Мы можем сожалеть об этой жесткой нетерпимости нашей первоначальной веры, иногда лишь с трудом отдававшей должное своим предшественникам и соперникам; со II века н. э. ожесточенно обратившейся против иудаизма, за век до того отлучившего ее; она оставила лишь несколько фрагментов из обширной литургии и религиозной литературы язычества, которая имела бы огромную ценность для изучающих историю религии и бросила бы много света на происхождение нашей собственной веры; она разрушала священные места и прекрасные храмы, каких мир никогда больше не воздвигнет. И мы, стоя среди некоторых из этих впечатляющих руин, с большим сожалением оплакиваем ранний христианский иконоклазм, нежели изучающий Реформацию – слепоту наших отцов, разрушавших соборы и аббатства, поскольку те были центрами церковных злоупотреблений. Однако мы должны меньше сожалеть об этой нетерпимости первоначального христианства, если задумаемся о ее природе и ее необходимости и о способности христианства преобразовывать то, что оно считало уместным заимствовать из язычества. Терпимость слишком часто вытекает из безразличия или нерешительности, но нетерпимость христианских проповедников была нетерпимость убежденности в том, что они нашли единственную всеобъемлющую истину. И в сумбуре религий и философий нетерпимость была самым очевидным, если не самым верным средством самосохранения. Иудаизм, с одной стороны, пытался приманить христианство престижем закона, памятью отцов и обычаями, освященными глубокой древностью. Греческая мысль, с другой стороны, увидела в христианстве огромные возможности к размышлению и попыталась превратить его в эклектическую философию, где метафизика господствовала бы над духовным. Опять-таки мистерии, с их многочисленными приверженцами, приветствовали христианство как еще одну религию из их породы, предлагая свое гостеприимство Христу и Его обрядам. Однако Святой Дух – как христиане называли этот новый источник силы, который они ощущали лучше, нежели могли описать, – предупредил "новый путь" об опасностях заигрывания с другими культами. Исход дела оправдал это предупреждение. Открытость и синкретизм соперников христианства, хотя и значительно добавили им популярности, в конце концов вызвали их падение. Наряду с более возвышенными элементами, стремившимися к духовности, они обременили себя рудиментами культов природы, связав их с грубыми суевериями. Христианство отнюдь не хотело смиряться, чтобы завоевывать. Оно выдвигало, по-видимому, самые экстравагантные притязания, от которых оно не хотело отступить ни на йоту. Его исключительность сохраняла его целостность. Оно имело смелость быть исключительным. Те, кто вошел в его стадо, входили, не имея никаких иллюзий по поводу связи с прошлым. Новообращенные, которые должны были отказаться столь от многого, приходили с еще более глубоким убеждением и с более горячим усердием в распространении истины.
Жестокая нетерпимость, как политическая, так и теологическая, которая пятнает столь многие страницы истории церкви, показывает неспособность понять дух Иисуса в Его ненависти к отсутствию связи с реальностью и к греху в сочетании с такой поразительной любовью к заблудшим. Он дополнил с виду жестокое высказывание "кто не со Мною, тот против меня" другим – "тот, кто не против нас, за нас". Христианство много пострадало от эксцессов этой своей добродетели нетерпимости, которая часто вырождалась в неприятное ханжество. Леки, сказав, что на земле, возможно, еще никогда не было сообщества, члены которого были привязаны друг к другу более чистой любовью и которое внесло бы такой прекрасный вклад в несгибаемое противостояние греху своей безбрежной любовью к грешнику, пишет: "В то же время никогда еще не было и общины, которая более ярко проявляла бы свою нетерпимость, которая должна была неизбежно следовать за ее триумфом" [1056] . Одновременно со своим политическим триумфом оно само стало преследовать язычников, иудеев и еретиков. Вселенская церковь пыталась истребить ересь не просто аргументами, но огнем и мечом. Репрессивное законодательство Феодосия, которое под угрозой суровых наказаний запрещало исповедовать какую-либо другую религию, кроме христианства, закрытие философских школ в Афинах Юстинианом, альбигойские походы, доминиканская инквизиция, религиозные войны XVII века, Акт о супрематии и Акт о единообразии в елизаветинской Англии, все жестокости, совершенные по отношению к анабаптистам, – эти и им подобные дела являются фальсификацией той нравственной нетерпимости апостольской проповеди, которая никогда не сомневалась в том, что Magna est veritas et praevalebit [1057] . Стойкость и успех христианства были обеспечены не спорными Никейским и Афанасиевым Символами веры, но простым кредо Нового Завета: "Христос – Господь", не допускавшим компромисса.
