– Да ладно, не обижайся, Кирюх, что ты… Ну да, наехал, прости… Просто мне обидно стало… За тебя же и обидно! Мы ж не чужие с тобой люди, сама понимать должна…
– За себя лучше переживай, Плевако будущий!
– Ну ладно, ладно… Прости меня, Кир! Ну куда мне до твоего этого Плеваки… Я уж так, при тебе побуду, твою умную головку посторожу…
Он тихо подошел к ней сзади, попытался было обнять, но она решительно стряхнула с плеч его руки, сама поразившись этому грубому жесту. И вообще что-то такое нехорошее происходило у нее внутри. Злость какая-то хозяйничала, и совершенно непонятного происхождения была эта злость. Чего она вдруг? И впрямь на Кирилла так рассердилась, что ли? Но ведь по большому счету он прав… А она действительно простодушной оказалась. Что правда, то правда. Слабой, значит. Вот же – и впрямь понесло ее с этой консультацией, запела-закаркала, как та дурная ворона со своим сыром в клюве… А еще это значит, что адвоката хорошего из нее не получится. И в этом Кирилл прав. Черт, черт! И в самом ведь деле, она же сюда вовсе не для того рвалась, чтоб глупой благотворительностью заниматься! И главное, как-то само собой у нее это вышло, и никакая, ни задняя, ни передняя, хитрая мысль даже и в голову не пришла… А вдруг у нее и способности такой нет – хитро мыслить? Вдруг она, эта наука, не каждому в руки дается? А что? Бывает же… Сколько их, таких же, с красными дипломами, прозябающих в нищете потому только, что не научились плюсовать к своим знаниям хитроумную стратегию вместе с тактикой, собирать это хозяйство в единый бесперебойно работающий механизм? Да несть числа! Выходит, и она среди них затесалась? Не умеет хорошо направить свои способности на отъем денег у попавшего в юридическую беду человека? Фу, звучит-то как мерзопакостно… А что делать? Как звучит, так и звучит. Мерзко, зато честно…
– Что за шум, а драки нет? – послышался в дверях веселый голос Петечки. – Вы что это, господа стажеры, никак ссоритесь? Лучше бы поляну накрыли по случаю первого рабочего дня, чем отношения выяснять! – Потом, быстро глянув на них хитрым глазом, продолжил, будто спохватившись: – Ой, а я, кажется, не вовремя ворвался, да? Помешал бурному примирению со страстными поцелуями?
– Ой, ну что вы… – отстраняя от себя Кирилла, смущенно произнесла Кира. – И ничему вы не помешали…
– Да? Ну ладно тогда… А у меня, знаете ли, процесс перенесли – ответчик опять не явился…
Очень, очень вовремя вернулся адвокат Петечка на свое рабочее место, как вскоре выяснилось. Потому что народ вдруг повалил валом – даже небольшая очередь у дверей образовалась. Вскоре к Петечке присоединилась вернувшаяся со своего семинара Клара Борисовна, потом и Сергей Петрович быстро прошел через общую комнату и скрылся у себя в кабинете. Выглянув оттуда через минуту, проговорил сердито:
– Кира, сделай мне кофе! Со сливками и сахаром!
– А… с какими сливками? – растерянно повернулась Кира к Кларе Борисовне, проводившей за дверь очередного клиента. – У вас тут где-то сливки есть, да?
– Нет, деточка, никаких сливок у нас нет и отродясь не было, – довольно рассмеялась клоунесса, обнажив красные выпуклые десна с ярко-белыми вставными зубами. – Здесь же не буфет, чтоб кисель со сливками держать!
– А… где я их возьму, эти сливки?
– В магазине, где! Руки в ноги – и бежишь в магазин! Шефу надо угождать, деточка…
– А если не побегу?
Клара Борисовна остановилась на полдороге к своему столу, обернулась к ней, стала вдумчиво и внимательно рассматривать, сведя к переносью грубо нарисованные черные брови. Потом погрызла дужку очков, плавно перенесла взгляд в спину Петечки, тоже направлявшегося к двери проводить заплаканную молодую женщину. Закрыв за своей клиенткой дверь, Петечка обернулся к стоящей посреди комнаты Кире, потом посмотрел на Клару Борисовну, слегка дернув подбородком, – чего, мол, тут у вас происходит?
