– В одной стране живем, – усмехнулся он. – Ирочка, не берите кредитов, мой вам совет.
После работы Ирина поехала к родителям, то есть к маме, отец разнообразил жизнь в командировке. В шестьдесят он клял свою должность начальника цеха последними словами. А в нынешние шестьдесят пять наслаждался ею. Стоило перестать мечтать о кресле главного инженера и бояться увольнения, как стало хорошо работать. К подругам Ирине опять не хотелось. Не то чтобы рассказывать о прилюдном нервном срыве было неловко. И сама еще не такое выбалтывала, и от них всякое слышала. Просто ей казалось, что они ее нынешнюю не узнают. Она бежала к ним, когда в ней что-то трещало по швам, чтобы зацепили на живульку, не дали расползтись. "Нянюшка"-одноклассница материла бы Евгения Владиславовича и всю его контору. И вывод сделала бы правильный: умница, Ириша, что ушла оттуда, пусть без тебя свой ад зарабатывают, мерзавцы. Жесткая сокурсница объяснила бы, что шефу по телефону надо было свысока бросить: я не против с вами работать, оформляйте, тогда любую рекламщицу из-под земли достану. А отказался бы – не давать Танькин номер и посоветовать смотреть на часы, прежде чем беспокоить людей. На том Ирина и продержалась бы, пока не успокоилась. Но уже два дня, с тех пор как в понедельник она увидела Арсения в офисе, внутренняя ткань податливо, чуть шурша, рвалась. Какая там живая нитка, хоть в две иголки подруги трудись, не спасут. Все надо было перекраивать, аккуратно и крепко сшивать, а потом уж демонстрировать девчонкам. Она и матери бесформенные лоскутья не показывала бы. Но коротать дома одинокий вечер было невмоготу. В баре она точно напилась бы с тоски. Иногда помогал темный зал кинотеатра и чужие горести на экране. Только сегодня ничьи беды ее не трогали и не отвлекали от собственных.
Мать, шестидесятилетняя приятная дама с двумя высшими образованиями и мизерной пенсией, смотрела новости. По лицу было видно, что явление дочери ее раздосадовало.
– Помешала? Извини. Ты смотри, я пока отдохну, – шепнула Ирина.
– Да уже половину пропустила, пока дверь открывала. Ничего, позже по другому каналу доберу, слова везде одинаковые, но к ведущим почему-то привыкаешь, – мужественно сказала та и выключила телевизор. – Ты так редко забегаешь. Пойдем чайник поставим. Почему кислая? Устала? Вся в меня. Я тоже на работе пахала, а не сплетничала. Знаешь, что губит любое дело? Человеческая безответственность!
– И глупость, – не слишком вдохновенно поддержала дочь.
– Глупость? Нет, она бывает скромной и доброй. Наглость – корень всех зол! Представляешь, подвожу тележку в магазине к столу. Хочу сложить продукты в пакеты. На четвертинке стола какой-то жирный мужик поставил свою авоську и пересчитывает деньги. А на трех четвертях расположилась шапка из чернобурки. Громадная, мех еще приличный, хотя и не новая. Владелица шапки тут же – старуха немного за семьдесят, но подкрашена и как-то взбудоражена, хоть и совершенно трезва. Я мельком взглянула на нее и поняла – не в себе бабка. Тут как раз мужик отошел. Не успела я на освободившееся место пакет пристроить, как она лихо двинула свой малахай, и он вообще весь стол занял. Я молча, на самом краешке стала укладываться. Она: "Вы мне тут шапку не заденьте". Я ей: "А вы ее убрать не желаете?" Она: "Еще чего!" Я уже рот открыла, чтобы объяснить, как ведут себя нормальные люди в общественном месте, и ту подошел старик – высокий, красивый, эффектный. Я его видела возле полок с китайской лапшой. Видимо, расплатился в кассе и пришел звать свою ненаглядную маразматичку. Представляешь, заворковали, глаз друг с друга не сводят, и все так органично, что душа за них радуется. Он ей согнутую в локте руку подает, она на нее опирается, лучась восторгом и гордостью. Честное слово, все высокопарные слова – в точку, иначе не описать. Он ей: мадам, вы ничего не забыли? Она: ах! Взяла свою шапку, нахлобучила на голову, и они выплыли на свет божий. Я быстренько закончила, и за ними. Идут, болтают, головы друг к другу клонят. У него потертая дубленка, головной убор – седины, не смотря на морозец. У нее обтерханная шубейка и эта шапка, которую лет двадцать пять не носили, но проветривали и берегли. Мне их жалко стало. А ведь трогательная бабка на самом деле хамка. Вот скажи, чего она добивалась? Чтобы мы с ней поскандалили и ее рыцарь за нее вступился?