Связь христианства с синкретизмом первых трех веков [1058] могла бы завести нас слишком далеко. В то время как христианство избежало опасностей этого синкретизма, которые ослабляли его соперников, оно не спаслось от него невредимым. Оно заимствовало, но при этом и преображало. Оно "крестило" любую идею или обряд, будь они заимствованы из мистерий или из иудаизма во имя Христа [1059] . Оно готово было воспринимать правду, но при этом верило, что только Господь – это Путь, Истина и Жизнь. Его позицию лучше всего выражают слова величайшего из апостолов: "…что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте" [1060] .
2. Действительная универсальность христианства
Христианство не только было на самом деле универсальной религией, которая могла без стеснения объявить, что нет ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, ни раба, ни свободного. Оно было, говоря словами Макса Мюллера, "религией Человечества". Уже было показано, что христианство соединяло в более высоком и обобщающем синтезе социально-этические и индивидуалистически-мистические тенденции в религии – задача, которая разрывала душу иудаизма. Именно в этом вопросе те, кто шел по христианскому пути, пришли в конфликт с консервативным иудаизмом: националистический принцип должен был уступить универсалистскому. Павел мог сказать: "Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду" [1061] . Поэтому путь христианству был подготовлен религиями мистерий и греческой философией, прежде всего стоицизмом. Если в своей нетерпимости христианство было прямо противоположно духу своего времени, в своем универсализме оно соответствовало тенденциям мировой цивилизации. Религии мистерий и религиозные философии, иудейская проповедь и Римская империя – все они стремились к универсализму, который мог бы сосуществовать с символическим характером того времени. В высшей степени значимо то, что мистерии преуспели, но им не хватало всеобъемлющего универсализма в их исключительности, поскольку они не позволяли выдавать свои тайны посторонним [1062] . Греческая мысль объединилась с иудейским Откровением и восточным мистицизмом, чтобы соответствовать потребностям времени, что она и сделала в заметной степени, но в основном для образованных классов. Иудейская пропаганда потерпела неудачу, поскольку настаивала на том, что сначала люди должны стать иудеями. Культ императора был немного меньше, чем политическим приемом. Христианство преодолело все преграды. В свои героические дни оно не было disciplina arcani, в нем не было тайны, которую нельзя было бы открыть всем; оно не хвалилось гносисом, доступным для немногих. Хотя врата и были узки, условия входа были таковы, что все могли им соответствовать, и эти условия не были погребены в тайном знании.
Ни одна другая религия не могла сравниться с христианством в масштабе и разнообразности своей притягательности и в том, какой всеобъемлющей была ее весть. Христианство допускало различные интерпретации, приспосабливаясь ко всем вариантам темперамента и национального взгляда на жизнь. Его можно было представить с законной или с мистической точки зрения, в понятных выражениях Нагорной проповеди или во всей тонкости метафизической системы. Оно могло крестить во имя Господа все, что было достойным в прошлом новообращенного – языческое или иудейское. Его привлекательность была одновременно религиозной, социальной, философской и этической, так что оно могло удовлетворить тройной запрос к религии: социальные нужды, личное утешение и оправдание ее догм [1063] .
"Привлекательность христианства была двойной: с одной стороны, как религия, оно несло практическое наставление каждому человеку низкого или высокого сословия, а с другой стороны, оно было философией, соревновавшейся с великими философскими системами древности, дополняя и исправляя их и в то же самое время принимая в себя большинство их наиболее убедительных черт. Ни одно движение не может распространиться быстро и широко, если только оно не обращается к обычному человеку; и ни одно движение не может полностью и постоянно утвердить себя, если только оно не завоюет мыслящие классы, интеллектуальных предводителей мира. Христианству удалось и то и другое" [1064] .
Ориген [1065] уже говорил об этом превосходстве христианства: оно "не презирает простой народ", но "тщательно старается дать пищу большой массе людей".
Христианское сообщество, в которое люди входили единым крещением в одного Господа, сделало для мира больше, чем утопическая республика Платона с ее классовыми различиями и ограничениями, или иудейская концепция Царствия Божия, где первое место было отведено иудею, или Космополис стоиков, который стоял ближе всего к христианству, стирая все различия в расе, поле и культуре, но оставался всего лишь идеалом из-за отсутствия личной идеи Любви, на которую могло указать христианство.