– Да вот, Кирочка не хочет в магазин за сливками для шефа идти… – ровным голосом произнесла Клара Борисовна, никак не выразив своего отношения к происходящему. Констатировала, так сказать, факт.
Но Кира видела, что никакой такой пустой констатацией здесь и не пахнет, что очень уж интересна Кларе сама ситуация. И не то чтобы интересна, а забавна даже – вон какие черти в глазах пляшут! Но ни один черт так наружу и не выскочил. Вернее, Клара не дала. Так и стояла с равнодушным лицом, продолжая пялиться на Киру, как пялятся на белую гладкую стену пациенты в очереди к врачу. Все равно ж больше взгляд направить некуда…
– Кир, а почему? – тихо и виновато спросил из своего угла Кирилл.
– Что – почему? – резко развернулась к нему Кира.
– Ну… В магазин почему не хочешь сходить? Что в этом такого-то?
– Да, Кирочка, действительно… – с улыбкой поддержал Кирилла Петечка. – Что в этом такого? Или вы элементы дедовщины в этой просьбе высмотрели? Так уверяю вас, никакой дедовщины тут нет! И я бы, например, с удовольствием выпил кофе со сливками, терпеть не могу черный! – И, хитро взглянув на Клару Борисовну, продолжил: – Я думаю, что шеф попросил вас сходить в магазин исключительно как… женщину. Мог бы и Кларочку, например, попросить, но она, как на грех, книжек Марии Арбатовой начиталась по молодости, теперь никак из истерии феминизма выбраться не может. Тяжелый клинический случай, в общем. А вы ж не испорченная еще этими гадостями, Кирочка! Вы ж это, наверное… Нормальная…
– Ага. Та самая. Которая коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… – тем же равнодушным тоном продекламировала Клара Борисовна, продолжая рассматривать Киру.
– Ну да, – хохотнул Петечка, – та самая и есть. Я это и имел в виду. В хорошем смысле, конечно. А вот войдет ли в горящую избу Клара Борисовна Гинзбург? Это вопрос интересный, конечно.
– О, Петечка, да вы у нас поэт!
– Да, Кларочка! И не только! У меня еще и другие всякие способности имеются!
– Ой, да ладно… Видели мы ваши способности, Петечка…
Они вдруг уперлись друг в друга взглядами, будто шпаги скрестили. Лицо Петечки из благодушного вмиг превратилось в злобно-обиженное, а Кларино лицо, наоборот, будто вышло из состояния равнодушия, и поползла по нему торжествующая женская усмешка. Уж что они там не поделили – один Бог знает. По крайней мере, Кире тут же захотелось поежиться, оказавшись ненароком в поле этой войны. И отступить в сторону. Что она, впрочем, и сделала. Включила чайник, сыпанула в чашку щедрую порцию растворимого кофе, залила кипятком, бухнула три ложки сахару. Поискав глазами что-то вроде подносика, махнула рукой и понесла чашку на вытянутой руке в кабинет Сергея Петровича. Поставила ее со стуком перед ним:
– Вот, Сергей Петрович! Ваш кофе! А за сливками я не побегу, уж извините! Я на условиях побегушек не буду…
– Ладно, ладно, все! – рассмеявшись, поднял руки вверх Сергей Петрович. – Все я понял, можешь не продолжать! Я думал, что ты и кофе-то мне сделать откажешься…
– Так это что… Проверка такая была, что ли? – села на стул напротив него Кира.
– Ага. На вшивость. И на характер.
– Ничего себе… И как? Прошла я эту проверку?
– А як же! Прошла, конечно. Только вот зря Клару с Петечкой лбами столкнула…
– А это не я! Это они сами…
– Ладно, сами столкнулись, сами и разберутся. Хотя от Клары можно всего ожидать. Такой черт в юбке, знаешь… Доведет бедного мужика до невроза, что я с ним делать буду? Больничный оплачивать, что ли? Ну ладно, не бери в голову, это уж наши дела…
– А они что, любят друг друга, да, Сергей Петрович? – не удержалась от женского любопытства Кира.
