. - А для меня есть.
- Ты выстави на весенней выставке два одинаковых пейзажа: снег норвежский и снег парголовский, а критики твои и поклонники начнут ссориться, где какой, и поклонники, посмотри, найдут удивительно тонко схваченную разницу. Только смотри, не спутай надписи.
Я вспыхиваю, бросаю злой взгляд на Илью, но через минуту мне делается стыдно.
А Сидоренко вдруг расцветает.
"Не делай, голубчик, своих заключений, - думаю я, - у меня просто скверный характер".
Завтра мы уезжаем.
Вчера до двух часов ночи уговаривали Марью Васильевну ехать с нами. Она не согласилась под предлогом, что не стоит на один год переводить Андрея в другую гимназию, но это не правда. Она знает, что Катя не поедет, и остается с ней.
Женя то плачет и целует мать, то скачет от восторга.
Как я завидую ей! Столько для нее неизведанных наслаждений! Хорошая музыка, театры, даже магазины и улицы.
Я с помощью Ильи без особенного труда отвоевала ее. Катя после разговора с братом словно опустилась, потеряла энергию, сдалась - не мне, а неизбежным обстоятельствам. Ей будет скучно без меня. Жизнь ее такая серенькая, а ненависть ее ко мне была вроде страсти.
Теперь и этот клочок жизни уйдет от нее. Бедная Катя!
- Я приеду на будущий год в университет к вам, - жмет мне руку Андрей. Он ходит то за мной, то за Женей и вздыхает - должно быть, он уже поревел втихомолку.
Мои планы составлены: я приеду в Петербург, введу Женю в наше немудреное хозяйство, устрою ее в консерваторию, поручу вниманию нескольких добрых знакомых и поеду пошляться за границу. Думаю поехать в Шотландию: я ее совсем на знаю.
В Рим мне ехать просто необходимо. Меня настоятельно зовет туда моя неоконченная картина: я каждый год провожу там месяц, два, Мой учитель, знаменитый Скарлатти, друзья и знакомые пишут мне письма, зовут… Но я не хочу ехать.
Я ему написала же "забудьте", неужели он будет искать свидания со мной? Вряд ли.
Но… береженого Бог бережет.
Опять я на пароходе.
Вчера получила перед отъездом письмо от Скарлатти. Он настоятельно зовет меня в Рим.
Скарлатти справляет свой юбилей и хочет "непременно видеть свою милую ученицу".
Илья читает это письмо и говорит;
- Странно, Танюша, что ты не едешь! Это огорчит старика.
Это огорчит Скарлатти, а еще больше огорчает меня: моя картина почти наполовину готова, задержка за главной фигурой Диониса, для которой мой друг Вербер нашел какого-то разносчика, о чем сообщил мне недавно, а все-таки я не хочу ехать… Впрочем, отчего же не ехать? Ведь "то" совершенно порвано и "ему" незачем приезжать в Рим.
- Посмотрю, - говорю я.
- Ты, Танюша, просто капризничаешь, - говорит Илья, - у тебя после болезни нервы расшатались. Сама все время говорила о своей картине, даже во время болезни бредила ею, а теперь почему-то не хочешь.
- А теперь не хочется, - отвечаю я прямо, - не приставай ты ко мне, точно ты меня гонишь. Если тебе нужно, чтобы я уехала, так я уеду, - прибавляю я, готовая расплакаться.
- Ты сама, наверное, сознаешь, что говоришь глупости, Таня. Ты капризничаешь, как маленький ребенок.
- Да, - говорю я со злостью, - ты так всегда смотришь на меня! По твоему мнению, у меня все одни капризы! До моей души, до моих нервов тебе никакого дела нет! - Слезы текут из моих глаз. Я поспешно встаю и ухожу в каюту.
Сидоренко стоит недалеко, он едет провожать нас до Г.
Он слышал наш разговор и полон надежд. Как вы ошибаетесь, "наблюдательный" Виктор Петрович!
Мне стыдно, мне ужасно стыдно за эту сцену с Ильей.
Я лежу в каюте. Он входит осторожно, думая, что я уснула, и что-то ищет на столе. - Илюша, - говорю я, протягивая ему руку, - прости ты меня, родной.
Он берет мою руку и крепко целует.
- Я не сержусь, Таня.
- Присядь сюда, - я подвигаюсь, давая ему место на койке.
Он садится, я беру его руку, прикладываю к своей щеке и говорю:
- Не надо, Илюша, дразнить меня.
- Бог с тобой, Таня, что ты выдумываешь? Тебе ведь нельзя поперечить, - смеется он, - Все тебя балуют: и судьба, и критика, знакомые, поклонники - вот мы и стали такими избалованными, что сладу нет!
