Джулия приехала к нему сразу же, как только узнала о его освобождении, и они отдались любви, которая бывает особенно сладкой в горькие минуты. Теперь обессиленные и счастливые, они разговаривали вполголоса.
– Что ты будешь делать? – озабоченно спросила она.
– Отдыхать, – шутливо ответил он. – Я уже и забыл, что это такое. Наконец-то я могу распоряжаться своим временем и делать, что заблагорассудится. Ты поможешь мне составить маршрут путешествий, а то я, хоть и объездил весь мир, ничего, кроме залов заседаний, не видел, нет, вру, еще видел аэропорты и номера гостиниц. Так что впереди у меня новая, полная приключений жизнь.
Джулии было больно слушать его беспечную болтовню: хорошо зная своего любовника, она понимала, какая обида прячется за его наигранной веселостью.
– Лучше бы ты злился, ругался, честное слово! Тебе самому было бы легче, – заметила она.
Сколько раз, сталкиваясь с безнадежными, неоперабельными случаями, Гермес готов был взорваться, разнести от отчаяния все вокруг, но какой был в этом смысл? И он держал себя в руках и делал то, что было в его силах.
– Злость и ненависть не могут облегчить жизнь, – ответил Гермес, – они уничтожают человека как самостоятельную личность.
– Но тебя незаконно арестовали!
– Это верно.
– Несправедливо обвинили.
– А это как посмотреть.
Джулия застыла от удивления.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Поставь себя на место несчастного отца. У него не хватает смелости обвинить в смерти своего сына Бога, поэтому он обвиняет меня – я ближе, слабее, уязвимее.
– И обвинение во взяточничестве ты тоже оправдываешь?
– Лживое, грязное обвинение, но тоже объяснимое. Оно исходит от ассистента, которого я при всех оскорбил. Вот он и отомстил мне за это.
– Но как ты можешь его оправдывать, он же врач!
– Врачи тоже люди, – с горечью заметил Гермес и встал с постели.
Да, медицина – всего лишь профессия, ею, как любым другим делом, занимаются плохие и хорошие, умные и дураки, добрые и злые. Вспомнив своих коллег – Моралиста, Скромника, Нахала, Молчуна, Циника, Завистника – как он называл их про себя, – он подумал, что ничто человеческое им не чуждо, а значит, они способны не только на любовь и милосердие, но и на ненависть.
Гермес надел махровый халат и направился к двери.
– Ты куда? – спросила Джулия. – Решил меня бросить?
– Есть хочется, – улыбнулся он. – Скоро вернусь с добычей. А может, составишь мне компанию и отправишься со мной в кухню на разведку?
Служанка Эрсилия деликатно удалилась перед приходом Джулии, поэтому они сами приготовили себе ужин. Потом, прихватив с собой вазу с фруктами, они перебрались в гостиную и расположились на диване. Настало время поговорить о том, что волновало обоих, но о чем ни Гермес, ни Джулия до сих пор не решались заговорить.
Гермес протянул руку и нежно прикоснулся к ее прооперированной груди. Джулия поспешно отодвинулась на край дивана. После операции с ней что-то произошло, она стала панически бояться прикосновений к больному месту. Это был не только защитный рефлекс, но какой-то особый, почти священный страх, который она сама не могла толком объяснить.
Конечно, думала она, основная функция женской груди – кормление ребенка, но есть и другая не менее важная – сексуальная. Женщина с изуродованной или полностью ампутированной грудью не может любить и быть любима, а значит, становится неполноценной. Эти мрачные мысли не отпускали ее после операции, они превратились в навязчивую идею. Пока надо было менять повязки и обрабатывать шов, она покорно ложилась на кушетку в процедурном кабинете и разрешала Гермесу делать все, что положено. Но беспрекословное подчинение Гермесу-врачу не распространялось на Гермеса-мужчину, и, когда она оставалась с ним вдвоем в спальне, ее охватывали страх, смущение, отчаяние.