– Что-о-о? Кто кого любит? – тихонько рассмеялся Сергей Петрович. – Бог с тобой, девочка… Любит… Чего это тебя все на любви-то клинит? Мы ж вроде толковали с тобой на эту тему! Забыла, что ли? Там, в кувшинках… Нет у них никакой любви, Кирочка. И отродясь не было. Так, постельно-необходимые отношения с переменным успехом…
Он вдруг странно дернулся лицом и быстро отвел от нее взгляд, уставился в распахнутое настежь окно, будто высматривал там что-то. Потом похлопал рукой по столу, выудил из пачки "Кэмел" сигарету и привычным жестом сунул ее в рот. И снова будто застыл, забыв прикурить. Кира сидела, не зная, как ей поступить – то ли встать и уйти, то ли продолжать сидеть в ожидании, когда он выйдет из странного своего ступора. Выручил ее Алексей Степанович – с ходу залетел в кабинет, потрясая перед собой какой-то бумагой и сердито что-то комментируя – видимо, как раз то, что в бумаге той было прописано. Кира поднялась торопливо, уступив ему свое место…
Как хорошо, что все кругом происходящее имеет свойство подходить к концу. Вот и первый Кирин стажерский день подошел к концу. Длинный, эмоциональный, черно-белый. Даже будто разочарование в конце дня пришло – не таким она себе его представляла, вовсе не таким… Все ссоры какие-то, проверки, разборки… и никакого удовольствия от работы. Надо быстрее домой уйти, одной побыть. Разобраться в себе, разложить все по полочкам, произвести собственный анализ с синтезом – а может, ничего уж такого дурного в этом дне и не было?
– Кира, постой… – догнал ее уже на крыльце Кирилл, развернул к себе, глянул в глаза простодушно и удивленно. – Мы что, поссорились с тобой, что ли, я не понял?
– Нет, Кирилл. Не поссорились. Просто я хочу до дому пешком пройтись. Одна.
– Да брось ты… Зачем по жаре в такую даль тащиться? Я отвезу…
– Нет. Я ж сказала – одна пойду.
– Значит, обиделась все-таки? Не обижайся, Кир… Я же как лучше хотел!
– Ладно, не парься. Нормально все. Мне и правда одной побыть хочется… – обернулась она к нему, уже спустившись со ступенек, и направилась в сторону бульвара, по которому собиралась пройтись не торопясь.
Она вообще любила вот так пройтись по городу – не торопясь. Одна. И поглазеть на людей любила. Нет, не так, чтобы рассматривать со вниманием каждого встреченного на пути прохожего, а в общем единстве поглазеть, в движении, в целостности людского вокруг множества. Любила присесть на какую-нибудь скамеечку на людной улице, окунуться в озабоченную суету и многоголосье толпы своей индивидуальной молчаливо-легкой праздностью. Где-то она прочитала, давно еще, что одиночество в толпе – самое удобное, комфортное и необходимое человеку состояние. Что ж, наверное, так оно и было… А еще лучше – если деньги есть, конечно, – приземлиться так часика на два или на три за столик уличного кафе, и чтоб кафе это располагалось в самом людно-клубящемся месте, чтоб текла и текла толпа мимо, и чтоб отрешиться, и прихлебывать остывший кофеек из чашки, и запивать его холодной газированной минералкой… В этот момент она представляла себя почему-то легкой француженкой, затерявшейся в одной из таких кафешек где-нибудь на Монпарнасе. Девушкой, ушедшей в свои французские мысли – приятные, наверное. А может, и не очень приятные. Может, грустные. Не важно, в общем, какие такие у нее в голове могут быть мысли…
Приятной в людской толчее прогулки этим вечером отчего-то не получилось. Ни удобства, ни комфорта, ни легкого одиночества Кира так и не прочувствовала. И на скамейку присаживалась, и за столиком в кафе водой давилась – ничего. Может, июньский зной, скопившийся к шести часам в плотную и вязкую, как пластилин, массу, ей помешал? Напал на нее сразу, как только она вышла на бульвар, окружил плотным кольцом духоты, крепко замешанной на выхлопных тяжких газах сгрудившихся в вечерней пробке машин да на людском от всего этого летнего излишества раздражении. И впрямь, какое уж тут удовольствие – сидеть в чахлой тени настольного тента и наблюдать, как плавится бедный город в струящемся знойном воздухе, корчится в муках, ожидая короткой ночной прохлады. Хорошо, хоть дареный льняной костюмчик очень комфортным оказался – есть, есть свои плюсы в женском пристрастии к безумно дорогой одежде! Теперь и ей понятно, что есть. А только плюсы эти с удовольствием променяла бы она сейчас на удовольствие от хорошо проведенного первого и настоящего рабочего дня. Потому что не случилось у нее удовольствия, надо это признать, а случилось одно только сплошное разочарование. Сама виновата. Стало быть, и нечего теперь пыжиться да стараться впасть изо всех сил в легкое французское девичье одиночество. Все равно ничего из этого сегодня не получится…
