Унамуно был ректором университета в Саламанке, читал лекции и не стеснялся ставить сложные вопросы отношений между государством и церковью. Он осмеливался даже утверждать, что несовместимо быть либералом и католиком одновременно, поскольку в Испании это считается нелогичным более, чем где-либо, из-за главенства там догматизма, мешающего развитию личности. Несговорчивых религиозных фанатиков и закоренелых атеистов относил к лживым лицемерам с низкими, варварскими страстями, которые предпочитают идти по слишком легкому пути в отстаивании своего мировоззрения. Католическое же духовенство, по его мнению, слишком часто встает на сторону региональных сепаратистов и раскольников, вносит разлад между странами и народами.
В представлении Унамуно, исторический процесс делится на историю официальную и историю подлинную, главную, чью нить тянут за собой народные массы. Вот здесь-то он и вынес достаточно безжалостный приговор устами одного персонажа своей новеллы "Святомученик Мануэль Добрый". Суть приговора: исконное зло Испании заключается в мужском безволии, когда священники верховодят женщинами, а женщины мужчинами, причем мужчинами, которые делают все так, чтобы не брать на себя никаких серьезных обязательств.
В ходе изучения устоявшихся форм национального бытия испанцев философ из Саламанки обнаружил в них еще и нечто "инквизиторское", призывал их перестать мыслить примитивно, безответственно и отнестись к происходящему у себя в стране с глубокой заинтересованностью, обсуждать именно принципиально важные для общества вопросы. Его выступление против военной диктатуры в 20-х годах закончилось ссылкой на Канарские острова. Под давлением мировой общественности власти разрешили ему вернуться. Но он уехал во Францию, откуда обратился к своим гонителям: "Вы даже не свора, вы – сволота, фашизофрении бацилла. За вашим виват – пустота, а за пустотой – могила"…
Не хотели видеть свою родину "захолустьем Европы" многие представители творческой интеллигенции первой половины ХХ века. Среди них наиболее убедительно выражал свои взгляды философ Хосе Ортега-и-Гассет. "Нам нужно хорошенько потрясти и освежить наши головы, чтобы рождаемые там идеи приобретали общечеловеческое звучание, – говорил он. – Пора избавляться от допотопности мышления, решиться думать и чувствовать на длинной волне. Наша интеллигенция в массе своей совершенно нелюбознательна к происходящему и поэтому не есть интеллигенция. Европа презирает нас за то, что в Испании нет свободы сознания".
Ортега предостерегал своих соотечественников по поводу обострения социальных конфликтов и раскола общества на два непримиримых лагеря. Упорно настаивал на том, что человек становится действительно человеком только по мере развития в себе способности сознавать необходимость культуры и социальной справедливости. Интерпретацию социальных проблем, которую он предложил в своем "Восстании масс", с интересом восприняли за пределами Испании. Именно благодаря ему в испанском обществе наметился тогда более глубокий критический подход к традиционным идеологическим, политическим и религиозным постулатам, стало меньше боязни освободиться от пут клерикального засилья, обратиться к светским, демократическим ценностям. Своими оригинальными исследованиями Ортега прочно застолбил за собою место в общеевропейской академической библиографии по философии ХХ века…
Попутно и не праздности ради можно спросить себя, чем же характеризовалась Испания, вступившая в ХХ век, помимо боя быков, зажигательных цыганских танцев, кастаньет и оливкового масла. Тем, что от участия в Первой мировой войне отвел ее не пацифизм, а скорее отсутствие необходимой для этого военно-промышленной базы. Сразу же после войны страна погрузилась в новый социально-экономический кризис, вследствие которого резко упало клерикальное влияние, особенно среди интеллигенции, рабочей и студенческой молодежи. На все более решительные выступления левых партий реакция ответила диктатурой Примо де Риверы, ужесточением политических репрессий. В итоге радикальные настроения в обществе лишь возрастали.
Времена менялись. Испания больше уже не испытывала международной изоляции и не могла сама себя изолировать от остального мира. Ее острые внутренние проблемы, правда, не очень-то интересовали европейскую интеллигенцию. После потери Мадридом остатков колониальной империи страна блистала своим отсутствием на европейской политической сцене. Правящий режим там все еще воспринимался как нечто обветшалое, анахроничное.