Возможно, если бы все обошлось одним только хирургическим вмешательством, она смирилась бы с небольшой деформацией груди и со временем перестала бы ее замечать, но назначенный Гермесом курс радиотерапии напоминал ей, что болезнь осталась и живет в ее теле. Как это ни парадоксально звучит, но мысли о болезни, которая могла закончиться для нее смертью, заставляли особенно остро чувствовать радость жизни и ценить самые обычные вещи, на которые здоровый и внимания не обращает. Резкие смены ее настроения можно было сравнить с ощущениями человека, рискнувшего прокатиться на американских горках: то он поднимается вверх, то стремглав летит в пропасть.
Гермес был терпелив с ней. Общий враг, с которым каждый из них боролся по-своему, сблизил их.
Теперь Джулия часто вспоминала, с каким восторгом смотрела на девушек с пышной грудью, – они казались ей воплощением женственности. Когда сестра Изабелла раздевалась перед сном, Джулия сравнивала ее полные налитые груди с едва заметными бугорками под своей ночной рубашкой и безнадежно вздыхала. "Ничего не поделаешь, дорогая сестричка, – говорила Изабелла и двумя руками приподнимала тяжелые груди, словно прикидывала их вес. – Ты слишком худосочна. Такого богатства у тебя никогда не будет, даже не мечтай, хотя, скажу тебе честно, грудь – это главное в женщине".
Конечно, Изабелла была права, большой груди у нее никогда не будет, но Джулия во многом сама виновата: ходит сгорбившись, с опущенными плечами, точно хочет спрятать и без того скромный бюст.
А надо ходить, как Заира – плечи расправлены, грудь вперед… Заира… от нее пахло мускусом и свежескошенной травой, когда она наклонялась над Джулией и сладко втягивала нежными губами ее детские соски. "Вот увидишь, если я немного пососу, твоя грудь начнет расти", – обещала она своим ленивым, чуть хриплым голосом, который временами срывался от волнения.
Джулия испытывала неизъяснимое удовольствие. Потрясенная, она лежала неподвижно, боясь пошевелиться. Молочно-белая грудь Заиры нависала над ней, и Джулия, смутившись, опускала веки. Перед закрытыми глазами начинали пульсировать горячие огненные круги, расцвеченные всеми цветами радуги. Она чувствовала легкое, почти воздушное прикосновение к своему животу, чувствовала, как палец Заиры опускается все ниже, задерживается на покрытом пушком лобке и потом проникает внутрь, отчего у Джулии перехватывает дыхание. "Тебе нравится? – спрашивала Заира. – Скажи, что тебе приятно".
Джулия не могла произнести ни слова, поэтому молча кивала. Она так и лежала с закрытыми глазами, боясь, что иначе исчезнет это радужное разноцветье, которое вспыхивало и гасло перед ее внутренним взором, как звезды в дедушкиной песне. Увядающие розы на дальнем берегу моря не вызывали у нее в эту минуту щемящей нежности, потому что ее неясные детские мечты обретали реальные очертания. "У тебя будет изумительная грудь, – шептала Заира, – но не забывай ходить прямо, расправляй плечи. Когда тебе исполнится восемнадцать, как мне сейчас, твои грудки будут просто объедение!"
Они лежали на узкой кровати, зажатой между стеной и печкой, и через закрытые ставни доносился пронзительный звон цикад. "А теперь ты сделай мне то же самое", – попросила Заира, стараясь сдержать свое взволнованное дыхание. "А тебе зачем это? – удивилась Джулия. – Ведь у тебя и так уже большая грудь". – "Она станет еще красивее, неужели ты не понимаешь? Запомни: поцелуй женщины делает грудь прекрасной, а поцелуй мужчины портит ее. Никогда не позволяй мужчинам прикасаться к своей груди, поняла? Они ничего в нас не понимают".