Поднявшись из-за стола, Кира закинула ремешок сумки за плечо, отвела назад по привычке острые прямые плечи и пошла на автобусную остановку – ну ее, эту прогулку. Не получается – и не надо. Сейчас только перетерпеть двадцать минут металлической автобусной дурноты-давки – и все. И домой. И сразу под душ… Интересно, мама уже дома или нет? Лучше бы не было, конечно. Просто не хочется отвечать на вопросы, как первый день прошел. Не то чтобы уж совсем невыносимо на них отвечать, а… просто не хочется, и все. Потому что надо же врать, что все хорошо, надо жалеть бедную маму, оберегать от синдрома несбывшихся материнских ожиданий. Она ж от души этими ожиданиями живет! И расспрашивать ее будет не из любопытства праздного, а из любви…
Мама была дома. Выскочила из кухни в прихожую, держа на весу мокрые ладошки, поймала глазами Кирин взгляд, замерла в радостном любопытстве. Тут же шевельнулось внутри нехорошее чувство, похожее на сердитое раздражение: ну чего, чего выскакивать-то так радостно? Зачем? Неужели нельзя догадаться, что каждому человеку свой процент на неудачу положен? И шанс тоже положен, что его, этот процент, увидят, посчитают и не будут вопросами радостными, как иголками, душу царапать… Чтоб скрыть это внезапное раздражение, пришлось ей даже срочно голову опустить, занавесить глаза упавшими на лицо волосами и даже сделать вид, что никак чертова пряжка на тонком ремешке босоножки не расстегивается. Ну не расстегивается, и все тут…
– Ну? Кира! – нетерпеливо закапризничала мама. – Ну что ты, в самом деле! Рассказывай давай! Как тебя приняли? Как день прошел? Тебе уже поручили что-нибудь?
– Да все нормально, мам… День как день… – стараясь придать голосу как можно больше уставшего равнодушия, проговорила Кира, распрямляясь от своей босоножки. Сколько можно ее расстегивать-то? – Духота на улице такая, что не продохнешь! Я сразу в душ, ладно?
– Но погоди, как же в душ…
– Потом, мама, потом!
– Кирочка… У тебя что, неприятности? – упавшим голосом тихо произнесла мама, положив мокрую ладошку на грудь. – Тебя плохо приняли, да? Но… Но это же понятно, Кирочка… Новеньких так всегда принимают…
– Да нет у меня неприятностей, мам! Все нормально. Все… обычно, как и должно быть. И рабочий день тоже обычный. Даже и рассказать тебе особо не о чем…
– Но как же… Я же вижу, что ты расстроена чем-то, Кира… Или мне пока не спрашивать? Попозже сама расскажешь?
– Ма-а-ам… Дай мне душ принять, я не соображаю ничего! Говорю же – такая жара на улице, что мозги плавятся!
– Кира! Кира, ты не должна обращать внимания на первые трудности… – взвился на высокой ноте и остался за закрытой дверью ванной комнаты мамин голос.
Торопливо открутив краны, она разделась и встала под душ – о, блаженство какое… Прохладная вода обрушилась на голову, на тело, смывая липкий налет пластилиновой июньской духоты, а вместе с ним и недовольство, и раздражение на праведное мамино любопытство, и обиду на Кирилла… Что это она, в самом деле, так расквасилась? Что произошло такое страшное, чтоб позволить себе упадок духа? Ничего и не произошло… Или она как хотела? Сразу по цветам – и к звездам? Да ну, ерунда какая… К звездам вообще-то по терниям ходят, мама тут права – не стоит обращать внимания на первые трудности. Да и вообще, были ли они, трудности эти? Может, трудностей-то никаких сегодня и не было, а? Может, стоит упавшему духу обратно кверху взвиться? Все ж у нее хорошо! Все идет по плану…
Выйдя из душа, она в одних трусах, натягивая на ходу через голову майку, прошлепала к матери на кухню, бухнулась на свое место у окна, вытянула под столом длинные ноги, сложив их одну на другую.