Иисус, своим Всеобъемлющим Указом (как изящно назвал Нагорную проповедь Сили), сделал мораль всеобщей и сделал всех людей братьями при одном Отце Небесном. "Слова "иностранный" и "варварский" потеряли свое значение; все нации и народы собрались внутри померия (границы. – Ред. ) Града Божьего; и на крещеной земле Рейн и Темза стали Иорданом, и каждое унылое, окруженное пустыней поселение германских дикарей – таким же святым, как Иерусалим" [1066] . Идея человеческого братства была не новостью, которую ввел Иисус. Эта идея зачаровывала мыслителей по меньшей мере с того дня, когда Сократ [1067] , когда его спросили, к какой общине он принадлежит, ответил, что он – гражданин мира, а Диоген, учитель киников, в ответ на тот же вопрос [1068] заявил, что он "космополит". Иудейское пророчество мечтало о том дне, когда "Богом всей земли назовется Он" [1069] , когда все будут смотреть на Иерусалим как на религиозный центр и символ единства. Многие факторы подчеркивали это ощущение общего человечества, которое требовало и всеобщей религии. Стоики сделали его религией, самый возвышенный элемент в которой – это родство между Богом и людьми, в котором участвуют все. "Мы – из Его племени". Эпиктет рассуждает об этой вдохновляющей мысли. Происхождение от Бога должно быть более возвышающим, чем родство с императором [1070] . Все мы "родичи Бога и происходим от Него" [1071] . Добрый человек – это потомок Бога [1072] . Еще одной связующей нитью был всепроникающий Логос. Для осуществления братства людей учителя стоицизма признавали необходимость любви, которая должна была устранить эгоизм: "В Государстве Любовь – это Бог, сотрудник для спасения города" [1073] .
Одна лишь религия Иисуса оказалась соответствующей задаче установления истинного чувства человечества, и она добилась этого, введя чисто человеческий и всеохватывающий принцип Любви, который лучше всего выражен в словах Сили: "энтузиазм к человечеству", принцип, первым примером для которого стал Сам Иисус, и от Него это переняли и Его ученики. Гловер справедливо сказал: "Ни один другой учитель и не мечтал, чтобы обычные люди могли овладеть хотя бы десятой частью нравственного величия и духовной силы, которую требовал от них Иисус – в основном тем, что верил в них. Здесь любого, кто станет изучать этот период, просто поразит удивительная оригинальность Иисуса. Эту веру в человека Иисус подарил Своим последователям, и они никогда ее не теряли" [1074] .
Отнюдь не будет преувеличением сказать, что христианская любовь стала новым нравственным фактором в мире. Апостол Павел ставил Любовь выше всех других даров Духа. Любовь Иисуса к своим последователям пробуждала в них ответную любовь. Их любовь к Нему приводила к верности определенной Личности, которой до сих пор религия не знала. Его вера в бесконечные нравственные и духовные возможности самых обычных смертных придала энтузиазма их проповеди. Результаты оправдали оптимизм Иисуса в отношении человеческой природы. "Любовь к человечеству Бога-Спасителя" продолжила всеобъемлющую филантропию раннего христианства, которая была столь характерной для него в глазах посторонних.
3. Христианская вера – новая религиозная сила
Апостол показывает свое понимание фундаментальной особенности христианства, отличавшей ее от окружающего мира, говоря, что "и сия есть победа, победившая мир, вера наша" [1075] . Поскольку христианская любовь была новой нравственной силой, вошедшей в мир вместе с Христом, христианская вера стала новой религиозной силой. Вера всегда была основополагающим принципом христианства. Христиане – это те, кто "имеет веру в Бога через Иисуса Христа", "те, кто верует", "верующие". Можно сказать, что с христианством слово "вера" стало "постоянным добавлением в нравственный словарь мира" [1076] . Слово πίστις, как и ἀγάπη, посредством христианского крещения приобрело всеобъемлющее содержание, будучи связанным с нравственностью и страстной любовью к Божественной Личности. То, что христиане называли верой, охватывало умственное качество убеждения или убежденности, моральное свойство постоянства или лояльности и религиозное качество абсолютной веры в Личность. Оно не могло стать жертвой предполагаемого дуализма между эмоциональными и интеллектуальными элементами в жизни человека.
Вера не была чем-то новым: она существовала в высоких и низких формах в ходе всей истории религии. Люди раньше верили в божество, в провидение, в силу истины, в реальность невидимого мира и в победу добра над злом. В политеистических религиях Греции и Рима не было ничего, что могло бы пробудить личное отношение в душе, хотя они и поддерживали убеждение в существовании национальных божеств и их способности посылать проклятия или благословения, а также в эффективности ритуала. Основной целью культа было не столько благо для души отдельного человека, сколько благо политического тела.
