Естественно, моя неспособность взять на себя всю вину не мешает другим взваливать ее на меня, и я бы с радостью подставила плечи, если бы верила, что это принесет им пользу. Я всегда возвращаюсь к Мэри Вулфорд, чьи отношения с несправедливостью были и прежде весьма однобокими. Я бы даже назвала ее избалованной. Мэри подняла неоправданно много шума, когда Лора не попала в легкоатлетическую команду, однако ее дочь, бесспорно красивая, была физически слаба и уж точно не спортсменка. Правда, по-моему, несправедливо считать недостатком тот факт, что чья-то жизнь никогда не омрачалась даже минимальным препятствием. Более того, Мэри была беспокойной и нетерпеливой и, как мои коллеги-демократы, от природы склонной к негодованию. До четверга она обычно изливала это качество, которое в противном случае копилось бы в ней до точки воспламенения, на городской совет, добиваясь строительства нового пешеходного перехода или изгнания из Гладстона приютов для бездомных. В результате отсутствие средств на переход или появление волосатого бродяги на городской окраине казались ей вселенской катастрофой.
Я не представляю, как такие люди, истратив все свои запасы ужаса на дорожное движение, справляются с настоящей катастрофой, зато могу понять, как женщина, долго и беспокойно спавшая на горошинах, с трудом привыкает к жизни на наковальне. Тем не менее очень жаль, что Мэри не смогла удержаться в рамках безмятежного непонимания. Да, я сознаю, невозможно оставаться вечно озадаченной - слишком велика необходимость понять или по меньшей мере притвориться, что понимаешь, - но я с изумлением обнаружила в своем мозгу оазис счастливого спокойствия. И боюсь, что альтернативная ярость Мэри, ее лихорадочное, фанатичное стремление призвать виновного к ответу - шумное место, создающее иллюзию путешествия и конечной цели только до тех пор, пока эта цель остается недостижимой. Если честно, во время гражданского суда я боролась с желанием отвести ее в сторонку и осторожно обвинить: "Неужели вы думаете, что почувствуете себя лучше, если выиграете процесс?" В конце концов я убедилась, что она нашла бы больше утешения не в победе, а в прекращении слишком незначительного дела о родительской небрежности, чтобы потом лелеять теоретическую альтернативную вселенную, в которой она успешно переложила свои страдания на черствую, безразличную мать, того заслуживающую. Казалось, Мэри не понимает, в чем ее проблема, а проблема не в том, кого наказать и за что. Проблема в том, что ее дочь мертва. При всем моем искреннем сочувствии эту боль невозможно переложить на кого-то другого.
Я легко могла понять заблуждение: если плохое случается, кто-то должен ответить за то, что небезупречны и те, кто считает себя теснимыми со всех сторон агентами зла. То есть, похоже, те же самые люди, что склонны преследовать строителей, не защитивших их от опустошительного землетрясения, первыми заявят, что их сын провалил экзамен по математике из-за синдрома дефицита внимания, но только не потому, что накануне всю Ночь играл в компьютерные игры, а не решал составные дроби. Более того, если в основе этого обидчивого отношения к катаклизму - признака американского среднего класса - лежала бы Крепкая убежденность в том, что плохое просто случается и точка, я бы нашла эту наивность обезоруживающей. Однако, похоже, ожесточенные люди, алчно глазеющие на столкнувшиеся автомобили, глубоко убеждены в том, что плохое не должно случиться с ними. И последнее: ты знаешь, что, наслушавшись в детстве пустой ортодоксальной болтовни, я никогда не была особенно религиозной (к счастью, к моим одиннадцати годам матери уже не хватало смелости пройти до церкви целых четыре Квартала, и она проводила вялые "службы" дома), и все же я удивляюсь скорости, с коей ответственность за все события, от извержений вулканов до глобального потепления, возложили на отдельных членов человеческого сообщества. Сама человеческая Порода является деянием - за неимением лучшего слова - Бога. Лично я поспорила бы с тем, что рождения опасных детей тоже являются деяниями Бога, но именно в этом заключалась наша защита.
Харви с самого начала настаивал на сделке. Ты помнишь Харви Ландсдауна; ты считал, что у него слишком большое самомнение. Это правда, но он рассказывал такие чудесные истории. Теперь он ходит на вечеринки к другим людям и рассказывает истории обо мне.
Харви действительно немного смущал меня, поскольку пытался докопаться до сути. В его кабинете я запиналась и отвлекалась; он возился с документами, намекая, что я понапрасну трачу его время или свои деньги, что одно и то же. Мы не сходились в понимании истины. Он хотел сути. Я же думаю, что добраться до сути можно, только собрав все крохотные недоказательные шутки, произнесенные за ужином: они кажутся бесполезными, пока не собираются в кучу. Может, именно это я и стараюсь сделать здесь, Франклин, ведь, хотя я пыталась найти прямые ответы на вопросы Харви, каждый раз, произнося простые оправдания типа "Конечно, я люблю своего сына", я чувствовала, что лгу и что судья или присяжные разоблачат мою ложь.