– Кто ее знает. Может, хотела привлечь твое внимание к своему счастью. Явно же чокнутая, – отмахнулась Ирина. – Мам, с чего ты про облезлую чернобурку вспомнила? Лето на дворе.
– Не знаю, – сердито бросила мать. – У тебя вид какой-то изможденный, навеял. Нет, ну скажи, почему она именно мне решила нахамить?
– Да потому, что ты одна там стояла! Потому что не рыкнула сразу: "Убери эту облезлую шкуру, иначе я на нее сметану вылью". Хватит изводиться. Ма-ам, птицы!
– Какие еще птицы?
– Вспомни, мне было лет девять. Вам с папой постоянно задерживали зарплату, и у нас с тобой осталось несколько рублей на полбуханки черного. Есть хотелось. Тоска. Я увязалась с тобой в супермаркет. И ты всю дорогу говорила, как нарежешь хлеб тонкими полосками, натрешь чесночком и румяно обжаришь в подсолнечном масле. Мне стало казаться, что мы сорвались из дома ради какого-то деликатеса от пресыщенности. А в магазине, будь прокляты наши торговые точки, с одним хлебом долго ждали в очереди. Какая-то стерва набила корзину колбасами, сырами, шоколадом, вином. И выкладывала все медленно, и расплачивалась, будто сонная. Потом нас же и обхамила без повода. Я сразу сникла: хлеб был хлебом, нищета нищетой. На обратном пути мы вдруг услышали птичий щебет, мощный такой, жизнерадостный. Ты засмеялась: "Март!" Мы завертели головами – откуда? И увидели прямо перед собой голый куст, а на нем – множество чирикавших воробьев. Что ты тогда сказала?
– Не помню, – вздохнула мать, которой эта длинная сентиментальная мура представлялась бессмыслицей.
– Ты развеселилась: "Этот куст в жизни важнее, чем все суки с корзинами жратвы. Они и злые такие потому, что питаются неправильно". Я же у тебя училась.
– Словам "суки" и "жратва"? Не верю. А в остальном… Когда ты была маленькой, я держала себя в руках. Показывала, как надо реагировать. Когда хотелось крикнуть "черт с ними!", спокойно говорила "Бог им судья". Воспитывала, если хочешь. Но на самом деле мне было и обидно, и больно, и зло брало. И разораться тянуло страшно. Сейчас, бывает, ору, когда твоего папы рядом нет. Устала прощать. Думаю, всю жизнь поощряла хамов, вместо того чтобы давать отпор.
– Это ты-то поощряла? Твоим-то умом и сарказмом? Давно в овечки безответные записалась?
– Нервы вконец истрепаны, – потупилась мать, но по увядающему лицу скользнула гримаска удовлетворения вопросами.
И прорвало запруду. Она начала рассказывать, сколько душевной боли испытала. Дочь завороженно слушала, но про себя отмечала, что и это уже сама чувствовала, и тем страдала. Все муки были ей знакомы, даже никчемность, даже беспросветность. Энергичное выражение сочувствия кивками и возгласами матерью охотно принималось. Но когда Ирина вставляла слово понимания, она отмахивалась, дескать, куда тебе ТАКОЕ вынести, не примазывайся ко мне. Наконец твердо сказала:
– Дочка, я всегда буду на двадцать восемь лет старше тебя, и мне всегда будет на двадцать восемь лет тяжелее, чем тебе. Мы не уравняемся в страданиях.