Поведение гражданина определялось обычаем и традициями, а не личным выбором, основанным на убеждении. Для религиозно настроенных людей, конечно, реальность невидимого становилась фактором в их жизни и сознание помощи от божества могло поддержать их в тяжелые минуты. В язычестве было много разных мнений по поводу эффективности и природы молитвы. Лукиан находит множество материала для сарказма в тех отнюдь не духовных молитвах, которые восходят к Богу. Но были и люди молитвы, такие как Сократ [1077] , который подчеркивал субъективное отношение молящегося, и Максим Тирский, для которого молитва была "беседой с Божеством" [1078] , и автор Epinomis, который говорит: "молись богам с верою". Мы не можем отрицать, что в более возвышенных языческих душах существовал элемент того страстного увлечения, которое поднималось над оргиастическими увечьями к созерцанию Любви, amor Dei intellectualis. Истинный гносис был страстью у духовно настроенного Плотина, и Порфирий с религиозным почтением говорит о своей собственной сублимации. Отзвук подлинного религиозного опыта слышен в свидетельстве Плутарха о том, что "высочайшие из наших инициаций в этом мире – это всего лишь сон о том истинном видении и посвящении и беседы [в мистериях] так тщательно составлены, чтобы пробудить память о возвышенных вещах там". Это, однако, были исключения; вера не была основополагающим принципом в жизни язычника. Согласно Хатчу, "вера, как принцип религий, была совершенно неизвестна в государственных культах. Человек исполнял обряды, поскольку он родился или жил в определенном месте. Он действовал как член общественной или политической группы, а не как отдельная личность, и личное убеждение или доверие к богам не играли роли в определении его действий" [1079] .
Как ни странно, концепция веры отсутствует в стоицизме. Хотя эта религиозная система и оказалась весьма полезной, подчеркивая единство с божеством, главную роль совести, обязанность устраивать жизнь в гармонии с Божьей волей и предлагая душе убежище в Высшей душе, или преобладающем Разуме вселенной, он или не сознавал личной связи со своим Богом, или не мог ее предоставить. "Логика стоиков не смогла ясно указать, как из познания устройства вселенной люди могут найти основания для своих надежд и усилий для ее будущего; недостающий критерий дает паулинистская доктрина веры" [1080] . Слово fides, конечно, есть в словаре стоиков, но там нет вещи, которую мы называем верой [1081] .
Религии мистерий, которые обращались к личностному выбору, скорее могли требовать веры и вызывать ее [1082] . Здесь нас опять разочаровывает то, какую скудную роль играет вера и насколько она далека от того, чтобы быть принципом личной религиозной жизни. Вера как уверенность или убежденность [1083] , или как вера в догму, или ритуал, или священнодействие, конечно, присутствует, но этот отчетливо религиозный характер веры, как личного доверия Богу, которого представляют себе личностью, здесь не очень заметен. Присутствуют психологические и умственные качества, но вера как связующее звено между душой и Богом отсутствует. Необыкновенный успех мистерий и их упорное противостояние христианству были вызваны тем, что они могли внушать некоторую веру – то есть веру в их превосходство, в эффективность их священнодействий и в их способность освобождать личность от зла астрологии, от земных ограничений и от смерти. Они верили в то, что их боги – Спасители, и почитали их с уверенностью в том, что они дают облегчение в земной жизни и обеспечивают счастливую будущность за гробом. Сила священнодействий была такова, что они производили эффект ex opere operato, но они мало зависели от субъективного состояния или веры участника обряда, хотя выраженный в хорошо известной религиозной пословице контраст между носителями тирсов и настоящими вакханками предупреждает нас, чтобы мы не судили язычество по средним его проявлениям. Участие в тавроболиях позволяло посвященному "переродиться навечно". Инициация в традиции орфиков и пифагорейцев обеспечивала душе слияние с божеством. Мистическое состояние – будь то экстаз или энтузиазм – преобладало над верой. Оно основывалось на непосредственном опыте, оплодотворенном верой. Религия Гермеса Трисмегиста неоднократно говорит о вере, которая, однако, занимает незначительное место по сравнению с гносисом. Мистик-герметик мог сказать о себе: "Поэтому я верю и свидетельствую; я ухожу к жизни и свету" [1084] . О нем сказано "знать – это верить [иметь веру]; не верить – это не знать [везде употреблен аорист]… и, поразмыслив над всеми вещами и открыв, что они соответствуют откровению Логоса, он поверил и нашел себе покой в приятной вере" [1085] . Герметическая вера была слишком туманна, и она брала слишком высокую ноту для обычного человека.