Заинтересованное знакомство европейцев с Испанией началось в начале тридцатых годов под влиянием развивавшихся в ней поистине драматических событий. Способствовало этому и появление в ней таких ярких личностей, как поэт Федерико Гарсия Лорка, кинорежиссер Луис Бунюэль, художник Сальвадор Дали. Каждый из этой "великой испанской троицы" вносил свой вклад и в общеевропейскую культуру. Но вряд ли кто из них, закадычных друзей с юных лет, предчувствовал тогда, что ожидавшие Испанию тяжелейшие испытания заставят их жизненные пути разойтись кардинально.
Часть II
(Анданте)
На всеобщих выборах 1931 года победу одержали сторонники республиканского правления. Король Альфонс XIII, дискредитировавший себя поддержкой диктатора Примо де Риверы, отрекся от престола и покинул страну. Новая Конституция лишала римско-католическую церковь статуса государственной, провозглашала свободу вероисповедания и равноправие всех религиозных конфессий. Потеряв свои привилегии, иерархи возмутились и принялись подстрекать верующих саботировать новую власть.
Острый конфликт между широкими слоями общества и церковью, надо отметить, возник задолго до прихода к власти республиканцев. В периоды крайнего обострения социальных противоречий, закончившихся только в одном XIX веке тремя гражданскими войнами, испанский клир всегда становился на сторону реакции. Все это приводило к вспышкам недовольства, погромам монастырей, стихийным расправам над священниками. Унижение не проходило бесследно.
В первые годы Испанской Республики настроения народа менялись и часто отнюдь не в сторону все большего оптимизма, ибо политики в Мадриде всячески тормозили процесс социально-экономических реформ. Осенью 1933 года старший сын генерала Примо де Риверы Хосе Антонио собрал разрозненные отряды ультраправых националистов и сколотил из них Испанскую Фалангу. Ее программа декларировала непринятие буржуазного либерализма, призывала к экспроприации крупной земельной собственности и национализации банков. Лозунги политические обильно сдабривались национал-католицизмом. Многие положения фалангисты позаимствовали у нацистов в Германии и фашистов в Италии.
В силу своей заскорузлой подозрительности вообще к идеологиям иностранного происхождения (хотя католицизм тоже не в Испании родился) епископы на первых порах настороженно присматривались к Фаланге. Да и лидер пришедших тогда к власти нацистов в Германии не жаловал тамошних католиков и на место традиционной христианской религии хотел поставить новую, светскую религию. Массовое проникновение нацистской пропаганды вызывало у высшего духовенства тревогу, а нацизм рассматривался им как следствие духовного кризиса, свойственного только Германии и неприменимого к Испании, стране с многовековым католическим наследием. (Можно подумать, у Германии такого наследия не было.)
Поначалу церковники по всему миру старались отстраняться от слишком противоречившей христианскому вероучению доктрины превосходства арийской расы. Тем не менее редко кто в Ватикане скрывал свое восхищение решимостью Гитлера избавиться от коммунистов и социал-демократов. Пусть даже лидер Фаланги Хосе Антонио избегал публично делать воздаяния фюреру и дуче, это не мешало ему охотно принимать от них финансовую помощь, выражая солидарность с их курсом на мировую экспансию…
Тем временем все большим влиянием начали пользоваться и радикально настроенные левые политические силы. Под их давлением лишены привилегий не только церковь, но и крупные земельные собственники. На местах экспроприировались дворцы и загородные виллы аристократов, банкиров и фабрикантов. Влачившая жалкое существование основная масса крестьянства наконец-то почувствовала надежду на улучшение своего положения. Рабочие добились права иметь независимые профсоюзы и других гражданских свобод.
На радикальные социальные реформы настраивалась значительная часть интеллигенции, большинство рабочих поддерживало социалистов или анархистов. Видя, что творили ультраправые в Германии и Италии, левые всерьез забеспокоились усилением у себя в стране "фашизма с католическим лицом" и склонялись к тому, что буржуазная демократия в Испании себя исчерпала, не оставив ничего, кроме выбора между тем, что получается в Германии, и тем, что в Советском Союзе.
Вывод этот сделал и лидер самой крупной парламентской фракции от Социалистической рабочей партии Ларго Кабальеро. Его называли "испанским Лениным". На упреки, будто им предвещалась гражданская война, он отвечал: "Давайте мыслить реально. Она уже в самом разгаре". Имелись в виду террористические акты и провокации боевиков Фаланги, в ответ на которые социалисты призывали к раздаче оружия народу, чтобы дать фашистам отпор.