Джулия с опаской принялась гладить соски Заиры. "Ничего ты не умеешь!" – недовольно сказала Заира и встала. Она накинула халатик, взглянула на часы и сказала Джулии: "А теперь исчезни. Скоро вернется мать, она ничего не должна знать об этом. Не забудь, это наш с тобой секрет, никому ни слова". Заира разговаривала с ней, как с несмышленышем, но Джулия видела и понимала больше, чем могло показаться на первый взгляд. Ей нравились тайные игры, в которые с ней играла Заира, но она осознавала, что совершает грех, хотя, что такое грех, толком не знала.
Гораздо позже, когда она ждала Джорджо и ее грудь начала наливаться молоком, она с ужасом и чувством стыда вспомнила давнюю историю. После родов она пыталась кормить сына, но молока у нее было мало, голодный Джорджо плакал, нетерпеливо хватал грудь, причиняя ей боль, и в конце концов она перевела его на искусственное питание. Первое время после этого грудь была твердой как камень. Казалось, она ни для чего не была пригодна – ни для материнства, ни для любви. Прошло несколько месяцев, прежде чем грудь помягчела и Джулия перестала избегать ласк Лео. Сейчас прикосновения Гермеса вызывали у нее похожее чувство.
– Ты не слушаешь меня, – донесся до нее голос Гермеса. Он улыбался, слегка наклонив голову.
– Я все слышу, – соврала она.
– Тогда показывай.
– Что?
– А говоришь, что все слышишь. Я попросил тебя показать грудь.
– Нет! – вырвалось у нее.
Она забилась в угол дивана, подняв колени до самого подбородка, словно и впрямь готова была защищаться до последнего.
– Я должен посмотреть, Джулия, не упрямься, – терпеливо уговаривал ее Гермес.
– Но у меня все в порядке! – с отчаянием в голосе воскликнула она.
– Тем лучше, я хотел бы в этом удостовериться.
– Каким образом?
– На ощупь. И не бойся, пожалуйста, это будет чисто профессиональная пальпация, говорю тебе, как врач.
Джулия покорилась, хотя для этого ей пришлось мобилизовать всю свою волю.
– Ну, что скажешь? – со страхом спросила Джулия.
– Скажу, что все замечательно, – с облегчением ответил Гермес, который и впрямь казался очень довольным. – Ты не забыла, что завтра тебя ждут в больнице, чтобы начать курс радиотерапии?
– Значит, все-таки я остаюсь больной? – Джулия сникла, как марионетка, которую перестали дергать за веревочки.
– Да сколько же можно долбить одно и то же! – взорвался Гермес. – Я сто раз тебе объяснял, что радиотерапия – это профилактика, гарантия, что не будет рецидива. Никогда.
– А может, еще немножко подождем? – несмело спросила Джулия. – Пусть сначала закончатся твои неприятности, а потом…
– Ничего мы ждать не будем, – сердито перебил ее Гермес, – ты сделаешь так, как я сказал.
Неожиданно Джулия успокоилась. Перед ней снова был ее царь и бог, решительный, властный, уверенный в себе профессионал, которому она готова была подчиниться с радостью, забыв о страхах и сомнениях, мучивших ее последние дни. Ее мысли прервал телефонный звонок.
– Амилькаре Чезена подал в отставку, – сообщила Елена Диониси. – Похоже, Гермес, у тебя на небе есть ангел-хранитель.
Ангел-хранитель действительно был, только не на небе, а на земле, и звали его Армандо Дзани. Ни Елена Диониси, ни Гермес не знали о его существовании, Джулия же знала, но молчала.
Глава 4
Марта возникла из облака пара, висевшего над розовой мраморной ванной, как Афродита из пены, и, подойдя к умывальнику, взяла с полочки гребешок и маленькие ножницы. Накинув на плечи пушистый махровый халат, она включила фен и направила струю горячего воздуха на треугольник в низу живота, такой же ровный и аккуратный, словно ухоженная клумба в итальянском садике. Подрезав несколько слишком длинных волосков, она вспушила гребешком густую светлую поросль, потом сбросила халат и принялась растирать тело лосьоном, особенно тщательно массируя локти, колени и икры. Все это время она думала о молодом репортере, приехавшем сюда, в Сен-Мориц, в поисках очередной великосветской сенсации. Этот шустрый сообразительный журналист понравился ей, к тому же он мог оказаться ей полезен, поэтому Марта решила им заняться.