"Да, у меня в мои двадцать во сто крат хуже было, чем у тебя сейчас", – думала Ирина. Наконец до нее дошло: они обе способны понять друг друга, но ничем не могут друг другу помочь. А если не помогать, то понимание не считается. Остаются сочувствие и жалость, но они всегда были. Их и к чужим испытываешь. И от того, что, будучи вдвое моложе, она до оказавшегося чистым и сухим донышка понимает маму, но та не верит, что дочь ее понимает, Ирине стало жутко. Она наспех выпила чаю и засобиралась домой. Как ни крути, единственным человеком, с которым она теперь позволяла себе откровенность, был почти незнакомый Арсений. А ведь совсем недавно Ирина с подругами высмеивала непроходимых идиоток, которые доверяют мужчинам свои тайны. И мама твердила: "Рассказывай мужчине о себе только хорошее, иначе любовь пройдет, он тебя твоими же словами уничтожит". И вот свершилось – ни матери, ни подругам она больше не верила. Только Арсению. "Он наверняка ничего в моих муках не понял, зато на столе помог расслабиться и забыть обиды, – взыграл унаследованный от мамы сарказм. – Если действенно помогать, то непонимание не считается".
– Кстати, Иринушка, – оказалось, что мама со своих душевных травм на дочкины незадачи переключается автоматически, – я в воскресенье была в храме. И обратила внимание – там мужчин стало едва ли не больше, чем женщин. Причем молодых! Такие все чистые, красивые, с ухоженными бородками и одухотворенными лицами. У них потребность в вере, а не во всяких гадостях. Это подонки богослужения игнорируют. Ты бы начала по воскресеньям в церковь ходить, познакомилась бы с хорошим человеком после службы. Ведь обжигаешься постоянно, потому что не там спутника жизни ищешь.
– Разве в церкви об этом думают? – усмехнулась Ирина.
– Я же сказала, когда выйдешь, на улице.
– Знаешь, это мерзостью отдает. Только что были братьями и сестрами, а вышли на крыльцо и резко завожделели друг друга.
– Дочь, одна ведь останешься. Как говорится, будь проще, и все подтянутся к тебе.
– Кто проще нищих и бездомных, мамочка? А разве к ним очередь стоит, чтобы пообщаться? Плюс ко всему ты какой уровень доходов этим одухотворенным верующим приписываешь?
– Хорошо все одеты, не волнуйся, меркантильная моя девочка. И разъезжаются многие на дорогих машинах.
– Вот! Эти россияне отлично знают, скольких им пришлось обворовать, растлить подкупом, разорить, возможно, даже убить, прежде чем Бог даровал богатство. Я бы согласилась на такого атеиста, мамочка. Но на воцерковленного христианина – никогда.
– Тебя не переспоришь. Но учти, ты не первая самая умная, которая будет локти кусать и слезы лить, – вздохнула мать и холодно блеснула глазами.
Ирина поняла, что ее терпение со смирением на исходе, и поспешила удрать. Она чувствовала себя бодрой и жадной. Впрочем, жадность – это когда невмоготу отдать. Алчность – когда до зарезу надо взять. Ирина взалкала. Пьяный мужчина, с которым она, пьяная, сошлась в кабаке, трахнулась без наслаждения пару раз и лишь с третьей попытки на рабочем столе испытала что-то вроде оргазма, должен был принадлежать ей. И кроме этого, отныне ничего на свете ее не занимало. Она понимала, что в таком адском одиноком напряжении предстоит жить секунды, минуты, дни. И даже самый удачный секс с Арсением обеспечит передышку на час-другой, а потом снова накатит мука мученическая. Но, как всякий, кто любил, она безоглядно радовалась поре, когда все теряет смысл и обретается новый, единственный. Да, потом он начнет колотиться обо все, что из него выкинули, – быт, деньги, здоровье, работа, друзья, родственники. И конечно, вберет их в себя. И, еще любя и уже почти не веря, будешь надеяться, что рано или поздно единственный смысл перемелет эти включения и двое будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Или не умрут вовсе.