- Все балуют меня - это правда, кроме тебя, Илья.
- Вот те на!
- Я тебя так люблю, так люблю, что всем для тебя готова пожертвовать - всем, даже искусством! - говорю я, садясь и прижимаясь к нему.
- Да я никакой жертвы и не потребую от тебя никогда, Танюша, - говорит он ласково.
- Мне хочется в эту минуту, - говорю я умоляющим голосом, - чтобы ты сказал, что любишь меня, крепко, крепко.
- Как ты любишь слова, Таня! Неужели вся моя жизнь, все мое отношение к тебе не доказывают этого? - говорит он с упреком. - Неужели тебе нужны еще слова. Ах, Танюша, Танюша, глупенькая ты моя девочка! Ну, не капризничай, поцелуй меня и пойдем на палубу. Ведь ты у меня такая фантазерка - все где-то носишься.
Это правда, я знаю, что ты всегда, за все эти пять лет, доказывал мне свою любовь, но вот сейчас, в эту минутку… мне надо чего-то другого! Может быть, слов, но ты их мне не сумел сказать, несмотря на всю твою любовь, Илья.
В Москве мы остановились на два дня, чтобы показать Жене город. Как все занимает милую девочку! Что ни день, я ее люблю больше и больше. Какая она умница, и сколько в ней доброты.
Она жизнерадостна, как ребенок, но на жизнь она смотрит серьезно. О, гораздо серьезнее многих людей. Как устойчивы ее принципы и как видна в ней теперь уже женщина долга. У нее нет широты, но она так юна и так мало видела в своем маленьком мирке!
У меня к ней прямо материнское чувство.
Это чувство у меня, может быть, сильно развито, но мои двое детей умерли, не прожив месяца.
От Ильи я никогда не имела детей. Вот это неудовлетворенное материнское чувство я перенесла, верно, на Женю.
Я ею восхищаюсь, украшаю ее.
Илья говорит, что Женя удивительно похорошела, а все потому, что я изменила ее гладкую прическу на более пышную, купила ей шляпу по своему вкусу и научила ее носить.
Мы бегаем эти два дня по городу без отдыха. Илья должен повидаться в Москве с массой народу.
А мы носимся по музеям, осматриваем Кремль, завтракаем и обедаем по ресторанам.
Женя в каком-то чаду. Все ей ново, все интересно, она хочет все видеть, все знать и вечером, ложась в постель, проливает горькие слезы о своей бессердечности: она сегодня о мамочке даже не скучала.
Когда Илья смотрит на нас с Женей, на лице его такое довольство и счастье, что я не удерживаюсь - бросаюсь к нему на шею. Женя за мной, и начинается возня.
Да, Илья счастлив. И неужели я посягнула бы на это счастье… Никогда!
Я думаю не ехать никуда. Мне мучительно хочется окончить мою картину, но Бог с ней, с картиной. А теплый снег меня что-то не соблазняет. Зачем я потащусь одна, зачем буду расставаться с Ильей и Женей!
В Петербурге застаю массу писем и между ними длинный тонкий конверт. Я сразу узнаю четкий, узкий почерк.
Читать ли письмо? Просто бросить его в камин, Но… я разрываю конверт.
"Вы пишете мне: забудьте… прощайте. Мы не будем говорить о том, что я думаю и что я чувствую. Мне хочется только напомнить вам ваше обещание.
Когда я ушел от вас, с нечеловеческим усилием победив мою страсть, там, у стены вашего сада, вы мне сказали, что вы приедете в Рим. Я жду.
Я ушел тогда, чтобы порыв, который охватил нас обоих, не бросил вас в мои объятия, помимо вашей воли и вашего рассудка. Я поступил честно. Не правда ли? Теперь, по прошествии двух месяцев, когда вы все обдумали, проверили себя и вполне располагаете своими чувствами, я хочу, чтобы вы мне сказали лично: забудьте, прощайте.
Вы даже можете мне ничего не говорить - подобные объяснения не особенно приятны. Приезжайте - я все пойму при первом взгляде на вас.
Дайте мне телеграмму, я выйду встретить вас на вокзал - я узнаю по вашим глазам, что вы мне привезли. Я не скажу ни одного слова любви. Никакой мольбы вы не услышите от меня - кругом будет народ. Я провожу вас до вашего отеля, раскланяюсь с вами и навсегда исчезну с вашего горизонта. Я могу даже переселиться в Америку или Австралию, если вам угодно, у меня есть мое metier и деньги.
Вы видите, я не стращаю вас самоубийством.
Помните, я не позволю себе ни одного намека, ни одного ласкового слова. Я даже надеюсь не показать вам своего горя. Но приехать я вас прошу. Вы должны приехать! Я поступил с вами честно - ответьте мне тем же".