Оглядев себя в большое зеркало, она осталась довольна: для сорокавосьмилетней женщины фигура идеальная, тело молодое, на коже ни одной складочки, вот только живот начал терять эластичность, и ежедневная гимнастика уже не спасает, так что впереди у нее еще одна операция. Годы, как ни борись с ними, все-таки берут свое.
Марта, если задумывала что-то, то обязательно добивалась своего. Ее не могли остановить непредвиденные обстоятельства или осложнения. Кроме того, она не брезговала никакими средствами в осуществлении своих планов.
Решив, что Теодолинде сейчас ребенок не нужен, она, узнав о беременности дочери, заставила ее сделать аборт. Столь же решительна она была и в осуществлении мести своему мужу Гермесу, оставившему Марту после того, как он застал ее в объятиях другого. Вот она, благодарность! Она столько для него сделала, вытащила из застойного болота, помогла добиться успеха, а он ее бросил!
Марта надела облегающее платье из черного тяжелого шелка, привела в порядок свои густые золотистые волосы, вставила в уши бриллиантовые серьги и защелкнула на запястье браслет, тоже с бриллиантами. В зеркале отражалась молодая элегантная дама с красивым лицом и безгрешной улыбкой на устах. Это очаровательное создание обладало железной хваткой, эта изящная, сверкающая бриллиантами особа всегда добивалась своего. Сейчас она тоже добилась своего и была очень собой довольна.
Из спальни она вышла в гостиную. Их номер в роскошном отеле "Палас" состоял из двух спален – ее и Джанни Макки – и общей гостиной. Прежде чем спуститься ужинать, она должна была сделать пару звонков, а потом покончить с этим никчемным бесхребетником, с этим молодым врачом, который начал уже действовать ей на нервы своими истериками. К тому же она больше в нем не нуждалась.
Сначала она позвонила в Кению, где отдыхал ее отец. Про Гермеса она умолчала. Зачем волновать старика прежде времени? Вернется он не раньше чем через месяц, к тому времени уже, наверное, состоится суд, который подтвердит вину ее бывшего мужа, а пока отцу не надо ничего об этом знать. Марта надеялась, что до Кении не доходят итальянские газеты.
Второй звонок был в Локарно, в клинику "Вилла Адзурра".
– Я синьора Монтини, – сказала она телефонистке, – соедините меня, пожалуйста, с моей дочерью.
– Одну минуточку, подождите, синьора! – сказала телефонистка вместо привычного "соединяю", и Марта сразу же поняла, что с дочерью не все в порядке.
– Здравствуйте, синьора Монтини, я директор клиники Коррадо Мамбретти. Дело в том, что ваша дочь… – взволнованно затараторил директор, но Марта не дала ему договорить.
– Сбежала, – закончила она за него.
– Значит, вы уже в курсе? – растерянно спросил директор.
– Нет, я просто догадалась по вашему испуганному голосу. Как вы думаете, куда она могла отправиться?
– Просто ума не приложу, синьора Монтини, я в полной растерянности.
– Когда вы ее хватились? – продолжала допытываться Марта.
– Перед ужином. После обеда медсестра дала ей успокоительное и рассчитывала, что она проспит несколько часов, поэтому…
– Это вас не оправдывает, – обрезала его Марта и положила трубку.
Пожалуй, этот Джанни Макки еще может сослужить ей службу, прежде чем она пошлет его куда подальше. Марта нажала на ручку его двери, но дверь оказалась запертой на ключ. Она постучала, но ответом ей было молчание. Наверное, так и продолжает накачиваться в баре, решила она, все больше раздражаясь против него, а заодно и против Гермеса и Теодолинды. Эта маленькая гадючка вся в папочку: прикинулась смирной, но стоило на минуту потерять бдительность, она ускользнула, рассчитывая вонзить в мать свои ядовитые зубы.