Харви было все равно. Он один из тех адвокатов, которые воспринимают закон как игру, и игру не нравственную. Мне говорили, что именно такой и нужен. Харви обожает заявлять, что правота никогда никому не помогала выиграть дело, и у меня даже создалось смутное ощущение, что иметь закон на своей стороне невыгодно.
Конечно, я вовсе не была уверена, что закон на моей стороне, и Харви считал мое отчаяние утомительным. Он приказал мне перестать трястись от ужаса перед репутацией плохой матери, и ему явно было наплевать, действительно ли я была плохой матерью. (Франклин, я была плохой матерью. Я была ужасной матерью. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь). Его аргументация была чисто экономической, и я понимаю, что именно так решаются многие судебные иски. Он посоветовал заплатить родителям до процесса, ибо это намного меньше, чем могут присудить сентиментальные присяжные. И не было никаких гарантий, что нам возместят судебные расходы, даже если мы выиграем дело. Я с трудом сообразила, что в этой стране, где ты "невиновен, пока не докажут твою вину", любой может обвинить меня в чем угодно, и я лишусь сотен тысяч долларов, даже если обвинение окажется необоснованным. Добро пожаловать в Соединенные Штаты Америки, весело сказал он. Хотела бы я услышать, как ты ругаешься. Харви не интересовало мое раздражение. Он находил этот юридический казус забавным. Не его же фирма начиналась с единственного авиабилета со скидкой.
Задним числом я понимаю, что Харви был абсолютно прав, то есть прав насчет денег. И с тех пор я пытаюсь понять, почему же позволила Мэри вытащить меня в суд вопреки совету адвоката. Наверное, я злилась. Мне казалось, что если я и сделала что-то плохое, то уже была за это наказана. Ни один суд не мог приговорить меня к чему-то худшему, чем эта унылая жизнь в этой убогой квартирке с куриными грудками и капустой, с мигающими галогенными лампочками и тоскливыми визитами в Чатем каждые две недели. Или, пожалуй, еще хуже: к шестнадцати годам жизни с сыном, который, как он утверждал, не хотел видеть меня своей матерью и который почти ежедневно предоставлял мне убедительную причину не хотеть видеть его своим сыном. Тем не менее я должна была убедиться, что, если обвинительный вердикт присяжных не смягчит горе Мэри, более мягкий приговор никогда не умерит моего ощущения соучастия. Должно быть, в значительной мере я руководствовалась безрассудной надеждой на публичную реабилитацию.
Увы, не публичного оправдания я жаждала на самом деле, и, может, именно поэтому я сижу здесь ночь за ночью и пытаюсь вспомнить каждую инкриминирующую деталь. Посмотри на эту жалкую особь: зрелая, счастливая в браке женщина почти тридцати семи лет узнает о первой беременности и чуть не падает в обморок от ужаса. Свою реакцию она скрывает от восхищенного мужа веселеньким сарафанчиком. Благословленная чудом Новой жизни, она предпочитает грустить о недоступном бокале вина и венах на ногах. Она прыгает по гостиной под безвкусную поп-музыку, не думая о своем нерожденном ребенке. В то время, когда она всем сердцем должна постигать истинное значение слова наш, она волнуется лишь о том, будет ли ребенок ее. Даже перейдя грань, за которой давно пора усвоить урок, она все еще нервничает из-за фильма, в коем рождение человека почти отождествлено с появлением на свет огромной личинки. И еще она притворщица, которой невозможно угодить. Она признает, что порхание по земному шару - вовсе не волшебное путешествие, каким она его когда-то представляла, что на самом деле эти легкомысленные странствия стали утомительными и монотонными. Однако, как только ее бродяжничеству начинают угрожать чужие интересы, она восторгается своей прежней, безмятежной жизнью и ах! какими важными проблемами - предоставляют ли до сих пор молодежные гостиницы Йоркшира плиту и холодильник? Самое худшее: еще до того, как ее злополучный сын умудрился выжить в ее негостеприимном чреве, она совершила то, что ты, Франклин, считал отвратительным. Она капризно передумала, как будто дети - просто костюмчики, которые можно примерить дома, покрутиться перед зеркалом, решить: ах, нет, извините, очень жаль, но он мне просто не подходит - и отнести обратно в магазин.