"Мамочка, мамочка, ты говорила, что любить – значит не делать другому того, что не хотела бы себе. Теперь я тоже могу тебя научить. Не делать – это суть исполнения долга. А делать, делать, делать для другого то, что хочешь сама для себя, – это суть исполнения любви", – мысленно договаривала Ирина. И вдруг сообразила, что отныне это всего лишь привычка. Раз мать отказалась верить, что она ее понимает всей душой, то можно не стараться и быть понятой. Надо ставить точку. Пусть мама подсознательно сопротивляется тому, что дочке так же плохо, как и ей самой. Она во многом себе отказывала, чтобы было хорошо, но не уберегла от разочарований. Так и не надо ее терзать. "К черту психоанализ, – подумала Ирина. – С ним нельзя ни обижаться, ни сердиться на людей. Зато очень тянет их вылечить. А они жаждут исцелять тебя. И все возвращается на круги своя. К черту круги!"
Дома Ирина сразу легла спать. Точнее, уснула, едва захлопнув за собой дверь, а потом как-то добралась до кровати. У того, кто думает, что так не бывает, просто никогда не случалось Ирининого дня.
Глава 8
Замечательно раньше подсознательное называли – подспудное. В первом есть что-то унизительное: будто речь о жидкой грязи, под толстой истоптанной доской, лишь бы не вляпаться. А во втором – спокойствие и надежда. Словно огурчики в дубовой бочке гнетом придавили. Они еще засолятся и в дело пойдут. И нельзя в этот процесс вмешиваться, чтобы продукт не испортить. В подсознание же каждый лезет грязными руками, когда сознание достает, сволочь мутная. И как очистишь? Трудами праведными? Одни труды в жизни – и чтоб пожрать, и чтоб в башке просветлело. Сердца человеческие не выдерживают и прочие жизненно важные органы. Грустно все это.
После неожиданной столовой близости с Ириной Арсений чувствовал что-то вроде превращения подсознательного в подспудное. Его тайное само собой правильно организовалось. И расхристанные страхи не лезли скопом, вопя и толкаясь. Но входили по одному – умытые и причесанные. Здравствуй, дескать, мил-человек. Помысли, как отреагирует Ира, узнав, что Евгений Владиславович твой отец? Врать тебе предстоит. Заранее сказку выдумай поскладней. Или привет, Арсений. Смотри не привыкай на работе трахаться. Для этого спальня есть. Но в Ирину еще пару раз завернешь, и надо будет в свою приглашать. А она в ней когда-то воспринимала руководящие указания начальства. Девушка точно все вспомнит. Тебе оно надо?
Такого никому не надо, кроме подростков, да и те не догадываются, что иначе не станут взрослыми. Но Арсений не спешил отказываться от неприятностей. Его впечатлила звериная недоверчивость Ирины. Мало ли что обещал любовник, который без зова ввалился после полуночи. Утром встала, приняла решение и днем его осуществила. Не получилось? Бывает. Не обуздала самолюбие и впала в истерику? Это лучше тупой покорности обстоятельствам. И главное, он предложил ей уйти домой, а она надела трусики, одернула юбку и вернулась за компьютер. Она не воспользовалась его начальственной слабостью. И значит, слабости не было.
Мужчина есть мужчина. Отстреливайтесь с ним вместе от бандитов, сменяйте друг друга на комбайне, носите рояли на десятый этаж, пейте водку, дымите трубкой, водите самолет. Он все воспримет как должное. Но попробуйте трахнуться и как ни в чем не бывало вернуться к общественно полезному труду. Сильно удивите и заденете. Только не стоит повторять это дважды, в смысле возвращаться к труду. Лучше отпроситься в магазин. Иначе он столько гадостей за принципиально выпрямленной женской спиной наговорит, не отмоетесь… Нечто подобное Арсений случайно читал в Интернете, обманутый деловыми заголовками. Но к Ирине это не относилось. Она не была подлой, расчетливой, лживой. "Все-таки какая же она дура при всем своем уме", – думал Арсений, сразу после знакомства с коллективом выяснивший, справляется ли Ирина с работой. Справлялась – не придерешься.