Президент Испанской Республики Мануэль Асанья тоже был сторонником решительного противодействия экстремизму ультраправых. Еще до избрания на этот пост он считал, что прежде чем проводить фундаментальные реформы, страна нуждается в моральном и этическом преобразовании своих граждан, которые еще не готовы участвовать в управлении новым демократическим государством. По его убеждению, нужно было научиться избегать идеологического доктринерства, которое очень часто в отечественной истории заканчивалось обращением политической партии за поддержкой штыками. Необходимым он считал также закрыть патронируемые иезуитами учебные заведения, выпроводить их из государственных школ, отменить субсидирование государством церкви, значительно увеличить расходы на образование и культуру. Одну из главных причин медленного развития страны он видел в совершенно безразличном отношении многих испанцев к своей способности рассуждать самостоятельно и критически. Предупреждая об опасности братоубийственной войны, Асанья с тревогой отмечал, что насилие уходит своими корнями в испанский характер. "Эту Испанию я не люблю, – говорил он. – Я люблю другую, которая лучше ее".
Возглавляемое им государство называли "республикой профессоров", потому как в его правительство входило много представителей "поколения интеллектуалов 1914 года". В стране, где половина населения было неграмотным, только за первый год республиканского правления открыли несколько тысяч новых государственных школ. К середине тридцатых годов испанская культура стала приобретать общеевропейское звучание, что бесспорно свидетельствовало о ее возрождении после долгого застоя.
Однако какими бы благими намерениями ни руководствовалась интеллигенция, она бессильна была предотвратить дальнейшее обострение социального конфликта. С глубоким разочарованием признавался тогда ректор университета в Саламанке Мигель де Унамуно: "Я в отчаянии. Испанцы борются между собой, убивают друг друга, сжигают церкви, в ходе отправления религиозных обрядов вывешивают красные флаги и штандарты Христа. Думаете, это все оттого, что у них есть вера? Одна их часть верит в христианство, а другая в религию Ленина? Ничего подобного! Все это происходит потому, что испанцы ни во что не верят. Испанский народ лишился разума. Испанский народ и весь мир".
* * *
В ночь на 18 июля 1936 года командующий гарнизоном на Канарских островах генерал Франко вылетел на пилотируемом английским летчиком самолете в Марокко и поднял антиправительственный мятеж находившегося там Испанского легиона. По плану заговора, в эфире прозвучала условная фраза "Над всей Испанией безоблачное небо". То было сигналом всем командующим гарнизонов на полуострове поддержать мятеж и выступить против законной власти. К микрофону подошел Франко. Он заявил, что над Испанией нависла коммунистическая угроза, но Фаланга сметет все на своем пути и нет такой силы, которая могла бы ее остановить. Призвав испанцев "безоглядно верить и проявлять неистощимую энергию без колебаний", генерал вдруг провозгласил переиначенный им лозунг Великой Французской революции – "Братство, Свобода и Равенство!" После его выступления раздался гимн Фаланги "Лицом к солнцу".
Главарь мятежа тут же направил в Рим обращение к Муссолини с настоятельной просьбой срочно поставить ему самолеты для переброски войск через Гибралтар. Спустя неделю самолеты были на месте, итальянские летчики зачислялись в Испанский легион. Для тех же целей подбирались и марокканские регулярные части. В отношении их ненависти ко всему испанскому и звериной жестокости Франко не испытывал никаких угрызений совести, хотя и считал себя правоверным католиком.
Английские власти в Гибралтаре тоже помогли мятежникам: они отказались оказывать портовые услуги испанским военным кораблям, экипажи которых остались верны Республике. Но все же полной уверенности в успехе у Франко еще не было. Отдельные гарнизоны на полуострове не подчинились приказам своих генералов.
Сразу после начала мятежа Гитлер принял эмиссаров Франко и тут же санкционировал тайную операцию "Магия огня" по оказанию мятежникам помощи оружием, летчиками, авиационной техникой – в обмен на поставки испанских руд, необходимых для перевооружения Германии.
Операцию поручено курировать начальнику абвера, адмиралу Канарису.
В своих интервью западным журналистам Франко уже открыто заявлял: "Для спасения христианства я готов расстрелять половину испанцев". И он это начал делать упорно, с циничным хладнокровием. Под прикрытием с воздуха итальянских и немецких пилотов его легионеры и марокканские войска уничтожали на своем пути всех, кто поддерживал республиканцев, симпатизировал социалистам, коммунистам или анархистам. В ход пущено главное оружие – сеять страх среди гражданского населения. Необходимость террора постоянно отмечалась в приказах, пленных обычно расстреливали на месте. Кровавая оргия насилия сопровождалась повальным надругательством над женщинами со стороны марокканских солдат.