Я признаю, что нарисованный мною портрет не привлекателен, и, раз уж об этом зашла речь, я не могу вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя привлекательной для себя самой или для кого-то другого. За несколько лет до собственной беременности я встретила в баре "Уайт хорс" в Гринвич-Виллидж сокурсницу из колледжа в Грин-Бей. После колледжа мы ни разу не общались, но стоило мне с ней поздороваться, как она, только что родившая первенца, начала изливать на меня свое отчаяние. Рита, с аккуратной фигуркой, широкими плечами и коротко стриженными черными кудряшками, в физическом смысле была привлекательной женщиной. Без всякого поощрения с моей стороны она расписала, как безупречна была ее фигура до беременности, как ежедневный тренинг с отягощением "Наутилус" вознес до небес все ее физические показатели вплоть до соотношения жир / мышцы и насыщения крови кислородом благодаря улучшению сердечной деятельности.
А затем просто ужасная беременность! "Наутилус" пришлось прекратить, и теперь она совершенно не в форме, едва делает один сед, не говоря уж о тройке приличных отжиманий, и придется начинать с нуля! Франклин, эта женщина кипела от злости; она тараторила о своих брюшных мышцах, но ни разу не упомянула ни имени, ни пола, ни возраста своего ребенка, ничего не рассказала об его отце. Я помню, как извинилась и отошла к стойке, а затем выскользнула на улицу, не попрощавшись с Ритой. И самое унизительное: я убежала потому, что она оказалась не просто бесчувственной и самовлюбленной, но точно такой, как я.
Я уже не уверена, сожалела ли о нашем первенце еще до того, как он родился. Мне трудно реконструировать тот период, не омрачая воспоминания непомерным сожалением следующих лет, сожалением, разрывающим временные границы и захлестывающим то время, когда Кевина еще не было и еще не хотелось, чтобы он исчез. Однако меньше всего я хотела бы обелить собственную роль в этой ужасной истории. Я готова ответить за каждую своевольную мысль, за каждый каприз, за каждое проявление эгоизма, но не для того, чтобы всю вину приписать себе, а чтобы признать: это было моей ошибкой, и то было моей ошибкой, но там, там, вот именно там, по другую сторону от проведенной мною черты, я не виновата.
Однако боюсь, что для проведения той черты мне придется дойти до самого края.
К последнему месяцу беременность стала почти забавной. Неуклюжесть придала моему состоянию глупую новизну, и для женщины, которая всегда сознательно стремилась к изяществу, превращение в корову принесло некоторое облегчение. Я получила представление о том, как живет другая половина, даже больше чем половина, поскольку 1998 год был официально признан годом, когда людей с избыточным весом в США стало больше половины населения.
Кевин родился на две недели позже срока. Оглядываясь назад, я испытываю мистическую уверенность в том, что он умышленно затягивал свое появление на свет, что он прятался. Вероятно, не я одна сомневалась в результатах эксперимента.
Почему ты никогда не мучился дурными предчувствиями? До его рождения мне столько раз приходилось отговаривать тебя от покупки мягких игрушек: кроликов, и жуков, и афганских борзых. А вдруг что-нибудь случится, говорила я. Не приготовиться ли к худшему? Ты возражал: планировать несчастье - все равно что привлекать его. (В результате, ожидая более смуглую копию пышущего здоровьем, счастливого мальчика, на которого рассчитывал ты, я впустила в мир ребенка, подкинутого эльфами). Как всем матерям после тридцати пяти, эмбрион должны были проверить на синдром Дауна. Ты был непреклонен. Можно предсказать только шанс в процентах, спорил ты. То есть, если один шанс из пятисот, ты рискнешь, но если один из пятидесяти, ты все прервешь и начнешь сначала? Конечно нет, ответила я. Один из десяти - да. Один из трех. Зачем заставлять себя делать такой выбор?
Твои аргументы были убедительными, хотя интересно, не скрывалась ли за ними убогая романтика жизни с ребенком-инвалидом: с одним из тех нескладных, невинных посланников Бога, которые учат своих родителей, что в жизни есть нечто большее, чем умники, и на которых можно изливать ласки, как на домашнего любимца. Готовый выпить любой, даже вонючий, генетический коктейль, намешанный нашими ДНК, не заигрывал ли ты с перспективой дивидендов самопожертвования. Ты обнаруживаешь в себе сверхчеловеческое терпение, необходимое для того, чтобы ежедневно в течение шести месяцев учить нашего доброго болванчика завязывать шнурки, ты обнаруживаешь в себе бездонный запас щедрости, совершенно недоступный твоей Я-завтра-улетаю-в-Гайяну жене, а в конце концов бросаешь работу, чтобы полностью посвятить себя нашему громоздкому трехлетке и защищать его всегда и везде. Все соседи расхваливают мужество, с коим ты переносишь несчастье, спокойное отношение к тому, что другие представители нашей расы и класса сочли бы ударом судьбы. Ты отчаянно стремился броситься в отцовство, не так ли? Спрыгнуть с утеса, броситься в погребальный костер. Неужели наша жизнь была так невыносима для тебя, так уныла?