Джанни Макки не было ни в баре, ни в ресторане, однако отсутствие ключа у портье свидетельствовало о том, что из отеля он не выходил.
– Если хотите, синьора, мы поищем его, – предупредительно выходя из-за стойки, предложил портье, но Марта пренебрежительно махнула рукой.
– В этом нет никакой необходимости, – бросила она, входя в кабину лифта, и нажала на кнопку своего этажа.
Наверное, этот кретин просто спит без задних ног. Марта остановилась у двери его номера, выходящей в коридор, и громко постучала. Не услышав ответа, она нажала на ручку, и дверь неожиданно открылась.
Джанни Макки сидел в кресле лицом к ней, и на его губах застыла улыбка. Немигающие глаза с наглым, как показалось Марте, самодовольством смотрели прямо на нее. – Напился, как портовый грузчик, – пробормотала она со злостью, – только на это и способен.
Она подняла с ковра стакан, выскользнувший из его ослабевших пальцев, и поставила на столик рядом с почти пустой бутылкой виски.
– Какое удовольствие пить эту гадость? – спросила она и презрительно посмотрела на Джанни Макки.
Он сидел все в той же позе, с той же дурацкой улыбкой на губах, и ей захотелось дать ему пощечину. Но, подойдя к креслу, она с ужасом увидела, что и улыбка на губах, и немигающий взгляд безжизненны – перед ней сидел мертвец.
Невольно Марта зажала рот рукой, чтобы не закричать, но уже через несколько секунд к ней вернулось хладнокровие. Стараясь ни к чему не прикасаться, она подошла к телефону и сняла трубку.
– Немедленно врача, – она назвала номер апартаментов, – доктору Макки очень плохо.
Пока Марта говорила по телефону, ее взгляд упал на открытый блокнот, лежащий рядом с аппаратом, и она прочла сделанную рукой Макки запись: "Лучше умереть по-человечески, чем всю жизнь пресмыкаться. Прошу прощения у всех и в первую очередь у Гермеса Корсини".
Прежде чем в коридоре послышались шаги, Марта успела вырвать листок и зажать в кулаке.
Среди людей, набившихся вскоре в номер Джанни Макки, был и миланский репортер. Сегодня вечером он передаст в газету сенсационный материал о смерти бывшего ассистента хирурга Корсини, находящегося в настоящее время в тюрьме Сан-Витторе.
Глава 5
Со смотровой террасы Джулия видела, как самолет, точно гигантская стрекоза, опустился на бетонную полосу, как долго и медленно к нему подвозили трап, как открылась, наконец, дверца и из нее один за другим стали появляться пассажиры. Напрягая зрение, она вглядывалась в маленькие фигурки, начиная беспокоиться, что не узнает на таком расстоянии Джорджо. Когда ее беспокойство стало перерастать в панику, она заметила знакомый желтый рюкзак, синюю шапочку, и к горлу подступил комок. Счастливые слезы затуманили глаза, но она вспомнила дедушку Убальдо, который успокаивал ее всегда одними и теми же словами: "Не плачь, маленькая, тебя все любят, вытри слезы". Взрослая Джулия послушно вытерла слезы и со всех ног бросилась в зал ожидания. Джорджо прилетел, он любит ее, ей есть для кого жить.
Когда она обнимала сына, ей показалось, что за эти несколько дней он еще немного вырос. Мальчику только четырнадцать, а он уже выше ее.
– Ты поправился, – весело сказала она, – наверное, одним "Марсом" питался да пил кока-колу?
– Не успел прилететь, уже начинается, – сердито проворчал Джорджо.
– Ну скажи честно, много ел сладкого?
– Много, – сокрушенно вздохнул Джорджо. – Как ты догадалась?
Он давно смирился с тем, что от матери ничего не удается утаить.
– У тебя все на лице написано, – ласково ероша ему волосы, сказала Джулия, – придется тебя немного поморить голодом.
– Обещаю, – с шутливой торжественностью сказал он, поднося руку к сердцу, – завтра же сажусь на диету.
Все его обещания всегда начинались со слова "завтра".