В окрестностях Гранады франкисты расстреляли поэта Федерико Гарсия Лорку. При взятии Толедо забросали гранатами палаты госпиталя святого Иоанна Крестителя, где еще лежали тяжелораненые; трупы бойцов народной милиции обезглавили и сбросили со скалы на камни реки Тахо. Штурмом овладев столицей Эстремадуры, оставшихся в живых защитников города согнали на арену для боя быков и расстреляли из пулеметов, трупы погрузили на грузовики и свалили за городом в общие ямы. Войдя в Бадахос, мятежные войска уже могли получать германское оружие и технику по железной дороге из приграничной Португалии – с согласия диктатора Салазара.
На созванной Франко "хунте национальной обороны" он провозгласил себя "главой правительства и государства". В своих публичных заявлениях предпочитал не говорить о монархии или республике, делал акцент на Испании вообще в сопровождении цветастых фраз об "органической демократии", при которой выборы в законодательный орган должны проходить через синдикаты и муниципалитеты, а государство – выступать главным регулятором социальной и экономической жизни.
Став каудильо (вождем), он немедленно направил дружественное послание фюреру. Через своего высокопоставленного дипломата Гитлер объяснил, что в интересах генерала целесообразно подождать с официальным признанием Германией, пока не взят Мадрид. В ответ Франко выразил "сердечную благодарность фюреру, бесконечное восхищением им и новой Германией". В шифровке, направленной в Берлин, немецкий дипломат отметил: "Сердечность, с которой Франко выражал свое благоговение перед фюрером и свои симпатии к Германии, и та дружественность, с какой он меня принимал, не позволяют ни на минуту усомниться в искренности его отношения к нам".
В самом начале гражданской войны случались и неожиданности, весьма неприятные для новоиспеченного каудильо. Так, после захвата мятежниками Саламанки фалангисты решили устроить торжественный митинг в главном лекционном зале университета. На стене, увешанной королевским гобеленом, висел огромный портрет Франко. В своем выступлении командующий Испанским легионом заверил, что после победы националистов "разным вольнодумцам-интеллигентам не будет житья". Взрыв аплодисментов последовал за его выкриком в зал: "Да здравствует смерть!" Тогда на трибуну поднялся ректор университета Мигель де Унамуно. От профессора ждали восхвалений в адрес Франко и победных реляций, но он посчитал своим долгом иначе реагировать на браваду бешеного генерала. "Нет, да здравствует разум! – твердым голосом произнес Унамуно. – Вы можете победить, но не можете убедить". Узнав об инциденте в Саламанке, каудильо хладнокровно процедил сквозь зубы: "Если потребуется, застрелите его". Стрелять не пришлось: вскоре Унамуно сам ушел из жизни.
Так совпало, что именно в Саламанке местный епископ в своем пасторальном обращении к католикам первым пустил в ход выражение "крестовый поход" применительно к действиям националистов и церкви. Франко ухватился за эту идею, стал все больше выставлять себя "борцом за христианские ценности против антихриста". Казалось бы, их преосвященства должны были выступать за примирение и христианское милосердие. Но нет, они сразу встали на сторону мятежников, называя их действия "благословленными святым апостолом Сантьяго на священную войну с красными еретиками".
Призывая католиков присоединиться к военным, иерархи придумали свою "теологию войны" и, пусть даже не называли гражданскую войну актом божественного провидения, оказывали Франко всестороннюю помощь, в том числе финансовую. На территории, где контроль устанавливали фалангисты, священников не надо было просить доносить на всех верующих или неверующих, поддерживавших законную власть в Мадриде.
Церковных прелатов очень устраивала взятая Франко на себя роль "главного крестоносца и воина Господня". В целях поддержать в каудильо такие настроения они приставили к нему духовника-иезуита. Мало-помалу генерал и сам уверил себя в своей божественной миссии, находя душевное успокоение в молитвах и духовных раздумьях. Когда же ему намекали, что надо бы хоть как-то ограничить массовые расправы над пленными, всякий раз отрицал свою личную причастность и сетовал на трудности в контролировании "внезапных взрывов эмоций". Оформлять решения об отсрочке исполнения смертных приговоров он научился так, что те доходили на места уже слишком поздно. По его убеждению, казни не только деморализовали противника, но и сплачивали вокруг него самого их исполнителей.
В своих посланиях католическим иерархам всего мира испанские епископы всячески старались оправдать действия военных. Папа Римский называл Франко "христианским героем", а правительство Народного фронта в Мадриде – "сборищем диких варваров". Демонстрируя свою моральную поддержку, Ватикан назначил временного поверенного при штабе Франко – как первый шаг к полному дипломатическому признанию.