Умильно-критичное настроение сохранилось до вечера. Арсений ужинал в ресторане, поглядывая на женщин. В наших дорогих кабаках их до неприличия мало, даже тех, кто с мужчинами. Последним в будни не до них. А расплачиваться за себя большинство дам не только не может, но и не хочет. Здесь на десяток хмурых бизнесменов набралась парочка спутниц. Арсений пытался сравнивать их с Ириной. И обнаружил, что не помнит, какая она издали. Не видел никогда, только нос к носу, а сегодня глаза в глаза. Облик не запечатлелся. В уличной текучке Арсений мог запросто пройти мимо нее. Мог не притормозить, голосуй она на тротуаре. Ничего похожего с ним еще не бывало. В голову пришло определение "неразборчивость в связях". И ушло, не дождавшись хоть какой-нибудь эмоции. "Есть иная разборчивость, высшая", – лениво подумал Арсений. В ситуации, когда не узнаешь любовницу на улице, основами таковой были запах Ирины, текстура ее кожи и прочее, что низводило высшее до животного. Но нельзя же быть умным и самоироничным двадцать четыре часа в сутки. И он попросил счет.
Утром Арсений строжайше запретил себе искать повод для вызова Ирины в кабинет. В тот момент он и не думал беречь ни свою, ни ее репутацию. Но знал наверняка, что не ограничится вопросами о самочувствии. Попытается уложить на стол. И все будет по-другому. Хуже, лучше – не важно. Ему необходимо было точно так же. А время усмешливо бормотало: "Перебьешься".
Он собирался позвонить ей из дома вечером. Девушку пора было приглашать на ужин. Поскольку ноутбук в таком случае третий лишний, Арсений решил быстро просмотреть личную электронную почту. Его забавляло, что теперь спам удаляют так, как недавно выбрасывали нераспечатанными конверты с рекламными листовками. "Из жизни исчезает зрелищность, – привычно и ровно думал Арсений. – Вот человек с изменчивым выражением лица энергично или рассеянно делит письма между столом и мусорной корзиной. Сами послания разные – цвет, толщина, форма. А вот он, ссутулившись, морды не видно, тычет пальцем в клавиши. Самому-то ему все равно, но наблюдателю скучно. Прогресс – враг наблюдателей? Смешно. Та-ак, Сашка совсем обленился, не то что навестить, трубку поднять не хочет. Что, я сподобился участия в затеянной им рассылке? Интересно, что он придумал". Арсений открыл письмо и улыбнулся широкому обращению: "Здравствуйте, люди". Глаза побежали по строчкам.
"Обращаюсь ко всем друзьям сразу, потому что ваши индивидуальности могут надолго отвлечь меня от сути – каждому свое приветствие, затем пошути или докажи, что шутить не намерен, а уж потом – к делу. Мне ненароком может почудиться, что и у меня есть личность. А ее нет – только привычки и заморочки. Даже объяснять свои действия – привычка, а прощаться – заморочка. Стоп, нельзя отвлекаться. Вы ребята занятые, но я о себе пекусь…"
"Обкурился? – нервозно скривился Арсений. – На него не похоже. Хотя плакал над анекдотом про никому не нужного ковбоя. Значит, тип склонен к философии. Напился и решил нас разыграть. Какое-то тяжелое начало, будто мобилизует всех и к чему-то обязывает. Не сорвется ли наш с Иркой ресторан?" От этого фамильярного школьного "с Иркой" ему стало веселее. Надо было скорее дочитывать пьяное послание.
"Я уже много раз садился за компьютер, чтобы набить такое письмо. Но ловил себя на том, что вопреки очевидному надеюсь – кто-то из вас примчится спасать меня с рецептом дальнейшего лечения и исцелит. Но болезнь моя неизлечима…"
"Болезнь? Какая? – вздрогнул Арсений. – Впрочем, если не в последней стадии, сейчас все можно лечить, особенно за границей. Что-то раскис наш Александр. Куда жена смотрит? А, все мы знаем куда. На инструкторов в фитнес-центрах. Ладно, черт с ней, у него друзья есть, поможем".