Я никогда не рассказывала, но втайне от тебя я сделала тот тест. Его оптимистический результат (примерно один шанс из ста) позволил мне еще раз сгладить грандиозность наших различий. Я была придирчива. В моем отношении к материнству присутствовали условия, жесткие условия. Я не хотела быть матерью слабоумного или страдающего параличом нижних конечностей. Каждый раз, как я видела усталых женщин, привозивших в колясках свое потомство с мускульной дистрофией с больницу Найака, мое сердце не таяло – оно уходило в пятки. На самом деле честный список всего, что я не хотела растить – от слабоумного овоща до карикатурного толстяка, - не уместился бы на одной странице. Однако, возвращаясь мысленно в прошлое, я понимаю: я ошиблась не в том, что сделала тест тайно, а в том, что нашла утешение в его результате. Доктор Райнстайн не сделала тестов на злобу, на злопамятное безразличие или на врожденную подлость. Если бы это было возможно, интересно, сколько рыбы выбросили бы обратно в море.
Что касается самих родов, я всегда гордилась презрением к боли, однако это всего лишь означало, что я никогда не страдала от изнурительной болезни, ни разу не ломала кости и не выживала в автокатастрофе. Честно, Франклин, я не знаю, почему считала себя такой крутой. Я была Мэри Вулфорд физического мира. Мое представление о боли ограничивалось ушибленными большими пальцами ног, ободранными локтями и менструальными спазмами. Я представляла легкую мышечную боль после начала сезона игры в сквош; я понятия не имела, что значит потерять руку на производстве или ногу под автобусом на Седьмой авеню. Тем не менее с какой готовностью мы клюем на чужую мифологию, какой бы искусственной она ни была. Ты воспринимал мою реакцию на порезанные на кухне пальцы – предмет твоего восхищения, дорогой, - как достаточное доказательство того, что я с равным стоицизмом выдавлю предмет размером с большого кролика через отверстие, совершенно к этому не приспособленное. Просто само собой разумелось, что я откажусь от анестезии.
Как ни стараюсь, не могу понять, что мы пытались доказать. Ты, вероятно, считал, что твоя жена – настоящая героиня. Я, вероятно, была втянута в битву за естественные роды. Даже скромная жена Брайна Луиза заявила, что, рожая Кайли, сумела выдержать двадцать шесть часов родовых мук всего лишь с "чаем из листьев малины" в качестве обезболивающего – бесценным фамильным средством, кое она применяла в трех разных ситуациях. Именно подобные дуэли повышаю престиж курса естественного деторождения, который я прошла в Новой школе, хотя держу пари: многие из тех слушательниц, что говорили "Я хочу знать, как это чувствуется", сломались и молили об эпидурале при первой же схватке.
Но не я. Я не была смелой, но я была упрямой и гордой. Чистое упрямство гораздо прочнее смелости, хотя и не так красиво.
Итак, когда впервые мои внутренности скрутило, как отжимаемую мокрую простыню, глаза выпучились, а веки изумленно взлетели, я сжала губы. Я потрясла тебя своим спокойствием, как и хотела. Мы снова обедали в "Бич-Хаус", и я решила не доедать Чили. Демонстрируя хладнокровие, ты дожевал кусок маисового хлеба и только потом отправился в туалетную комнату за бумажными полотенцами. У меня отошли воды, галлоны воды, или так показалось, и я замочила скамью. Ты оплатил счет и даже не забыл оставить чаевые, прежде чем повел меня за руку домой, посматривая на часы. Мы не собирались позориться появлением в больнице Бет-Израэль за несколько часов до того, как у меня начнет расширяться шейка матки.
Позже, когда ты вез меня по Кэнал-стрит в своем голубом пикапе, ты бормотал, что все будет хорошо, хотя никак не мог этого знать. Приемное отделение поразило меня своей банальностью: медсестра зевала, усиливая мою решимость стать образцовой пациенткой. Я удивила доктора Райнстайн своей угрюмой практичностью. Я знала, что роды - процесс естественный, и не собиралась поднимать шум. Поэтому, когда новая схватка согнула меня пополам, как неожиданный удар в живот, я просто тихо охнула...
Смешной и совершенно бесполезный поступок. У меня не было причин пытаться удивить доктора Райнстайн; она мне не очень-то и понравилась. Если я намеревалась внушить тебе гордость за меня, ты и так в результате получал сына, достаточная награда за то, чтобы потерпеть немного визга и грубости. Возможно, тебе было бы даже полезно осознать, что твоя жена - обычная смертная, обожающая комфорт и ненавидящая страдания, и ты бы разумно рассудил в пользу анестезии. Но вместо этого, лежа на каталке в коридоре, я отпускала глупые шуточки и держала тебя за руку. Потом ты сказал, что я чуть ее не сломала.