– Суп будешь? – повернула расстроенное лицо от плиты мама. – Я суп с фрикадельками сварила…
– Буду! Я все буду! – улыбнулась ей навстречу свеженькой улыбкой Кира. – Так есть хочу – кое-как домой приплелась!
– А что, Кирюша тебя не подвез?
– Да он предлагал – я сама отказалась…
– Почему? Вы поссорились, да?
– Ну… Не то чтобы… Ну, в общем, ничего страшного! Так, недоразумение маленькое.
– Но ты понимаешь, что тебе нельзя с ним ссориться?
– Почему это нельзя?
– Но как же, Кира… Его отец… Ты же сама понимаешь…
– Нет, мам, не понимаю. Нет, я понимаю, конечно, что ты мне хочешь сказать, но только не надо ничего такого говорить, ладно? Ни про Кирилла, ни про отца его… Не хочу я об этом сегодня ни думать, ни говорить!
Однако говорить ей сегодня об "этом" все-таки пришлось. После ужина, когда она устроилась с детективом на диване и попыталась вникнуть в события, в этом детективе происходящие, в дверях комнаты нарисовалась мама, держа телефонную трубку в руках так, будто это и не трубка вовсе была, а бомба с тикающим внутри механизмом. Она даже руки вперед вытянула, стараясь держать ее от себя подальше, а подойдя к Кириному дивану, еще и прошептала со священным ужасом в голосе:
– Кирочка… Это Сергей Петрович тебя спрашивает, Кирюшин папа…
– Ну что, девушка Кира, признавайся как на духу – масло в голове катаешь? – полился ей в ухо жизнерадостный голос адвоката Линькова.
– Да никакого я масла не катаю, Сергей Петрович, что вы! – спокойно проговорила Кира, слегка, впрочем, поморщившись. Как это солидные дядьки не понимают, что подобные выраженьица им вовсе не к лицу и звучат в их устах смешно, нарочито как-то. – Сижу вот детективчиком балуюсь…
– Да ладно – не катаешь… Мне Кирюха рассказал, как он на тебя наехал сегодня. Ты его прости, Кира. А то он весь на переживания изошел, бедный юноша!
– А я и не обиделась вовсе. Чего тут переживать – формально он прав, я сама маху дала, наверное. Просто тетку эту жалко стало. Зато и я урок получила – надо уметь вовремя выплюхиваться из жалости! А я пока не умею. Как-то у меня само собой это получилось… Автоматом, что ли…
– Ничего, научишься, добрая ты наша девушка Кира! Эта наука как раз несложная. Адвокатской хитрости нахвататься легко, это в нашем деле не главное. Главное – чтоб голова работала. Если нет головы – никакая хитрость уже не поможет. А из рассказа Кирюхиного я понял, что консультацию этой бабке ты вполне пристойную дала. Молодец.
А первый блин – он всегда комом. Вроде испек ты его, а съесть нельзя…
– Это вы что, успокаиваете меня так, да, Сергей Петрович? Подбадриваете?
– Ага. Успокаиваю. И подбадриваю.
– Спасибо, Сергей Петрович. Будем считать, что я уже успокоилась и подбодрилась. И Кирюше привет передайте. Все будет хорошо, я исправлюсь. Пусть не переживает…
– Ну вот и отлично. Тогда до завтра?
– Ага. До завтра, Сергей Петрович…
Нажав на кнопку отбоя, она подняла глаза на маму, которая так и стояла около нее, застыв изваянием и сложив ручки у подбородка. И страдая глазами. А вместе с материнским страданием застыло в ее глазах еще и материнское любопытство, будь оно неладно. Кира вскинулась было пресечь на корню это безобразие, но тут же и остыла – навалилась, откуда ни возьмись, жалость дочерняя. А может, это не жалость была, а совесть. Кто ж ее разберет. В общем, так сильно то ли жалость, то ли совесть навалилась, что дышать трудно стало…